<…> Вслед за св. Августином и св. Фомой Аквинским клирики, которые возглавляли великие реформаторские движения, видели в суеверии одну из самых опасных религиозных трансгрессий (а может, и самую пагубную из них). Суеверие считалось противоположностью истинного религиозного культа… Многие протестанты полагали, что именно этот грех в эпоху Ветхого Завета разрушил особые отношения между Богом и его народом. <…> Одновременно с этим концепт суеверия служил культурным оружием, которое люди Церкви обращали против народных масс (и, конечно, против своих конкурентов из среды духовенства). С помощью этой категории многие внешне рутинные действия и высказывания простых людей, а также категории и верования, которые определяли их опыт, изобличались как бессмыслица. <…> Используя понятия, кодифицированные Фомой Аквинским в „Сумме теологии“, католические казуисты выделяли два широких типа суеверия. Первый подразумевал служение истинному Богу, но в неподобающих или неверных формах, второй — служение ложному Богу в формах, подобающих только истинному. Первый из этих типов было принято делить на cultus falsus и cultus superfluis».
К «ложному культу» относили случаи, «когда Господа славят с помощью неправильных церемоний (унаследованных от Закона Моисеева или обычаев неверных и еретиков) либо церемоний, опирающихся на ложные реликвии и чудеса». «Избыточный культ» подразумевал, что верующие «идут дальше того, что принято и официально утверждено в литургии Церкви, например умножая число ритуалов или самовольно приписывая особое значение конкретным деталям ритуала… Фома Аквинский предостерегал против непропорционального внимания к „внешним формам“, которые не имеют отношения к внутренней духовной сущности». Протестантские теологи, само собой, распространили эту критику на всю католическую религию[325].
Авторы трактатов о суевериях, университетские теологи или пастыри-практики, ставили перед собой цель выправить или искоренить формы народной религиозности, которые не вписывались в рамки официального благочестия. Их ужасало то, что клирики и миряне так непочтительно относятся к святыням и активно занимаются колдовством, а церковные таинства, ритуалы, изображения и другие священные предметы часто используют в магических целях. Проповедники и реформаторы стремились поставить доступ к сакральному под жесткий контроль духовенства. И многие практики, на которые Церковь веками закрывала глаза или сама когда-то внедряла, были объявлены вне закона[326].
Кроме того, очень важно, что на исходе Средневековья в католической церкви утвердилось представление о том, что любое колдовство — это тяжкое духовное преступление и служение дьяволу; что шабаш, на котором ведьмы и колдуны поклоняются нечистому, не галлюцинация, которой бесы дурят легковерных, а реальность; что при помощи демонов ведьмы и колдуны действительно способны насылать порчу на других людей, целые города и королевства; что служители Сатаны объединены в секту — темную анти-Церковь, которая стремится низвергнуть Церковь Христову. Эти представления стали идейной основой для массовой охоты на ведьм, которая продолжалась в Европе с XV до XVII в., а где-то — до XVIII в.[327] В эпоху, когда колдовство начали воспринимать как сговор с дьяволом и угрозу для всего христианского общества, отношение к любым злоупотреблениям священными предметами резко ожесточилось.
Если в Родезских статутах, составленных в конце XIII в., избиение или утопление святых образов было названо «ужасным злоупотреблением», то Андосилья два века спустя объявил подобные практики суеверием и святотатством. Более того, его трактат, посвященный критике суеверий (от дивинации и любовной магии до веры в благоприятные и неблагоприятные дни), как раз начинается с о(б)суждения шантажа святых.
По словам памплонского каноника, он вообще взялся за перо, чтобы развеять сомнения своего коллеги — архидиакона из деревни Усун в Наварре. Тот как-то ему поведал, что у них существует старинный обычай. Когда случается засуха, духовенство вместе с жителями деревни организует процессию в церковь св. Петра. Отслужив мессу, они с молитвами снимают с алтаря образ небесного патрона и несут его к реке. Там кто-то из присутствующих обращается к нему: «Святой Петр, помоги нам в этой нужде, вымоли у Бога дождь». И так повторяется во второй, а затем и в третий раз. И когда он ничего не отвечает, люди начинают кричать, чтобы образ Петра погрузили в воду, раз он не хочет перед Богом ходатайствовать об избавлении их от беды. Тогда кто-то из местных нотаблей (primatibus) отвечает, что этого не стоит делать, но поскольку Петр — добрый пастырь, то он вымолит желаемое. И, по уверению местных жителей, еще не было случая, чтобы они оказывались обмануты в своих ожиданиях и в течение суток не пошел дождь[328]. Несколько раз обращаясь к образу св. Петра, верующие через угрозу стремились активизировать силу, которая в нем заключена, но не желает себя являть.
