. Эта идея со временем была воспринята и на Западе. К ней регулярно возвращались в полемике с иудеями и еретиками, обвинявшими католиков в идолопоклонстве. Богословы и проповедники повторяли, что язычники молятся самой материи — для них истукан и есть бог, а христиане, преклоняя колени или ставя свечи перед образами, обращаются к тем, кто на них изображен.
Однако грань между образом и прообразом была очень тонка, а для многих верующих вовсе неуловима или скорее несущественна. На практике моленный образ часто воспринимали как сосуд, в котором заключена сила святого (virtus, numen). Она может явиться и прийти на помощь человеку, а может затаиться и никак себя не проявить[121]. Однако она всегда там. В изображениях видели своего рода видимые тела невидимых святых. К ним обращались с молитвами, от них ждали чудес. Чтобы заручиться их помощью, следовало отправиться в паломничество к образу, увидеть его, подойти к нему как можно ближе, а желательно к нему прикоснуться и приложиться губами.
Паломник шел к образу, который пребывает в определенном месте, осененном особой благодатью. В многочисленных практиках, окружавших изображения и призванных активизировать заключенную в них силу, огромную роль играла их материальность. Отсюда вера в целительную силу воды, которая соприкоснулась с иконой или статуей, попытки отколоть от них кусочек или соскоблить красочный слой, чтобы использовать их для амулетов. Некоторые образы почитали как чудотворные объекты, чье присутствие само по себе способно изгнать демонов, исцелить или защитить от врагов.
Одни изображения Христа, Богоматери или одного и того же святого считались более могущественными, чем другие. У многих из них были свои имена — обычно по месту, где они хранились или, как считалось, были обретены. Например, бургундский герцог Карл Смелый (1467–1477) заказывал мессы перед «образом св. Адриана Граммонского». Он обращался не к св. Адриану вообще, а к его конкретному воплощению — св. Адриану из аббатства в Граммоне (Герардсбергене) во Фландрии. Этот тонкий момент можно описать иначе. Верующие того времени полагали, что св. Адриан находится на небесах и потому может ходатайствовать за людей перед Господом. Молитвы к нему стекаются из разных городов и земель, и он слышит всех. Однако при этом они исходили из того, что в этом мире его сила сосредоточена там, где находятся его мощи, — в данном случае в Граммоне. Там больше вероятность того, что он услышит и поможет. В теории культ святого универсален, однако на практике часто локален — связан с конкретным местом и с конкретными предметами: реликвиями и изображениями[122].
«Фрагментация» сакрального и конкуренция святынь вызывали сомнения даже у некоторых католических иерархов. В середине XIV в. Ричард Фицральф, архиепископ Армы (Ирландия), критиковал тех, кто обращается к разным образам Девы Марии (в Уолсингеме, Линкольне, Лестере) и забывает о том, что Богоматерь одна и пребывает не в этих городах, а на небесах[123]. Нечто подобное говорил и Томас Мор (1478–1535) — автор «Утопии», лорд-канцлер английского королевства, который отказался признать короля Генриха VIII главой Церкви и в конце концов поплатился за это головой. Он высмеивал тех, кто больше почитает Деву Марию из Уолсингема или Деву Марию из Ипсвича, словно их любовь обращена не к самой Богоматери, а к разным кускам дерева (stocke), находящимся в этих городах. При этом Мор отвергал не саму локальность сакрального, а ее превратные толкования. По его словам, есть места, в которых Господь неисповедимым образом являет свои чудеса чаще, чем в других[124].
Для многих верующих персона святого фактически «растворялась» в знакомой им статуе или иконе. Разница между чудесами, которые Господь творит через святых, и чудесами, которые творят святые; между чудесами, которые святые творят через образы, и чудесами, которые творят образы, часто отступала на второй план. Богословы могли обсуждать, как образ связан с прообразом, и предостерегать паству от неверных толкований. Однако для самой паствы этот вопрос явно не имел особого практического значения[125].
Святые не всегда «присутствуют» в своих изображениях или, скорее, не всегда отвечают на молитвы почитателей. Так и дьявол обживает идолы ложных божеств, но не всегда являет через них свою силу. В конце II в. апологет христианства Минуций Феликс писал: «Итак, эти нечистые духи, демоны, о которых знали маги, философы и сам Платон, скрываются в статуях и идолах, которые по их внушению приобретают такое уважение, как будто в них присутствовало божество: они вдохновляют прорицателей, обитают в капищах и действуют на внутренности животных, руководят полетом птиц, управляют жребиями, произносят смешанные с ложью прорицания. Они обманываются и обманывают, то не зная истины, то, когда знают, не открывая ее, чтобы не погубить себя»[126].
