beattissima virgo a suis implorata)[313].
Откуда каноники знали историю об иудее и св. Николае? Скорее всего, они читали ее в «Золотой легенде», а может, вдобавок видели, как иноверец хлещет провинившуюся статую, на каком-то алтарном образе. До наших дней изображения этой сцены сохранились, к примеру, в нескольких словацких храмах: в церкви св. Николая в Прешове (1495–1505), церкви св. Эгидия в Бардеёве (1505) и церкви св. Николая в Липтовски-Микулаше (1520–1530)[314]. Николая Мирликийского почитали по всему католическому миру, а обращение иудея было одним из его популярных чудес.
Практики наказания и шантажа святых прекрасно дожили до Нового времени, а где-то и до XX в. Однако в какой-то момент отношение к ним со стороны церковных иерархов и богословов явно стало ужесточаться. Их начали критиковать, ограничивать, а порой и вовсе запрещать как суеверие, богохульство или святотатство. Попробуем разобраться в том, как и когда это произошло. А для этого нам придется вернуться назад — в XIII в.
Неприкасаемые святыни
В 1274 г. папа Григорий X открыл Второй Лионский собор, призванный заключить унию с православной церковью, организовать новый крестовый поход в Святую землю и урегулировать процедуру выбора папы коллегией кардиналов. Одно из решений, принятых на соборе, касалось унижения святынь. Иерархи потребовали, чтобы в дальнейшем каноники, прежде чем приостанавливать общественные богослужения (cessatio a divinis), письменно извещали того, против кого эта мера направлена, о своем решении и его канонических основаниях. При этом унижение распятий и статуй святых (когда их снимали с алтарей, клали на землю и опутывали терниями) вовсе было запрещено — как «гнусное злоупотребление и ужасное неблагочестие»[315].
Патрик Гири связывает это решение прежде всего с административной централизацией католической церкви. В ту эпоху папы, превратившись в могущественных монархов, стремились подчинить себе все стороны церковной жизни, например канонизацию новых святых. Столь мощный инструмент, как шантаж небесных патронов, тоже следовало поставить под контроль иерархии или вовсе отобрать у духовенства[316].
Кроме того, как отличить почтительное унижение от оскорбительного святотатства? Как гарантировать, что причины, побудившие клириков к такому давлению, действительно уважительны, а их дело правое? И, главное, как пресечь злоупотребления сакральными предметами и ритуалами, которые нередко используют для наведения порчи? Ведь история борьбы с непочтительностью к мощам, распятиям и статуям святых смыкается с историей борьбы против колдовства. В XII в. болонский юрист Грациан составил монументальный свод канонического права под названием «Согласование противоречивых канонов» или просто «Декрет». В одной из глав он осудил священников, которые снимают покровы с алтарей, тушат свечи и служат по своим недругам заупокойные мессы, чтобы им навредить. Он говорил не о почтительном принуждении святых, а о вредоносном колдовстве (maleficia)[317]. Однако этот фрагмент «Декрета» частично воспроизводит решение 17-го Толедского поместного собора (694), который как раз регламентировал приостановку служб и унижение реликвий в ходе личных конфликтов и коллективных бедствий[318].
Решение Второго Лионского собора формально касалось только каноников, а единственный метод унижения, который в нем упоминался, состоял в том, что святыни, сняв с алтарей, кладут на землю и покрывают терниями. Однако позже на местах, в епархиях, запреты стали конкретизировать. Например, в 1289 г. Раймон Кальмон д’Ольт, епископ Родеза, осудил клириков, которые во время жары или гроз злоупотребляют святыми образами. Кресты или статуи не только унижают, но и подвергают бичеванию, ломают, пронзают или кидают в воду[319].
По свидетельствам, оставшимся от позднего Средневековья и раннего Нового времени, в разных концах Европы в случае засухи или, наоборот, слишком сильных дождей мощи или образы святых окунали в реки, ручьи, фонтаны или колодцы. Этот метод, основанный на принципах симпатической магии (подобные вещи связаны и могут влиять друг на друга), должен был либо вызвать осадки, либо, наоборот, их остановить — вода притягивает или отталкивает другую воду. Истоки подобных практик, безусловно, лежат в дохристианских культах, однако вопрос об их происхождении и христианизации мы оставим за скобками[320]. Сейчас важно, что погружение святынь в воду практиковали не только миряне, но и клирики. Порой оно превращалось в коллективный ритуал — торжественную процессию. Где-то это действо явно напоминало молебен, и фигуры святых окунали в воду в надежде на то, что они смилостивятся и пошлют дождь; где-то в нем был сильнее элемент принуждения и наказания за дурную погоду[321].
