ельства подсказывают, что в Средние века насилие по отношению к святыням, принадлежащим противнику, порой было намеренным. И рассказы о том, как одни католики оскверняют мощи или образы, принадлежавшие другим католикам, не казались чем-то сомнительным или невероятным[482].
Рис. 128. Разграбление города Граммона в 1380 г.
Жан Фруассар. Хроника. Брюгге, ок. 1450–1475 гг.
Paris. Bibliothèque nationale de France. Ms. Français 2644. Fol. 135
Рис. 129. Нидерландский город Ренен был центром почитания св. Кунеры — одной из 11 тысяч христианских дев, по преданию, убитых гуннами вместе со св. Урсулой. В 1499 г. Ренен был взят войсками Иоанна II Клевского, а церковь, где покоились ее мощи, разграбили. На этой алтарной панели изображено чудо, совершенное святой. Когда двое наемников вскрыли пол в поисках сокровищ, Кунера погребла их под могильным камнем. Тогда разграбление храма остановилось.
Взятие города Ренена Иоанном II Клевским в 1499 г., 1499–1525 гг.
Amsterdam. Rijksmuseum. № SK-A-1727
Разбивая в захваченных храмах распятия, сбрасывая с алтарей раки святых, напяливая литургические облачения из разоренных ризниц, рассыпая освященные гостии, превращая статуи святых в скамьи, а храмы — в отхожие места, разорители, явно считавшие себя добрыми католиками, вряд ли намеревались бросить вызов «лично» Христу, Богоматери или святым, чьи изображения они осмеивали, увечили или уничтожали. Например, в картулярии приората Сен-Пьер в Соксиланже, зависевшего от могущественного аббатства Клюни, упоминается о том, как около 1100 г. рыцари, грабившие и облагавшие незаконными податями монастырские владения, дошли до того, что закидали камнями статую св. Петра[483].
В 1296 г. шотландцы, по свидетельству английских хронистов, разорили церковь cв. Андрея в Хексеме в Северной Англии. Они сожгли множество реликвий, с хохотом (cachinnose) обезглавили статую св. Андрея (заметим, патрона Шотландии), а потом приказали его голове встать на место, чего, естественно, не случилось[484]. Еще более яркий пример: в 1443–1444 гг. в ходе войны между Цюрихом и семью кантонами, входившими на тот момент в Швейцарскую конфедерацию, конфедераты взяли монастырскую церковь в Каппеле и устроили «карнавал» с переодеванием. Нахлобучив на себя ризы, стихари и столы, солдаты организовали вокруг храма шествие. Они всячески паясничали и величали друг друга «господин аббат», «господин приор», «господин прокурор» и «господин эконом». В Хоргене образы святых истыкали алебардами, а статую Девы Марии, сняв с алтаря, поставили за дверь и «насмешливо приветствовали: „Ну что, шлюха! Что ты здесь потеряла?“»[485]
Как предполагает Ги Маршал, десакрализация чужих святынь была призвана продемонстрировать их пустоту и бессилие. Если вражеские распятия или статуи «проиграли» и не могут себя защитить, значит, Господь, Дева Мария или св. Андрей на нашей стороне и «пребывают» в наших, а не в их образах. Однако нельзя упускать из вида еще один аспект. Многие церковные изображения, помимо своей культовой (или шире — религиозной) функции, служили коллективными символами различных сообществ: от ремесленных цехов и братств до монашеских орденов, городов-государств и целых королевств[486].
Вероятно, во время конфликтов их первичный (Маршал называет его «экзегетическим») смысл отступал на второй план. Они воспринимались в первую очередь как эмблемы конкретного государя, коммуны или партии. Потому, уродуя или уничтожая их, атакующий адресовал свою ненависть не той сакральной персоне, которая изображена на подобном образе-«гербе», а земному властителю или сообществу, которое он олицетворял.
Так, в 1486 г. в одном из городов в материковых владениях Венеции кто-то повредил только что написанное на главном мосту изображение ее патрона — св. Марка, выколов ему глаза и исполосовав щеки[487]. Этот жест наверняка был направлен не против евангелиста, а против Светлейшей республики, которую он символизировал. Точно так же во время войны десакрализация и/или уничтожение чужих храмов и святынь могли быть связаны не только со стремлением продемонстрировать «пустоту» чужих Мадонн и распятий, но и с тем, что в сознании атакующих они были накрепко связаны с врагом, олицетворяли его власть[488].
