[672]. Перенеся этот образ из храма, где он висел как моленный, в зал капитула, братия сделала его недоступным для женских взоров. Возможно, доминиканцы сочли, что изображение, способное вызвать столь неблагочестивый отклик, не годится для молитвы и не должно стоять на алтаре или висеть недалеко от него. А потом и сами решили от него избавиться.
Мы точно не знаем, когда рукописи, о которых я говорил выше, подверглись моральной цензуре. Это могло произойти и в эпоху, когда они были созданы, и несколько столетий спустя. Поскольку затертые или выскобленные «непристойности» встречаются в огромном числе манускриптов, скорее всего, это должно было произойти до того, как их перестали использовать (уже не читали, по ним не молились и не служили) и они «уснули» на полках частных или монастырских библиотек либо превратились в сокровища, которые интересовали только коллекционеров.
Вероятно, что многие нагие праведники и грешники были кем-то атакованы на исходе Средневековья или в эпоху Реформации и Контрреформации. В это время отношение церковной иерархии и в целом образованной элиты ко всему, что связано с сексуальностью и телесным низом, постепенно стало более жестким, чем в предшествующие столетия. У этого процесса было множество граней: растущий разрыв между народной культурой и культурой образованных сословий; стремление протестантских лидеров и католических реформаторов очистить Церковь от суеверий и всего суетного, четко отделить сакральное от мирского; попытки поставить под более жесткий контроль нравы и сексуальные практики мирян; распространение книгопечатания и гравюры, демократизация чтения на народных языках, которая сделала потенциально опасные образы доступными намного более широкой и менее образованной аудитории; усилия католической церкви и разных протестантских деноминаций, направленные на ужесточение контроля над печатью и искусствами.
Историки Жиль Бартолейнс, Пьер-Оливье Диттмар и Венсан Жоливе попытались емко описать эти изменения в книге «Образ и трансгрессия в Средние века» (2008). В XV и особенно в XVI в. в церковном дискурсе все, что было связано с телесным низом, сексом и экскрементами, постепенно приобрело исключительно негативный смысл. Не только в языческой Античности, но и в христианском Средневековье изображения половых органов нередко использовали как амулеты, защищающие от дурного глаза, демонов и различных несчастий. Они напоминали о силе жизни, чадородии и плодородии. К раннему Новому времени ассоциации, связанные с ними, свелись к одному полюсу — чувственному наслаждению. Именно тогда возникла порнография в современном смысле этого слова. Откровенная нагота, присутствующая на изображениях, теперь вызывала (или скажем осторожнее — должна была вызывать) только смущение и возбуждение. «Сексуальность, „низведенная“ к чувственности, привела к тому, что всякое изображение, связанное с сексом, перешло в разряд профанного»[673].
Аналогичные наблюдения делает и Маргарет Майлс. По формулировке этой исследовательницы, в церковной иконографии обнаженная женская грудь в первую очередь ассоциировалась не с чувственным наслаждением, а с кормлением младенцев, пищей: материальной и по аналогии — духовной: Словом Божьим и благодатью. Главной грудью в средневековом искусстве была грудь Девы Марии, которой она питала своего божественного младенца. Позже с XV в. ускорилась «секуляризация груди» — ее превращение в сексуальный символ (на эротических и порнографических изображениях) и объект медицинского знания (на изображениях в анатомических трактатах). Конечно, границы между этими функциями были подвижны, проницаемы и зависели от конкретного сюжета и ожиданий аудитории. Долгое время грудь могла совмещать роли религиозного символа и объекта вожделения. Эротический подтекст усиливал богословское или мистическое послание.
Однако в Новое время эти сферы постепенно стали несовместимы. К середине XVIII в. образы, на которых Дева Мария представала с открытой грудью, перестали писать. Обнаженная грудь уже не воспринималась как достойный символ для религиозной субъективности. «До конца XV в. Церковь, через клириков, заказывавших религиозные образы, контролировала изображения груди. В XVI в. формирующаяся профессиональная медицина и новая индустрия порнографии оспорили церковную монополию, и к концу XVII в. грудь перешла в другие руки: от духовенства к врачам и порнографам»[674].
В глазах протестантов изображения святых — это идолы. Вызывающая роскошь одежд и неуместная нагота делали их еще более отвратительными и опасными для простых христиан, однако и самые скромные образы, по их убеждению, не спасали, а губили души. Католики смотрели на этот вопрос иначе. В эпоху Контрреформации многие иерархи, богословы и проповедники, защищая культ образов от атак еретиков, тоже обрушились с критикой на «непристойности», которые расплодились не только в светском искусстве, но и в церковной иконографии. Ренессансные папы, кардиналы или епископы видели в обнаженных формах дань боготворимой ими Античности. Теперь же ситуация изменилась: чтобы дать отпор протестантам, требовалось очистить культ от злоупотреблений и провести как никогда ясную границу между священным и мирским. Одним из главных объектов критики ожидаемо стала нагота (рис. 194)[675].
