я с Николая Кузанского и Гемиста Плифона, умножаются поиски просвещенной и универсальной религии, в которой христианство более органично, не только на моральном, но и на метафизическом уровне, было бы способно — в качестве высшей, но не единственной формы такой религии — допустить существование рядом с собой и в себе язычества древних и эллинистической оккультной мудрости, отчасти даже иудаизма и ислама». «Хотя гуманисты и художники Возрождения были христианами, их стиль мышления… включал в себя христианство, а не совпадал с ним. Религия становилась одним из компонентов, а не универсальной системой духовной жизни (в Средние века могло быть сколько угодно нерелигиозных интересов, но по отношению к миру христианских представлений они носили маргинальный характер или адаптировались к нему, собственной независимой системы не образуя)». При этом «безбожие», как оно было мыслимо в XV в., обычно «не выходило за пределы, так сказать, „фальстафовской“ телесности и разгульности, отдавало традиционным средневековым гротеском, карнавальными выходками и шуточками или едким здравомыслием». За редчайшими исключениями, оно состояло «в отрицании загробной жизни, бессмертия души, или попросту в срамном богохульстве», а не в отказе от идеи Бога[542].
Баткин в основном писал о профессиональных интеллектуалах, в меньшей степени о купцах, как Джованни Морелли (1371–1444), который в «Записках» рассказал о своих религиозных сомнениях. Однажды ночью им, по наущению дьявола, овладели тяжелые думы. Не зря ли все, не впустую ли молитвы? Он думал, что, очевидно, со смертью «душа исчезает или становится облачком пара и не в силах ощутить добро или зло… А стало быть, добро и зло обретаются только в этом мире… И эти мысли, приходя мне в голову, заставляли меня тысячу раз ворочаться в постели»[543].
А вот мы в 1555 г. От религиозного единства западнохристианского мира уже не осталось и следа. Католическая церковь противостоит протестантам. В венецианскую инквизицию — в надежде на обещанное папой Юлием III прощение тем еретикам, которые разоблачат себя сами, — пришел с повинной живший в городе неаполитанский юрист по имени Джулио Басалу. Он рассказал, как от сомнений в бессмертии души дошел до полного безбожия и без всякого научения со стороны отверг любую форму религии, будь то христианская, иудейская или какая-либо еще: «Я смеялся над всем… и отрицал мессу, крещение, миропомазание, церковные установления, все таинства и сотворение мира. Я потешался над Моисеем и пророками, над Давидом и всей библейской историей и говорил, что во всякой религии, не только в христианстве, есть чудеса и что Христос был просто добрым человеком, который учил, как правильно жить. И я говорил, что сожительствовать с женщиной вовсе не грех, и над всем насмехался»[544].
Похожие высказывания в раннее Новое время мы услышим по всей Европе. Вот что в 1635 г. утверждал Брайан Уокер из Дарема, что в Северной Англии: «Я не верю в то, что есть Бог или дьявол; и не поверю я ничему, кроме того, что увижу собственными глазами»[545]. А в 1697 г. восемнадцатилетний ювелир из Венеции Дарио Дория будто бы заявил: «Когда я умру, все умрет, и ничего больше нет, как у скотины… Что такое Бог? Я не верю в Бога и не боюсь его. Нет никакого Бога»[546].
В материалах инквизиционных трибуналов позднего Средневековья и раннего Нового времени часто звучат голоса самодеятельных богословов и философствующих вольнодумцев, которые на свой страх и риск, и каждый из них — на свой лад, отбрасывали многие догмы католицизма как неправдоподобные и выстраивали из того, во что готовы были поверить, собственные версии христианства, не сводимые — или не сводящиеся целиком — ни к одной структурированной ереси того времени. Некоторые из них шли еще дальше и от сомнения в отдельных фундаментальных догматах (божественности Христа, непорочном зачатии или загробном воздаянии) приходили к отрицанию провидения или вовсе отвергали существование всемогущего, всеведущего и всеблагого Бога, сотворившего небо и землю. Среди них встречаются не только интеллектуалы, увлеченные античной премудростью, но и «простецы» из низов, которые особенно интриговали историков[547]. Наверное, самый известный из них — Доменико Сканделла по прозвищу Меноккио, ставший героем книги итальянского историка Карло Гинзбурга «Сыр и черви. Картина мира одного мельника, жившего в XVI веке» (1976)[548].
Меноккио — мельник-книгочей с пытливым умом и самодеятельный философ — родился в 1532 г. в селении Монтереале, расположенном во Фриули, на северо-востоке современной Италии. Он дважды попадал под суд венецианской инквизиции и в 1599 г. был отправлен на костер. Его взгляд на мир и на религию, который и привлек внимание Гинзбурга, был далек не только от католической ортодоксии, но и от христианства вообще. В его воззрениях, которыми он не таясь делился со множеством собеседников, антиклерикализм сочетался с материализмом и проповедью веротерпимости («…кто родился христианином, тот хочет оставаться христианином, но кто родился турком, тот турком и хотел бы остаться»).
