Например, в VI в. епископ Григорий Турский в книге «О славе исповедников» упоминал о том, как некий Хильдерик, который был важным человеком при дворе короля Сигиберта, отнял у церкви виллу в Аахене. Тогда местный епископ Франко пришел ко гробу св. Митрия и после молитвы ему пригрозил: «Пока ты, преславный святой, не отомстишь врагам своих слуг и не вернешь святой церкви то, что было отнято у тебя силой, здесь не будет возжигаться свет и не будет стройного пения псалмов». После этого епископ повесил на гробницу тернии и запер двери храма. Обидчик тотчас же заболел, год промучился, осознав свою вину, повелел вернуть Церкви виллу, а заодно 600 золотых монет, но все равно испустил дух[285].
Но можно ли унижать святых? Вопрос о легитимности таких практик был поднят на Тринадцатом Толедском соборе, созванном в вестготской Испании в 683 г. Он осудил клириков, которые от обиды и злобы на кого-то осмеливаются срывать с алтарей покровы, накрывают их траурными тканями, гасят светильники и прекращают службы. Те, кто не получит за это прощения у своего иерарха, должны быть лишены сана. Однако этот запрет был тут же смягчен. В уважительных случаях, когда клирики прибегают к подобным методам, противостоя врагам или чтобы отвратить угрозу для веры, их действия диктуются не дерзостью, а смирением и потому допустимы[286].
В раннем Средневековье почтительная угроза, как правило, была обращена не к изображениям святых, а к их мощам. Именно они обеспечивали присутствие небесных патронов в этом мире и служили вместилищами их силы. Лишь в IX–XI вв. на Западе, как и на Востоке, стал утверждаться культ образов. В отличие от православного мира, где главным проводником сакрального служила икона — изображение, написанное красками на доске, в католическом мире к северу от Альп эту роль приобрели трехмерные образы — распятия и статуи святых. Вслед за мощами они стали восприниматься как средоточие virtus — через них можно было вступить в контакт с небесами, от них ждали чудес[287]. Потому, стремясь наказать святых-заступников за равнодушие или принудить их к помощи, к ним тоже начали применять меры принуждения. Те церковные практики, которые описывает Гири, официально подразумевали не физическое, а символическое воздействие. Раки с мощами или распятия лишали полагающихся им почестей, покрывали терниями, но не били. Или, что вероятно, били, но такие приемы не вписывались в легитимные рамки ритуала, а потому — как неподобающие для клириков — не фиксировались источниками.
К силовому давлению на святыни прибегали не только монахи или каноники, но и миряне. Например, в восьмой книге «Чудес св. Бенедикта», составленной бенедиктинцем Раулем из Туртье (ум. 1122), рассказывается об Аделарде — управляющем одного далекого владения аббатства Сен-Бенуа-сюр-Луар (Флёри). Вместо того чтобы защищать местных крестьян, Аделард их всячески притеснял. Однажды одна из женщин, стремясь найти на него управу, прибегла к крайнему средству. Отправившись в церковь, она сорвала с алтаря покров и принялась хлестать камень, словно это был сам святой (increpans quasi praesentem patrem Benedictum): «Дряхлый Бенедикт, сонный лентяй, что же ты делаешь? Неужели спишь? Почему ты подвергаешь своих слуг таким несправедливостям?»[288]
«Силовая» молитва подействовала, и Господь покарал Аделарда. Однажды, спасаясь от врагов, он несся на лошади и случайно вонзил себе в горло копье. Как монахи или каноники, взывавшие к своему небесному патрону, в этой и аналогичных историях миряне прибегают к помощи небесного покровителя. Ведь женщина жила в землях св. Бенедикта, а значит, принадлежала к его «семье» (familia sancti Benedicti). Церкви, монастыри и их владения считались собственностью того святого, которому были посвящены. И клирики регулярно напоминали об этом, обличая своих обидчиков — от церковных воров до хищных баронов, которые покушались на церковные земли[289]. При этом женщина не ограничивается мольбой, а применяет прямое физическое воздействие и требует, чтобы святой пробудился и пришел им на помощь. Показательно, что Рауль из Туртье, монах Флёри, не осуждает поступок отчаявшейся крестьянки и не называет его святотатством. Небесная кара падает не на нее, а на злодея Аделарда, который вынудил ее прибегнуть к столь радикальному средству[290].
Похожая история рассказывается в «Чудесах св. Кале Аниольского» — отшельника, поселившегося в VI в. в окрестностях Ле-Мана. Сервы, жившие во владениях его монастыря, оказались обижены местным бароном. Проникнув в церковь своего покровителя, они принялись со слезами ему молиться, а потом, сорвав покров, стали хлестать алтарь, упрекая патрона в том, что он их не защищает, а спит, о них позабыв (Cur hic obdormiscens nostri oblivisceris). Прибежавший на шум сторож выгнал их из церкви. Однако святой помог, и вскоре злодей, который их притеснял, упал с лошади и сломал себе шею[291].