Андосилья осуждает шантаж св. Петра одновременно как 1) суеверие, 2) святотатство, 3) попытку искусить Бога, проверяя или испытывая его силу, и 4) греховный соблазн — «скандал». Суеверие — потому, что вместо того, чтобы молить Господа о дожде, жители Усуна требуют исполнения своей просьбы не у Творца, а у творения — статуи. Погружая ее в воду — даже в сопровождении церковных гимнов и песнопений, — они в действительности отступают от допустимого в почитании святых (образов) и наносят им оскорбление (iniuriam). Тот же жест оказывается святотатством. Ведь в соответствии с определением, данным Фомой Аквинским в «Сумме теологии», физическая атака против изображений небесных патронов, как и прочие святыни, переносит бесчестье с образа на прообраз[329]. Почему же тогда шантаж оказывается эффективным и небеса даруют желанный дождь? Потому, объясняет Мартин де Андосилья-и-Арлес, что, по Божьему попущению, осадки организует дьявол — на соблазн людям. Ведь демоны способны воздействовать на тела и на природные элементы и часто творят псевдочудеса[330].
В XVI–XVII вв. католические богословы и демонологи порой осуждали такие практики уже не только как суеверие и святотатство, но и как одну из форм колдовства. Тем самым они их приравнивали к поклонению Сатане. Например, французский правовед и философ Жан Боден в трактате «О демономании колдунов» (1580) приводит несколько примеров таких злоупотреблений. Первый из них он заимствовал из «Истории неаполитанской войны» (1499) Джованни Понтано[331]. Тот рассказывал о том, как в ходе противостояния (1459–1465) между неаполитанским королем Фердинандом I и мятежными баронами, желавшими возвести на престол Жана II Анжуйского, королевские войска осадили городок Сесса, расположенный на юге Италии. Его обороняли французы. Поскольку установилась страшная жара, осажденные страдали от нехватки воды. Тогда священники (Боден, переиначивая слова Понтано, называет их «священниками-колдунами») ночью сумели вынести распятие к берегу моря и, богохульствуя, бросили его в воду. Кроме того, они совершили еще одно святотатственное и магическое действо: «предложили принести Святые Дары ослу, которого закопали заживо под порогом церкви»[332]. «После чтения заговоров и отвратительных проклятий… начался страшнейший ливень, казавшийся настоящим потопом». Испанцы были вынуждены снять осаду. По словам Бодена, подобные вещи практикуются и во Франции. В 1557 г. он сам видел в Тулузе, как дети, чтобы вызвать дождь, посреди дня оттащили распятия и статуи к реке, а потом кто-то сбросил святыни в колодец. По его убеждению, простой народ выучился подобному кощунству от колдунов, которые целенаправленно распространяют свою пагубную науку[333].
В эту же эпоху культ образов стал одной из главных линий противостояния между протестантами и католиками. Протестанты — лютеране и еще более резко кальвинисты — обличали «папистов» за то, что те давно впали в идолопоклонство, запрещенное второй заповедью. Молясь перед образами святых, принося им свечи и вотивные дары, ожидая от них исцелений и других чудес, приписывая одним образам бóльшую силу, чем другим, они ведут себя как язычники и поклоняются мертвой материи — дереву, камню или металлу, из которых сделаны их истуканы.
В глазах протестантов шантаж святых через их образы казался пережитком язычества и смехотворным безумием. В 1667 г. в Женеве вышла книжка кальвинистского пастора Пьера Мюсара под длинным названием «Соответствие церемоний современных и древних, где… доказывается, что церемонии Римской церкви заимствованы у язычников». Пересказав Бодена, автор привел несколько похожих историй, заимствованных из других источников. По его словам, в разных концах Германии, если в праздник св. Павла и св. Урбана Лангрского (патрона виноградарей, защитника от заморозков и бурь) случается плохая погода, их изображения бросают в реку; во Франконии виноградари в праздник св. Урбана ставят на площади стол, а на него статую святого — если погода хорошая, они коронуют ее цветочным венком, а если плохая — закидывают грязью[334].
Тридцать лет спустя в Амстердаме вышел иллюстрированный памфлет, разоблачавший пороки католического духовенства. В сатирической галерее монахов-обжор, пьяниц, прелюбодеев, обманщиков и скопидомов фигурирует и некий «отец-португалец». На гравюре уродливый францисканский монах хлещет плеткой статуэтку Антония Падуанского — проповедника-францисканца и самого популярного португальского святого, требуя явить чудо (рис. 100).