недиктом XIV в 1745 г. Однако до наших дней дошло немало подобных фигур.
Троица. Фреска в церкви Святой Троицы в Ракоше (Словакия), XIV в.
А3. Во многих случаях изображения атакуют потому, что они нарушают принятые границы, помещены в неверный контекст или вызывают неподобающую реакцию. Так, в XVI в. некоторые протестантские лидеры утверждали, что в церквях сценам из жизни Христа не место, поскольку там они легко становятся объектами поклонения и потворствуют идолопоклонству. Но их можно повесить или поставить дома — чтобы они напоминали о проповеди, страданиях и крестной муке Спасителя. Другой пример: изображение обнаженной в спальне или в музее никто не тронул бы. Однако, если его повесят у церкви, ему несдобровать, а скандал неизбежен. В обоих случаях главным триггером возмущения или агрессии становится не само содержание образа, а неподобающий, оскорбительный или кощунственный контекст, в котором он оказался.
Б. Зритель бьет не столько в изображение, сколько в того, кого оно представляет. Человека не волнуют споры об изобразимости невидимого или о том, насколько точно образ передает какую-то идею или доктрину. Важнейший катализатор таких атак — стремление через образ поквитаться с прообразом, выразить к нему свою ненависть. Это может быть конкретная персона: человек (живой или уже умерший) или сверхъестественное существо (бог, святой, демон). А может быть коллективная сущность: ненавистный режим, враждебный народ или чужая религия. Очень часто, атакуя изображение персоны, человек метит не столько в нее, сколько в некую силу, которую она в его глазах олицетворяет. Конечно, физической агрессии подвергаются не только фигуры людей, богов и демонов, но и знаки: герб, принадлежащий семейству изменников, крест, олицетворяющий власть духовенства, нацистская свастика или коммунистическая звезда. Однако чаще всего в истории все-таки атакуют антропоморфные образы: они сильнее воздействуют на воображение, с ними проще вступить в эмоциональный контакт, и в них чаще видят врага.
В разных культурах и в разные времена отношения между образом и прообразом осмыслялись множеством способов. На одном краю спектра находится идея присутствия изображенного (например, демона или святого) в его портрете или магическая связь, позволяющая через образ воздействовать на прообраз. Скажем, когда кто-то втыкает иголки в изображение политического противника или конкурента в борьбе за возлюбленную, тот, как считали, должен заболеть или умереть. На другом краю — чистая репрезентация, где присутствие если и подразумевается, то лишь символически. Портрет главы государства в присутственном месте или в кабинете чиновника олицетворяет лояльность верховной власти и указывает, чьим именем тут вершатся судьбы. Покушение на такой портрет может расцениваться как государственное преступление, но едва ли кто-то подразумевает, что удар по изображению как-то отразится на изображенном[557].
Политический культ все же отличается от религиозного, даже если их формы очень близки, а правителя (почти) обожествляют. В Древнем Риме перед изображениями императоров (сначала язычников, а потом и христиан) преклоняли колени, ставили лампады и свечи. Христианский культ образов потом унаследовал многие из этих жестов. Отказ от почитания императорского подобия означал оскорбление величества. На образ властителя, который физически не мог присутствовать в любом уголке своей империи, переносили почтение, полагавшееся прообразу. Такие изображения стояли или висели в административных зданиях, в театрах, на рынках. Образ императора воплощал его власть, делал ее зримой. Однако от статуй или переносных портретов на досках, которые рассылали по империи, вряд ли ждали, что через них далекий правитель (даже если его именовали «божественным» — divus) услышит обращенные к нему ходатайства, заговорит или явит какое-то еще чудо. Его присутствие в изображении все же было иного рода, чем присутствие одного из богов в культовой статуе или позже христианского святого — в иконе[558].
При этом магические и символические прочтения, само собой, могут сосуществовать или даже переплетаться друг с другом. Например, в обществе, где от статуй святых ожидают чудес, а втыкая иглы в фигурки, наводят болезни, практики правосудия и наказания тоже могли пропитаться магизмом[559]. Один из примеров — executio in effigie, то есть казнь куклы, изображающей беглого или уже умершего преступника либо политического противника (рис. 143). Она была призвана продемонстрировать неумолимость и торжество правосудия, от которого не уйти[560]. Однако вероятно, что, глядя на манекены, которых вздергивают на виселице или сжигают на костре, многие видели в этом действе атаку на тело преступника и на его душу (если он уже умер). Или, по крайней мере, чувствовали, что казнь изображения может как-то повредить изображенному.