Св. Николай, иудей и грабители
Если войти в собор Нотр-Дам в Шартре через западный портал, а потом, пройдя вглубь нефа, у одного из витражных окон поднять голову, то в самом верху можно увидеть сцену, где человек в красной тунике и зеленом колпаке замахивается плетью на золотую статую святого, стоящую на невысокой колонне. Если пройти еще дальше, в одну из капелл на восточной оконечности храма, то этот сюжет появится вновь, только теперь сечь будут не трехмерный, а плоскостной образ — икону (рис. 88)[292].
Рис. 88. Иудей избивает образ св. Николая.
Витражи в нефе (сверху) и в деамбулатории (снизу) Шартрского собора, 1210–1235 гг.
Эти сцены избиения святого, созданные в 1210–1235 гг., похожи на бесчисленные средневековые изображения, где апостолы, монахи или епископы сокрушают иноверных богов — идолов (рис. 89). В том же Шартрском соборе на одном из витражей маг Гермоген, обращенный в христианство апостолом Иаковом Старшим, разбивает золотого истукана, стоящего на колонне. Правда, тут роли распределены принципиально иначе. Человек с плетью — это иноверец, иудей, а статуя или икона, которую он избивает, — образ Николая Мирликийского, одного из популярнейших христианских святых. Избиение оказывается не преступлением, за которое разгневанный Николай по законам житийного жанра должен был бы немедленно покарать нечестивца, а прологом к чуду совершенно иного рода.
Рис. 89. Справа вверху св. Лонгин побивает идолов. Как сказано в «Золотой легенде», в Кесарии Каппадокийской он разбил всех истуканов, «восклицая: „Посмотрим, боги ли они!“ Демоны же, выйдя из идолов, тотчас вселились в правителя и его прислужников: обезумевшие и лающие, как собаки, слуги бросились к ногам Лонгина. Тот спросил демонов: „Почему вы живете в идолах?“ Демоны ответили: „Наше жилище там, где не поминают Христа и не творят крестного знамения“»[293].
Жития святых. Франция, вторая половина XIII в.
Paris. Bibliothèque nationale de France. Ms. NAF 23686. Fol. 41v
Оба шартрских витража иллюстрируют известное предание об иконе/статуе св. Николая (Iconia sancti Nicolai). Оно родилось в Южной Италии, среди населявших ее тогда православных греков. Оттуда — в переводе на латынь — оно попало на католический Запад, где в XII–XIII вв. получило широкое распространение. В частности, эта история вошла в такой «бестселлер» средневековой агиографии, как «Золотая легенда» Иакова Ворагинского.
В древнейшей латинской версии — житии св. Николая, написанном в конце IX в. Иоанном, диаконом Неаполитанским, — главным персонажем был не иудей, а язычник: варвар, или вандал. Он нашел икону (tabula) св. Николая и, узнав от христиан про силу святителя, оставил ее сторожить свои сокровища. Когда он был в отлучке, его дом ограбили. Разгневавшись на то, что икона его подвела, он ее отхлестал и пригрозил, что если святой все-таки не поможет, то он бросит доску в костер. После этого св. Николай, жалея икону, словно сам пострадал от бичевания, явился ворам с упреками. Ведь из-за них он без всякой вины был так тяжко избит. Святой пригрозил, что если они не вернут украденное, то будут наказаны смертью. Преступники той же ночью тайно все возвратили, а язычник, убедившись в силе христианского заступника, вскоре принял крещение[294].
Позже католические авторы адаптировали этот сюжет под привычные им реалии: икона была заменена на статую, а главный герой превратился из варвара или вандала в иудея (порой — сарацина)[295]. Однако это всегда был чужак: язычник, иудей или мусульманин.
В этой легенде не было бы ничего необычного (чудо как инструмент, проводящий иноверцев к крещению, а христиан-грешников — к покаянию), если бы не момент с избиением. Cв. Николай предъявляет претензии не своему обидчику, а ворам, которые подвели его под наказание. В древнейшей латинской версии варвар, применив первую меру воздействия (бичевание), шантажирует икону/святого костром, и тот сразу же отправляется к виновникам своих бед. В «Золотой легенде» мотив шантажа прямо не проговорен. Поступок иудея назван «местью» (ultio). Однако смысл и последствия его действий остаются теми же.
Шантаж/наказание св. Николая через его материальный образ предстает не как святотатство, а как катализатор чуда, приведшего иноверца к спасению. Одно из обвинений, которые в Средние века регулярно выдвигали против иудеев, состояло в том, что они, «повторяя» Страсти Христовы, истязают украденные у христиан распятия или специально изготовленные восковые фигурки, изображающие Иисуса. Эти истории тоже часто заканчивались чудом — обычно изображение начинало кровоточить, а некоторые истязатели, увидев это, прини