В конце XV в. памплонский каноник Мартин де Андосилья-и-Арлес подробно описал (и осудил) такие ритуалы в трактате «О суевериях»[322]. На протяжении многих веков клирики использовали слово «суеверие» (superstitio) для критики пережитков язычества, искажений церковных обрядов и ложных верований, противостоящих истинной вере — religio. Многие практики, которые в поздней Античности и раннем Средневековье богословы осуждали как реликты многобожия, позже были усвоены Церковью и превратились в глазах клириков и мирян в одну из древних христианских традиций.
Так, к примеру, сложилась судьба вотивных (то есть приносимых по обету) даров в форме рук, ног, глаз и других частей тела или органов. В Античности греки и римляне в надежде на выздоровление или дабы поблагодарить за него приносили их в святилища Асклепия и других богов-целителей (рис. 96). Первые поколения христиан осуждали эту практику как проявление идолопоклонства. Однако со временем такие же дары католики стали нести своим святым. Многие позднесредневековые храмы были заставлены или завешаны восковыми, деревянными или металлическими органами, младенцами или фигурками скота (рис. 97). Клирики собирали эти дары, а их изобилие демонстрировало силу святого и притягивало к его мощам или почитаемому изображению все новых паломников[323].
Рис. 96. Римский терракотовый вотив в форме пениса, 200 г. до н. э. — 200 г. н. э.
London. Science Museum. № A636861
Рис. 97. Женщина-калека приходит в храм. Над алтарем висят восковые вотивы в виде человеческих фигурок и частей тела.
Жития святых. Санкт-Галлен, ок. 1451–1460 гг.
St. Gallen. Stiftsbibliothek. Cod. Sang. 602. P. 137
Круг того, что авторы покаянных книг или трактатов по каноническому праву могли отнести к суевериям, был предельно широк. Пытаешься прорицать будущее по звездам? Вместо креста или рядом с ним носишь амулеты со странными письменами? Стремясь излечиться, вместо молитв или после них читаешь заговоры с именами неведомых духов? Веришь в то, что женщины могут ночами верхом на животных летать в свите языческой богини Дианы? Все эти представления и практики относили к числу суеверий. Их обличения повторялись во многих церковных текстах из века в век. Однако в позднее Средневековье и раннее Новое время борьба с суевериями и колдовством приобрела на Западе невиданную ранее интенсивность (рис. 98, 99)[324].
Рис. 98. Растрепанная старуха, олицетворяющая суеверие. В ее правой руке магическое зеркало со знаками звезд и созвездий, а на голове сидит летучая мышь, указывающая на ее родство с силами тьмы и самим дьяволом.
Ян Кристоффер Йегер. Аллегория суеверия, 1644 г.
Amsterdam. Rijksmuseum. № RP-P-BI-4473
Рис. 99. На этой протестантской иллюстрации к евангельской притче о блудном сыне (Лк. 15:11–32) Бедность, Ересь и Суеверие подталкивают его в сторону «Синагоги Сатаны». В ней восседает Болезнь в облике государя в чалме с короной и папской тройной тиарой. В духе протестантской критики католических практик спасения Суеверие предстает как паломница. На ее правой руке висят четки, а на голове широкополая шляпа с пришитыми к ней значками, какие носили пилигримы. Суеверие ведет блудного сына, которого сзади подталкивают старуха Бедность и Ересь с раком (по замыслу это должен быть скорпион?) на голове.
Корнелис Антонис. Изгнание блудного сына, 1540-е гг.
Amsterdam. Rijksmuseum. № RP-P-OB-2301
Во многом это было связано с тем, что церковная проповедь стала все активнее проникать в бескрайний крестьянский мир. А он был христианизирован гораздо слабее городов. Там, вдали от крупных монастырей, соборных школ и университетов, в христианский культ нередко вплетались элементы древних: римских, кельтских, германских — верований и практики, которые ученое духовенство осуждало как ложные, вредоносные и несовместимые с истинным благочестием. Стремясь установить контакт с невидимыми силами и заручиться их помощью, люди — в том числе и сельские клирики — часто шли не теми путями, которые предписывала Церковь. Ставили свечи перед статуями святых в храме, а потом отправлялись с дарами к почитаемому источнику; во время болезни читали положенные молитвы, но заодно обращались к местному знахарю; как положено, причащались на Пасху, но пытались не проглотить гостию, а вынести ее во рту из церкви и сохранить — как могущественный амулет.
Как сформулировал историк Стюарт Кларк, «суеверие — это ключевой концепт в истории культуры раннего Нового времени.