Рис. 143. С 1678 по 1681 г. Англия была охвачена страхом перед католическим заговором. Англиканский священник Титус Оутс сфабриковал документ, подтверждавший, что «папистские» эмиссары и иезуиты планируют убить короля Карла II. Против католиков развернулись преследования, несколько участников мифического заговора были казнены. В парламент был внесен «Билль об отводе», призванный лишить права на престол брата короля Джеймса, герцога Йоркского, поскольку он был католиком. В Лондоне было организовано несколько пародийных процессий с участием актеров, которые изображали католических клириков: кардиналов, архиепископов, епископов, священников, иезуитов, доминиканцев и францисканцев, а также их пособников, якобы собиравшихся не только убить монарха, но и устроить в городе новый пожар. В конце процессии куклу, представлявшую ненавистного папу римского, кидали в огромный костер.
«Торжественная пародийная процессия папы, кардиналов, иезуитов, нищенствующих братьев и монахинь, запечатленная так, как она прошествовала через лондонский Сити 17 ноября 1680 года». Гравюра, опубликованная Джоном Оливером, Лэнгли Кертисом и Джоном Фоксом в 1680 г.
London. British Museum. № 1849, 0315.67
Например, в Англии времен Елизаветы I (1558–1603) известен ряд дел о покушениях на портреты королевы. В отличие от секуляризированного политического иконоборчества XX в., в раннее Новое время надругательство над ликом монарха часто оказывалось одновременно политическим выпадом и магическим актом. Восточный немец, который в 1949 г. под покровом ночи выколол глаза на портрете Сталина[561], вряд ли верил, что его атака нанесет вред усатому диктатору в далекой Москве. Английский же злоумышленник, который изготовил восковую фигурку, написал на ней слово «Елизавета» и пронзил ее спицами, видимо, рассчитывал навредить самой королеве. В 1591 г. был арестован и казнен за измену самозваный мессия Уильям Хакет, призывавший к низложению государыни. В частности, он был обвинен в том, что однажды изрезал острием портрет Ее Величества (метя прежде всего в сердце). Если верить памфлету, опубликованному после его казни, Хакет признался, что, покушаясь на портрет Елизаветы, стремился забрать ее силу и власть (to take away her whole power of her authoritie) и что вдобавок он — видимо, с той же целью — собирался выколоть глаза львам и драконам на королевском гербе[562].
Смутное ощущение или, напротив, уверенность, что образ причастен к прообразу, остается психологической основой многих атак даже в Новое и Новейшее время. Современные политические иконоборцы, тайно атакующие изображения вождей или публично свергающие их статуи после падения репрессивных режимов, вряд ли рассчитывают на то, что повреждение образа физически отразится на прообразе. Тем более что во многих случаях он уже давно умер, а главным объектом ненависти часто оказывается не столько конкретный человек, сколько вся политическая система или идеология[563].
И все равно участники протестов и революций методично обезличивают портреты или выкалывают им глаза — и этот жест дарует чувство освобождения. Тут можно вспомнить и то, как обезобразили каменные лица ветхозаветных царей, сбитых в 1793 г. с фасада парижского собора Нотр-Дам (потому что их еще со Средневековья часто принимали за французских королей и они воплощали силу монархии) (рис. 144)[564], и то, как в Венгрии во время восстания 1956 г. отбили голову колоссальной статуе Сталина (потому что она олицетворяла коммунистический режим и советский диктат).
Рис. 144. На фасаде собора Парижской Богоматери в первой половине XIII в. были установлены двадцать восемь статуй древнееврейских царей. Во время Французской революции их демонтировали и разбили на части. В 1977 г. двадцать одна голова и множество фрагментов тел были откопаны в одном из дворов в IX округе Парижа — теперь они выставлены в музее Клюни. Статуи, которые мы сегодня видим над западным порталом собора, были (вос)созданы в середине XIX в. во время реставрации, которую возглавлял Эжен Виолле-ле-Дюк.
Paris. Musée de Cluny
Любое — трехмерное и плоскостное, реалистичное или предельно условное — изображение человеческой фигуры воспринимается прежде всего как тело. Именно поэтому при всем разнообразии возможных мотивов для повреждения образов (лишить их скрытой силы; искоренить культ изображенного божества; стереть память о той или иной персоне; каким-то образом изменить статус изображения; подчинить побежденный народ через уничтожение его культурной памяти и т. д.) методы насилия над изображениями и человеческими телами так часто оказываются схожи или идентичны. Вот почему над антропоморфными образами устраивают (пародийные) судебные процессы, а потом их казнят, применяя к ним те же пытки и казни, что и к людям