[455]. Огонь воспринимался как очищающая и карающая стихия. Не случайно еретиков, в которых видели скверну, угрожающую всему христианскому социуму, отправляли на костер. И его пламя соотносили с вечным пламенем преисподней.
Рис. 124. Берн, 1528 г. Слева иконоборцы очищают церковь от алтарных образов и статуй, а справа сносят истуканов в костер.
Генрих Буллингер. История Церкви и Реформации в Цюрихе. Цюрих, 1605–1606 гг.
Zürich. Zentralbibliothek. Ms B 316. Fol. 134
Посмотрим внимательнее на вторую стадию в схеме Скрибнера. Именно на ней происходила деперсонализация образа и его «превращение» из Христа или св. Антония в кусок дерева или камня. Удачно используя евхаристическую метафору, Скрибнер называет этот процесс «обратным пресуществлением»[456]. Во время мессы пресный хлебец пресуществляется в тело Христово — обычный предмет невидимо приобретает чудесные свойства. Тут же происходит нечто противоположное. Образ испытывают или, скорее, играют в испытание: обращаются к нему и (якобы) ждут ответа; требуют от него чуда и (якобы) убеждаются в том, что чуда он сотворить не способен. Тело святого само «признается»: я просто обломок камня или обрубок дерева.
Тот же процесс можно описать с помощью непривычного, но удачного термина «профанофания», который в своих исследованиях революционного иконоборчества в ходе Гражданской войны (1936–1939) в Испании предложил религиовед Брюс Линкольн. Существует теофания — явление божества, проявление божественного в материальных объектах. Ее противоположность — это профанофания: демонстрация их земного, профанного статуса. Атакуя католические святыни и символы, иконоборцы раскрывают их приземленную рукотворность и неприкрытую материальность, скрытые от глаз идолопоклонников[457].
Профанофания — потенциально многозначный жест. Он в первую очередь обращен к зрителям — бывшим или нынешним идолопоклонникам, но порой и к самому иконоборцу. Осмеивая и разрушая истуканов, он стремится показать окружающим (а то и себе самому?) их бессилие; доказать (и проверить?), что они не в силах себя защитить, а значит, пусты и мертвы; что в объекте нет никакого субъекта[458].
Чтобы решиться на физическую атаку против образа (который ты еще вчера почитал; который так почитают другие; который олицетворяет религиозный и политический порядок и т. д.), часто требуется выдавить из себя страх перед ним и/или перед грядущим насилием, которое отрежет пути назад. Различные сценарии профанофании не только предваряют и обрамляют насилие против изображений, но и служат его катализатором. В этом смысле они аналогичны дегуманизации, которая часто предшествует (и ведет к) насилию над телом врага или жертвы[459].
Вспомним об Андреасе Карлштадте (рис. 125) — сначала оппоненте, потом соратнике, а затем снова оппоненте Мартина Лютера. Пока Лютер скрывался в замке Вартбург, Карлштадт, профессор Виттенбергского университета и архидиакон замковой церкви, стал служить не на латыни, а по-немецки, отверг культ святых и ввел для всех причастие под обоими видами — в католической церкви мирян причащали только хлебом, а хлеб и вино были зарезервированы за священнослужителями. Он требовал положить конец культу образов. 10 января 1522 г. бывший монах-августинец Габриэль Цвиллинг, соратник Карлштадта, повел народ жечь статуи и ретабли в свой родной монастырь. 25 января городской совет Виттенберга без согласия епископа постановил убрать из церквей все изображения. Еще через несколько дней толпа ворвалась в главный храм города, вычистила его от идолов, а их остатки предала огню[460].
Рис. 125. Гравированный портрет Карлштадта, созданный в начале XVIII в. Справа мы видим иконоборцев, которые сдергивают со стен и разбивают топорами изображения. Тут они скорее похожи не на католические алтарные образы, а на портреты в рамах.
Dresden. Staatliche Kunstsammlungen Dresden. Kupferstich-Kabinett. № Sax. 6; Singer 3014/8220
Лютер срочно вернулся и запретил разбивать статуи и алтари. Вину за случившееся он возложил на Карлштадта и Цвиллинга. По его убеждению, они подменили борьбу с главным злом — идолами, укоренившимися в сердцах людей, — демонтажом истуканов из дерева или камня, а о сердцах забыли. И подтолкнули горожан к беспорядкам и самоуправству. Реформа культа должна проходить легально и упорядоченно, по решению законной власти. Если Лютер видел в народном иконоборчестве угрозу порядку и подмену действительно важного второстепенным, Карлштадт был апостолом иконоборческой революции. Он утверждал, что долг верующих — покончить с идолами, даже если власти пока не спешат идти на уступки[461].