То же переплетение религиозных и политических мотивов мы, вероятно, найдем в иконоборческих выпадах, которые в католической Испании время от времени совершали «новые христиане»: марраны — крещеные потомки иудеев и мориски — крещеные потомки мусульман[489]. Многие из них хранили тайную верность религии предков или как минимум поддерживали враждебно-скептическую дистанцию по отношению к католицизму. Судебные источники XV–XVII вв. регулярно упоминают о поругании или избиении кем-то из них католических культовых образов. Например, в 1520-х гг. женщина из новых христиан, жившая в Сан-Хуане (на территории современного Пуэрто-Рико), дала показания, что вместе с братом Гонсало Моралесом бичевала распятие, а он даже на него помочился (за это Гонсало отправили на костер)[490]. Конечно, обвинения в таких преступлениях явно бывали наветами со стороны завистливых соседей или самооговорами под давлением ревностных инквизиторов, которые везде выискивали крамолу и добивались нужных им показаний. Однако подобных свидетельств и признаний слишком много, чтобы все их отвергнуть.
Легко представить, что для немалого числа марранов и морисков почести, которыми окружали алтарные доски и статуи, казались проявлениями идолопоклонства. Распятия, стоящие на перекрестках дорог, фигуры святых в нишах домов, ретабли в храмах или статуэтки святых, которые они должны были держать дома как доказательство своей религиозной благонадежности, воплощали навязанную им веру и религиозное принуждение. Это были чужие, а то и прямо враждебные образы. Поэтому в случае их профанации или уничтожения эта чуждость, вероятно, играла не меньшую, а то и большую роль, чем борьба с идолами и строго догматические соображения. Как подчеркивает историк Натан Ваштель, в отличие от тех земель, где иудеи могли свободно исповедовать свою веру, в Испании и ее заокеанских колониях, где это было невозможно, криптоиудеи часто вымещали свою ненависть к религиозному угнетению через поругание изображений — символов господствующего порядка[491].
Протестанты-иконоборцы, требуя, чтобы статуи заговорили или явили чудо, стремились продемонстрировать не только бессилие конкретного идола, но и безумие культа образов как такового. Вояки, подобные Нери ди Леккатерра, видимо, атаковали не культ Девы Марии и не почитание изображений, а конкретную статую или алтарный образ, находившиеся в руках врага, служившие для него святынями и олицетворявшие его «партию». Протестантская прагматика десакрализации строится на средневековом фундаменте, но расширяет свое послание: от пустоты конкретного образа к пустоте образов как таковых.
Рукотворная пустота
В 1550 г. неизвестный кальвинист, бежавший из Нидерландов в Англию, опубликовал трактат под названием «Падение Римской церкви» (Den Val der Roomsche Kercken). Он иронизировал над тем, как католики поклоняются рукотворным объектам. В мастерской скульптора статуи не творят чудеса — но стоит им оказаться в церкви, как исцелениям и видениям уже нет конца. Пока распятие еще в работе у мастера, никто не будет снимать перед ним шапку или вставать на одно колено. Для протестанта, видевшего в культе образов идолопоклонство, такое «превращение» предмета, сотворенного ремесленником, в святыню казалось чем-то абсурдным. Если в руках у мастера деревянная статуя была всего лишь обтесанным бревном, она останется им навечно[492].
Как и в какой момент кусок мертвой материи превращается в священный объект, в котором пребывает невидимая сила, к которому можно обратиться с молитвой и следует проявлять почтение? Такие вопросы вставали во многих культурах, далеко за пределами христианского мира. Потому в разные времена изображениям богов, духов или святых «открывали» уста и глаза или проводили ритуалы освящения. Тем самым им придавали «жизнь» и новый, сакральный статус[493].
В католической церкви алтарные образы или распятия не освящали, но вопрос о границе священного и мирского тоже не мог не встать. В 1552 г. итальянский епископ Амброджо Катарино Полити в небольшом трактате, призванном защитить культ образов, объяснял, что изображения обретают особый статус в тот момент, когда их устанавливают в освященном пространстве храма. Пока они лежат в мастерской художника, им, конечно, не поклоняются[494]. Для протестантского полемиста это изобличающий парадокс, обман, изначально заложенный в культ образов. Материя всегда остается материей. На взгляд католика, тут все естественно и логично — и никаких следов идолопоклонства.
Лион, 1562 год. Кальвинистский пастор Жак Дюфи вошел в собор Сен-Жан и, сбросив на пол большое распятие, обезглавил его мечом, с криком «Вот голова идола!» поднял ее вверх и после этого разрубил тело статуи на четыре части[495]. Это четвертование не случайно напоминает четвертование преступника. Логика, лежавшая в основе подобных «казней», требовала обходиться с изображениями так, словно они были живыми, и католики, описывавшие атаки иконоборцев, подмечали этот важный момент.