Par la mort Dieu c’estoit cy un bon garçon, il faict bon feu).
Как только Антоний сгорел, оставшихся трех святотатцев поразила Божья кара. Двое — включая того, который первым попал святому пулей в лоб, — стали носиться по улицам с воплями, что их жжет огонь. Третий сразу же взмолился к Богу о пощаде, признал свою вину и оставил протестантизм (religion pretendue réformee). Только в этот момент мы узнаем, что он был гугенотом (как явно и трое других).
На следующий день, в праздник Святой Троицы, он попросил отслужить мессу в местном аббатстве, на алтаре, посвященном св. Антонию. Точно так же поступил и другой солдат, который загнал статуе пулю ниже пояса. Первый же из святотатцев, который попал ей в лоб, продолжал богохульствовать и умер в страшных мучениях. Вероятно, он испил чашу Божьего гнева до конца как главный «убийца» статуи. В итоге двое солдат были наказаны смертью, а двое опомнились, покаялись и спаслись: от физической смерти (взмолившись о прощении) и от смерти духовной (приняв католицизм).
Среди множества описаний осмеяния и уничтожения святых образов, которые до нас дошли от XVI в., вторая версия шатийонской истории выделяется сложностью своего сценария. Он включает череду физических атак (пики, камни, аркебуза, мечи), которые каждый раз оставляют статую невредимой (этот момент в тексте все время подчеркивается); переодевание и пародийные ритуалы (св. Антоний «изображает» караульного, а прохожие должны оказывать ему демонстративные знаки почтения); финальное сожжение, которое становится действительным убийством статуи, бессильной себя защитить. В изложении католического автора солдаты пародируют судебный процесс — они не просто расстреливают и сжигают Антония, а приговаривают его и казнят. Важно, что в обеих версиях этой истории их атака не получает никаких религиозных обоснований, вроде борьбы с идолопоклонством или ненависти к культу святых. В первой версии, которая изложена по горячим следам, она скорее предстает как «традиционное» святотатство, совершенное разгулявшейся солдатней.
События 1576 г. остались в памяти жителей Шатийона. На стенах домов в самом городе и окрестных деревнях появились изображения, призванные запечатлеть кары, которым Господь подверг еретиков. Новая статуя св. Антония, установленная на городских вратах вместо прежней, превратилась в объект почитания, а в праздник Пятидесятницы магистраты и горожане участвовали в торжественной процессии[393].
Само собой, мы не знаем, что на самом деле случилось в городе. Перед нами два католических нарратива, причем второй, вышедший на десять лет позже, не может не вызывать подозрений массой всплывших подробностей и гораздо большим уклоном в дидактику. Однако, смирившись с этим, попробуем выяснить, каков — в глазах неизвестных авторов и, возможно, в глазах самих солдат-святотатцев — был смысл устроенного ими действа.
Iconomachi и sacrilegi
В 1603 г. иезуит Иоанн Майор опубликовал в Дуэ увесистый том, озаглавленный «Великое зерцало примеров» (Magnum speculum exemplorum). Это был колоссальный сборник благочестивых историй, предназначенных для проповедников. В более поздних изданиях огромный массив средневековых и современных «примеров» был организован по тремстам ключевым понятиям: от Abstinencia («Воздержания») до Zodomia («Содомии»)[394]. После этого в разделе Imago, посвященном христианским образам и чудесам, которые они творят, появилась и наша шатийонская история — в исходной версии 1576 г.[395]
Из оставшихся двадцати семи «примеров», которые входят в раздел, восемнадцать тоже рассказывают об атаках против изображений Христа, Богоматери или святых и о небесных карах, которые неминуемо ждут виновников[396]. В этой галерее святотатцев не следует искать ни хронологического, ни географического единства. Древние византийские чудеса чередуются со средневековыми западными, а между ними вклиниваются истории, случившиеся несколько десятилетий назад, на «холодных» и «горячих» фронтах религиозных войн между католиками и протестантами. Французские рыцари-мародеры, пытавшиеся сорвать драгоценные украшения со статуи Богоматери, соседствуют с константинопольскими или римскими иудеями, которые из ненависти к Христу и христианству измывались над распятиями или бросали иконы в нужник (рис. 111), а нидерландские кальвинисты, поднявшие в 1566 г. иконоборческое восстание, упоминаются в одном ряду с игроками в кости, которые мстили святым за свой проигрыш. Компилятора, собравшего эти истории, конечно, интересовали не мотивы агрессоров, а чудеса (прежде всего чудеса наказания), явленные Христом, Богоматерью и святыми в ответ на их покушения. В длинном перечне кровоточащих икон и статуй протестантское иконоборчество предстает лишь как одна из многочисленных форм святотатства, которое Господь вынужден карать из столетия в столетие[397].