Еще 27 января 1522 г. Карлштадт опубликовал небольшой трактат «Об устранении изображений», который явно многих подтолкнул к действию. Обличая культ образов, он цитировал Книгу пророка Аввакума (2:19): «Горе тому, кто говорит дереву: „встань!“ и бессловесному камню: „пробудись!“ Научит ли он чему-нибудь? Вот, он обложен золотом и серебром, но дыхания в нем нет». Католики утверждают, что, молясь перед образами, снимая перед ними шляпы или принося им дары, они обращаются к невидимым прообразам. По мысли Карлштадта, это всего лишь уловка. Человек, почтительно склоняющийся перед вестником, которого послал князь, тем самым воздает честь князю. Но какая-то ее доля неизбежно переходит и на самого посланца. Так и католики, почитая фигуры Бога или святых, тем самым одновременно воздают честь доскам и статуям. Путь к Богу идет через Слово. Истуканы тут не помогут[462].
Эта аргументация не оставляла оппонентам выхода: сколько бы они ни объясняли, что не поклоняются дереву или камню, что статуя, стоящая в церкви, — это вовсе не святой, пребывающий на небесах, что никто не может быть настолько глуп, чтобы принять фигуру из дерева за самого Бога, Карлштадт мог ответить, что это все равно идолопоклонство[463].
При этом он признавался, что ненавистные идолы и у него самого вызывают страх. Ведь с юности он был воспитан в их почитании и боялся, что не сможет их жечь, что какой-то дьявольский кусок дерева причинит ему вред. Писание говорит, что в образах нет ни силы, ни жизни, ни крови, ни духа, но страх все равно его гложет — трудно выкорчевать из себя чувство, которое так глубоко укоренено[464].
Ту же смесь уверенности и страха историк Мона Озуф отмечала у дехристианизаторов и иконоборцев времен Французской революции: «Очень вероятно, что в эти месяцы [1793 г.] войны с „суевериями“ народные общества приобрели своего рода привычку к попиранию норм. Сжигать грамоты о рукоположении в священнический сан, пить во здравие Революции из епископской евхаристической чаши, надевать красные колпаки на изваяния евангелистов, уродовать при помощи молотков или пил, растаптывать в прах „так называемые мощи“ — даже у отчаянных деревенских буянов при совершении этих действий всегда возникает смутное чувство оскорбления небес, что подтверждается множеством фактов. Народные общества в таких случаях захлебываются в преувеличенном восторге: ничего не случилось! Гром не пал на головы осквернителей! Бог и не подумал явить чудо и спасти свергаемых с пьедестала идолов! Богохульство, само по себе двойственное (оно всегда оборачивается призывом; за бравадой в нем таится страх и живое ощущение непотребства содеянного), неразрывно связано с этим подчеркнутым удовлетворением»[465].
Требование сотворить чудо, которое бросают христианскому образу, чтобы его посрамить, вовсе не было изобретением XVI в. Еще до Реформации мы встречаем такую же риторику в устах английских лоллардов, чешских гуситов, а также порой и «простых» святотатцев, которые вовсе не подвергали сомнению легитимность католического культа образов как такового.
С 1419 по 1434 г. в Богемском (Чешском) королевстве, входившем в состав Священной Римской империи, бушевали Гуситские войны. С одной стороны баррикад были последователи Яна Гуса — мятежного реформатора, сожженного на Констанцском соборе 1415 г., с другой — силы, верные католической церкви. У этого конфликта было и религиозное, и национальное (чехи против немцев), и социальное измерение. Чтобы покончить с новой ересью, немецкая знать, римские понтифики и Сигизмунд Люксембургский — король Чехии, Венгрии и Германии, который в 1433 г. получил императорскую корону, организовали пять крестовых походов. Как это часто бывает с революционными движениями, среди гуситов быстро произошел раскол. От умеренных последователей Гуса, которых принято именовать чашниками, откололось радикальное крыло — табориты[466]. Их идеологи ратовали не только за религиозную реформу, но и за преобразование всего христианского общества и возвращение во времена апостольского равенства.
Сам Гус, как и многие критики Римской церкви до него, был критически настроен к культу образов. Их роскошь не направляет верующих к молитве, а отвлекает от нее; почитая один образ сильнее другого, человек рискует впасть в идолопоклонство; глядя на прекрасных мучениц, изображенных в церкви, мужчина может впасть в искушение. При этом Гус не осуждал изображения как таковые и не призывал очищать от них храмы. Однако со временем среди многих сторонников религиозной реформы восторжествовала радикальная иконофобия. Она опиралась на учения других чешских реформаторов, в частности Матея из Янова и Николая из Дрездена[467]