Из доносов, которые на Меноккио писали в инквизицию, и его собственных показаний следует, что он отвергал догмат о Троице, отрицал, что Иисус был Сыном Божьим и что он мог появиться на свет непорочно. Отцом Христа, на взгляд Меноккио, был Иосиф, а родился он самым обычным способом — ведь никто никогда не видел, чтобы девственницы рожали. Меноккио утверждал, что, когда умирает тело, умирает душа и что ад — это поповская выдумка, а настоящая преисподняя — это жизнь бедняков. При этом он, парадоксальным образом, признавал действенность индульгенций и заупокойных молитв. Меноккио критиковал таинства (по его мнению, все это «барышничество» церковников) и культ реликвий.
Во время первого процесса в 1584 г. он заявил, что не следует почитать изображения святых — славить нужно лишь Бога, создавшего небо и землю. И привел в пример праотца Авраама, который поклонялся одному Господу и уничтожил множество идолов. Эта история, которой не найти в Ветхом Завете, восходит к более поздним еврейским толкованиям (мидрашам). Из них она попала в Коран (сура 21) и в мусульманскую традицию, а позже стала известна на Западе. В соответствии с ее базовой версией Тера, отец Авраама, был идолопоклонником, изготавливал идолов и продавал их. Однажды он оставил сына сторожить лавку. Авраам разрушил всех идолов, кроме одного — самого большого. Уходя, он вложил ему в руку палку. На вопрос, кто это сделал, Авраам отвечал, что это главный идол. Отец возразил, что это невозможно, и тем самым изобличил собственное заблуждение — ведь если идолы мертвы, зачем им поклоняться (рис. 140, 141)?[549]
Рис. 140. Авраам разбивает идола в форме тельца. Его облик напоминает о золотом тельце, которому израильтяне стали поклоняться, пока пророк Моисей беседовал с Богом на горе Синай. Узнав о том, что его народ сотворил себе кумира, разгневанный Моисей «сжег его в огне, и стер в прах, и рассыпал по воде, и дал ее пить сынам Израилевым» (Исх. 32:19). В христианской традиции и иконографии золотой телец превратился в один из главных символов идолопоклонства.
Псалтирь королевы Марии. Восточная Англия, 1310–1320 гг.
London. British Library. Ms. Royal 2 B VII. Fol. 8
Рис. 141. Авраам разрушает идолов. Иллюстрация к историческому трактату персидского ученого Аль-Бируни (973–1048).
Аль-Бируни. Памятники минувших поколений, ок. 1560 г.
Paris. Bibliothèque nationale de France. Ms. Arabe 1489. Fol. 156v
Откуда Меноккио черпал свои еретические идеи и, главное, как он пришел к столь радикальному разрыву с господствующей религией и христианской картиной мироустройства? Мы знаем, что он был жадным читателем, покупал книги и выменивал их. В его руках побывало множество разных текстов: «Библия на народном языке», «Золотая легенда» Иакова Ворагинского, «Путешествия Джона Мандевилля», «Декамерон» Боккаччо и, вероятно, Коран, переведенный на итальянский язык в середине XVI в. При этом он подчеркивал, что никто его ничему не учил и он до всего дошел своим умом. Действительно, Меноккио не просто впитывал прочитанное, а пропускал его через фильтр собственных представлений и пересказывал на свой лад. До фриульского мельника явно доносились отзвуки протестантских идей — в частности, проповедь анабаптистов, которые в середине XVI в. приобрели немалое влияние в северной Италии. Они тоже настаивали на простоте слова Божьего, обличали церковные роскошества, отвергали таинства и культ образов, а некоторые из них отрицали догмат о Троице.
Еще один возможный источник построений Меноккио — натурфилософия падуанских аверроистов. Благодаря книгопечатанию, переводам с ученой латыни на итальянский или пересказу кого-то из знакомых их идеи могли стать известны пытливому самоучке из Фриули. Аверроизм — интерпретация Аристотеля в свете комментариев, сделанных в XII в. арабским философом Аверроэсом (Ибн Рушдом), — в Средние века был одним из главных источников скептицизма по отношению к христианскому Откровению. Аверроисты — в Париже XIII в. или в Падуе XIV–XVI вв. — утверждали, что индивидуальная душа смертна и что мир не сотворен в начале времен, а вечен. Их учение, которое церковные власти периодически осуждали, было не в самых простых отношениях с католической ортодоксией.
Защитной грамотой для аверроистов служил концепт «двойной истины». Выводы философии (то есть разума, воплощенного в Аристотеле) порой вступают в противоречие с истиной, явленной в Откровении. По их утверждению, в этих случаях подобает признать противоречие и выбрать сторону Откровения, поскольку оно даровано Богом. Хотя идея «двойной истины» на первый взгляд защищает церковное учение от критики со стороны философии, на деле она создает для разума нишу, в которой тот мог исследовать природу, не боясь выйти за рамки, заданные ортодоксией. Натурфилософия аверроистов, не отрицая Бога-Творца, вытесняла его на обочину и концентрировалась на исследовании вторичных причин — того, как устроен сотворенный мир.