Идол — это дом, который бес может спешно оставить и даже уничтожить, признав торжество Христа и его святых. Например, в житии Порфирия, епископа Газы (ум. 420), рассказывается о том, как христиане с крестами заставили демона бежать из «истукана» Афродиты: «…обитавший в статуе демон, не перенося вида несомого знамения, выйдя из мрамора с большим нестроением, низверг самую статую и разбил ее на многие куски»[127].
Если святые во множестве средневековых историй карают за кощунство в свой адрес и защищают свои иконы или статуи от атак иноверцев и богохульников, то дьявол порой тоже вступается за свои «портреты»[128]. Откроем, например, житие константинопольского патриарха Евтихия, созданное между 582 и 602 гг. Там рассказывается о том, как один молодой художник попытался сбить со стены дома мозаику с изображением Афродиты. Демон, живший в изображении, не стерпел оскорбления и сделал так, что кисть руки «святотатца» начала гнить и ее пришлось ампутировать. В конце концов Евтихий вернул ему руку, а благодарный исцеленный заменил мозаику с изображением античной богини на образ святого[129].
Но это все истории про чужие для христиан и враждебные им образы, созданные иноверцами. Важно, что на средневековом Западе мы время от времени встречаем упоминания о том, что бесы могут селиться не только в языческих истуканах, но и в христианских изображениях. Так, английские еретики-лолларды, критиковавшие культ образов, порой утверждали, что чудеса, творимые «портретами» святых, на самом деле совершаются бесами[130]. Напротив, защитники католического культа предполагали, что в обиталища бесов могут превратиться церковные образы, которыми завладели еретики[131].
А как быть с бесчисленными изображениями, на которых присутствует дьявол? Способен ли он действовать через образы, которые были созданы не для того, чтобы его прославить, а дабы его посрамить? Может ли он «поселиться» в статуе, на которой архангел Михаил поражает его копьем, или в иллюминированной рукописи, где столько его «портретов»? Важно ли ему, как его малюют? Эти вопросы в средневековых текстах звучат нечасто. Однако даже из редких упоминаний ясно, что от образов дьявола могла исходить опасность.
Ведь дьявол обидчив и не готов терпеть, что его представляют таким уродливым и тем покушаются на его честь. Этот мотив кажется комичным, и его не без оснований можно было бы записать в разряд свидетельств амбивалентности средневекового образа демонов. С одной стороны, все знали, насколько они сильны и опасны. Они строят людям ловушки, разжигают в них дурные помыслы, посылают искушения, осаждают видениями и пытаются погубить, а после смерти завладевают душами грешников, волокут их в ад, а там истязают. С другой — читатели житий или слушатели проповедей не могли не знать, что нечистые духи бессильны противостоять святым, а их власть призрачна. Святые постоянно берут над ними верх и даже порой заставляют себе служить, а экзорцисты изгоняют их из тел одержимых. На многих изображениях и на сцене мистерий бесов нередко представляли в самом нелепом обличье. Страх перед силами тьмы часто снимался смехом[132]. Истории, в которых демоны обижаются на «карикатуры», важны для понимания функций средневековых изображений и тех страхов, которые они вызывали. По формулировке Седьмого Вселенского собора в Никее (787) «честь, воздаваемая иконе, относится к ее первообразу, и поклоняющийся иконе поклоняется ипостаси изображенного на ней»[133]. Аналогично и бесчестье, оказанное образам дьявола, было не просто обращено к первообразу, но, как считалось, могло спровоцировать его реакцию.
По крайней мере c X–XI вв. на Западе бытовали разные варианты легенды о том, как дьявол попытался отомстить монаху-художнику или скульптору за то, что тот изобразил его слишком уродливым и тем самым нанес ему оскорбление[134]. Около 1180 г. англо-валлийский клирик Вальтер Мап, приближенный короля Генриха II, создал подборку исторических казусов, пародий, рассказов о необычных происшествиях, дьявольских наваждениях и явлениях призраков под названием «Забавы придворных». В его «анекдотах» образ дьявола порой оказывается морально неоднозначен. В одной из глав Мап поведал о ризничем-живописце, которого бес по имени Морфей изводил ночными кошмарами. Решив отомстить, страдалец стал расписывать мордами демона стены, занавеси и оконные стекла, точно подмечая уродливые черты (