Рис. 194. Эта рукопись с букварем, текстами основных молитв и серией иллюстраций, посвященных истории от Сотворения мира, была заказана французской королевой Анной Бретонской (1477–1514) для ее пятилетней дочери Клод. В одной из сцен, которая иллюстрировала Символ веры, Адам и Ева до грехопадения были изображены нагими. Однако позже кто-то прикрыл чресла Адама шкурой, а Еве пририсовал полупрозрачную повязку из тонкой ткани.
Букварь Клод Французской. Роморантен, ок. 1505 г.
Cambridge. The Fitzwilliam Museum. Ms. 159. Fol. 3v
Ее значение в живописи Возрождения сильно зависело от пола персонажа. Итальянские художники увлеченно исследовали анатомические пропорции и пытались изобразить совершенного человека. Но идеал достоинства в то время искали прежде всего в обнаженном мужском теле. Женская нагота, как правило, ассоциировалась с греховной чувственностью и соблазнением. В XVI в. в домах состоятельных европейцев стало появляться все больше эротических картин. Изображения кающейся блудницы Марии Магдалины, дочерей, соблазняющих своего отца Лота, Сусанны, за которой подглядывали похотливые старцы, Юдифи c отрубленной ею головой Олоферна или римлянки Лукреции, которая заколола себя после того, как ее изнасиловал царский сын Секст Тарквиний, напоминали об опасности искушений, обличали нескромный взгляд или славили доблесть. Однако при этом художники нередко использовали такие сюжеты как предлог, чтобы изобразить прекрасное нагое тело и усладить взор зрителя-мужчины. Эротика входила в искусство в сцепке с античной мифологией, а порой и священной историей[676].
Итальянский епископ Амброджо Катарино Полити в «Диспуте о культе и почитании образов» (1552) обличал современников, которые под предлогом почтения к древним и мастерству художников или скульпторов восстанавливают идолов, некогда низвергнутых христианами. Изображения нагой Венеры и Дианы, сатиров и вакханок разжигают в зрителях вожделение. Изображения, потворствующие распущенности, встречаются даже в церквях и часовнях — и многие прелаты тому потворствуют[677]. А в 1564 г., через год после того, как Тридентский собор принял декрет о культе образов, Джованни Андреа Джилио, клирик из Фабриано, опубликовал «Диалог об ошибках и злоупотреблениях художников». По его словам, в церковной иконографии очень важно соответствие тому, что сказано в Библии. Однако там, где верность священной истории требует изобразить персонажей обнаженными, этого лучше избегать. Нагота вызывает у зрителей смех и фривольные разговоры. Представляя святых и Христа (как взрослого, так и младенца) без одежды, художники бесчестят Церковь и совращают юношество. По свидетельству Плиния, при виде статуи Венеры работы Фидия у некоторых мужчин случалось семяизвержение. Чтобы избежать подобного святотатства, Деву Марию, которая была так прекрасна, никогда не изображают обнаженной[678].
Иоанн Моланус в «Трактате о священных образах и картинах» (1570) посвятил отдельную главу персонажам и сценам, которые побуждают к похоти. Ее текст почти целиком сложен из цитат предшественников: от Климента Александрийского (II–III вв.) и Гильома Дуранда, епископа Мендского (XIII в.), до Эразма Роттердамского и Амброджо Катарино Полити. Позиция Молануса была умеренно осторожной. Он тоже критиковал наготу, способную ввести в искушение или несовместимую с достоинством святых. Так, его возмущали образы младенца Христа с неприкрытыми гениталиями. Он ошибочно утверждал, что это недавний вымысел и художники прошлого так не писали Спасителя. В то же время Моланус стремился сохранить многие образы и сюжеты, которые кому-то могли показаться вызывающими, но на самом деле не порочили Бога и святых, а прославляли их. Например, он защищал изображения Девы Марии, которая, обнажив грудь, вскормившую Христа, ходатайствует перед ним за грешное человечество[679].
Что делать с визуальными непристойностями или слишком фривольными трактовками библейских сюжетов? Убрать с глаз юношей, женщин и вообще простецов; исправить, как-то скрыв опасную наготу; попросту уничтожить[680]. Возьмем изображения нагого младенца Христа. На фресках или алтарных панелях его пенис стали записывать, а на скульптурных образах — отбивать[681]