Рис. 111. Константинопольский иудей, увидев в доме у христианина образ, изображавший Деву Марию с младенцем Христом, схватил его, убежал в нужник и бросил икону в нечистоты. За это он был наказан смертью, и бесы утащили его душу в ад.
Жан Миело. Чудеса Богоматери. Ауденарде, 1456 г.
Paris. Bibliothèque nationale de France. Ms. Français 9198. Fol. 69
Этот момент принципиально важен. В трудах современных историков атаки, совершенные идейными иконоборцами (английскими лоллардами, чешскими гуситами, а потом протестантами), иноверцами (прежде всего иудеями) и самими католиками, обычно разнесены по разным полям исследований и редко встречаются на одних страницах[398]. Однако в антииконоборческом дискурсе католической церкви XVI–XVII вв. — и, вероятно, в восприятии очень многих католиков — они регулярно соотносились, а то и вовсе отождествлялись друг с другом.
Католические полемисты регулярно уподобляли протестантов-иконоборцев иудеям и, стремясь посрамить «еретиков», напоминали известнейшие средневековые чудеса, совершенные образами или гостиями в ответ на покушения со стороны сынов Израиля[399]. Важную роль тут играло представление о том, что евреи, из ненависти к Христу, якобы вновь и вновь повторяют над его образами крестные муки: бичуют распятия или специально изготовленные фигурки, наносят им раны на руках и ногах и, как некогда римский сотник Лонгин (Ин. 19:33–35), пронзают им бок[400]. Иконоборческие атаки протестантов тоже порой уподобляются повторному распятию. Например, на символическом изображении гугенотской ереси и разорения гугенотами Лиона в 1562 г., которое открывает цикл иллюстраций в «Песни о злоключениях Галлии» (De tristibus Galliae carmen, 1577), один из еретиков (все они с обезьяньими лицами) стреляет из аркебузы в распятие и, судя по направлению дула, метит как раз в бок Христа (рис. 112)[401].
Рис. 112. Песнь о злоключениях Галлии, 1577 г.
Lyon. Bibliothèque municipale. Ms. 156. Fol. 1
Реакция церковных властей и рядовых прихожан на осквернение святынь, сотворенное еретиками, иудеями и «своими» святотатцами (либо приписываемое им), зачастую оказывалась идентичной. Кроме того, конкретный образ — от почитаемых святынь до дешевых гравюр с ликами Христа, Девы Марии и святых — теоретически мог подвергнуться атаке с разных сторон и по разным, порой противоположным, мотивам. Показательный пример дает судьба «Черной Мадонны» из окрестностей Фуа, о которой кальвинистский идеолог Теодор де Без (1519–1605) упоминает в своей «Церковной истории». К этой статуе, которая находилась в ведении одного викария из Памье, приходили с молитвами о даровании хорошей погоды, а женщины осыпали ее подношениями, что, как замечает де Без, не могло не радовать и викария. Однажды, когда, вопреки чаяниям, Дева Мария с погодой не помогла, он, то ли досадуя на ее промах и решив наказать, то ли просто будучи пьян, уронил или кинул статую на пол. Ее шея треснула, и он закрепил голову с помощью металлического штифта. Однако в 1562 г. за Девой Марией явились гугеноты-иконоборцы из Фуа. Викарий попытался спрятать чудотворную статую и выдать им вместо нее другую, но обман не прошел, так как все знали, как она выглядит. В итоге ее увезли во Фуа, где сожгли, а голову отправили в Памье, где ее ждал свой костер[402].
Если вновь открыть «Великое зерцало примеров», то недалеко от рассказа о шатийонском происшествии 1576 г. мы прочитаем о том, как некий житель Трапани (Сицилия), проигравшись в кости, решил поквитаться за это с высшими силами. Он явился к двум образам — Девы Марии и местного уроженца св. Альберта Трапанийского из ордена кармелитов — и принялся осыпать их упреками: мол, он их так почитал, а они ему не помогли. После этого он достал меч и рассек обе фигуры. Из обеих тотчас же пошла кровь, а святотатца поразил удар молнии[403].
Средневековые следственные дела, городские хроники и сборники «примеров», а вслед за ними и полемические трактаты против иконоборцев пестрят упоминаниями о пьяных богохульниках или проигравшихся игроках, которые в злобе на то, что фортуна от них отвернулась, атаковали на улицах или в храмах святые образы. Азартные игры с их бурными эмоциями, активными возлияниями, всплесками насилия, алчностью и (тщетной) надеждой на случай — настоящий театр богохульных речей и жестов. Поскольку, кидая кости, игрок возлагал свой успех на Бога/фортуну или на своего святого патрона, то, проигравшись, легко обрушивался с проклятиями на высшие силы, которые его подвели (рис. 113, 114)