Я стою. Молчу… Испугался. Думаю: кого же этот гад инструктор заказывал — райком или Политбюро? Нехорошо, думаю, если Политбюро. А если райком, то тоже конфуз может выйти. Вдруг первый на моего Брежнева уставился. А что, говорит, тут моя теща делает? Почему в галстуке? Потом он сказал, откуда у меня руки выросли, а потом все ушли…
Воспоминания минувших дней взволновали портретиста. Глаза его беспокойно забегали по комнате и остановились на графине с водой. Подумав, Сидорчук схватил графин и выпил подряд два стакана комнатной воды. Но это не помогло, и Игнат Фомич решительно влил в себя третий стакан и грузно сел, булькнув при этом, словно сдвинутый аквариум.
Потапа распирало от смеха.
— Вы отважный человек, Сидорчук, — сказал он, переборов себя.
— Есть маленько, — согласился диссидент.
— Что было потом? Вы уж отыгрались на империалистах?
— Нет, портреты почти все разобрали.
— Как так?
— Сразу прибежал ихний инструктор, Брежнева забрал. Первому, говорит, понравилась картина, он ее на день рождения теще хочет подарить. Потом по очереди прибегали другие работники. Хихикали. Третий секретарь узнал портрет второго и попросил подарить. Еще кто-то кого-то узнал. Так и разошлись почти все портреты.
— Кто же остался невостребованным?
— Министр обороны. Он в фуражке был. Я из него потом Пиночета сделал.
— Я так полагаю, что теща первого, увидев свой портрет, объявила вас врагом народа? — ехидно заметил прорицатель.
— Нет, мне только строгий выговор вынесли. Я тогда еще в партии состоял, — стыдливо признался Игнат Фомич, — формально.
— Как же вы диссидентом стали?
— Стих написал.
— Крамольный?
— Обыкновенный. Я стихи с детства пишу, от природы. Рифму чувствую, такт, размер выдерживаю. Я рифму могу подобрать к любому слову. Вот скажите, скажите свое слово.
— Дерево, — не задумываясь выдал Мамай.
— Дерево? — обрадовался Сидорчук. — Замечательно! Секундочку… дерево… м-м… м-м… — поэт напрягся, защелкал пальцами, вызывая рифму. — Дерево… м-м-м… — М-да…
Рифма не шла. Потапу стало жаль художника.
— Может быть, стерео? — подсказал он.
— Что? Ах, да. Ну конечно же, стерео, — сконфузился Игнат Фомич. — Как же я сразу это от волнения. Конечно, дерево — стерео! Ах, ты.
— Решающего значения это сейчас не имеет, — успокоил его прорицатель. — "Дерево" при необходимости можно и заменить. Продолжайте.
И рифмующий живописец поведал печальную историю о своем неудачном литературном дебюте. После творческого затишья Сидорчук решил реабилитироваться и на 22 апреля сочинил поэму "Уроки гения". Произведение носило эпохальный характер, охватывало основные исторические этапы в развитии страны и раскрывало целый ряд социальных проблем. Но редактор местной газеты его не понял. Слабый провинциальный ум просто не смог охватить всю глобальность поэмы. Между редактором и автором начались прения. Редактор не хотел печатать ни одной строчки. Но поэтов в районе не хватало, а на носу была дата, а без стиха в такой праздник обойтись никак нельзя. Автор это знал, а потому мог вить из редактора веревки. Компромисс был найден. Поэму расчленили на тринадцать частей, одну из которых решено было опубликовать сейчас, а остальные — потом. Выбранную часть переделали в стих, сократили и выпустили ко дню рождения Ильича на первой странице газеты "Ленинским курсом".
Сидорчук надел очки, достал из внутреннего его кармана аккуратную тряпочку, развернул ее и извлек на свет божий свое творение. Бережно расправив желтый лист газеты, автор поэмы всплакнул и принялся читать:
— Стих."Уроки гения".
Реет знамя Октября
И в жару и в стужу.
Весь народ кричит: "Уря!" —
И друг с другом дружит.
Поэт возвел на прорицателя кроткий взор и с удовлетворением отметил, что первый же столбик произвел на него должное впечатление. Потап силился что-то сказать, но долго не мог издать ни звука. Спазмы душили его.
— Ответьте, — наконец заговорил он, — ну почему народ кричит "уря"?
Вопрос был совершенно дилетантский, и Сидорчук разочарованно улыбнулся.
— Видите ли, в стихах, как и в шахматах, иногда нужно жертвовать фигурой ради позиции. Здесь я пожертвовал всего одной буквой, а выиграл целую рифму. Пушкин и тот не раз прибегал к подобной тактике, хитрый был мужик. Так я продолжу.
Дружит русский и тунгус
И калмык с татаром.
Значит, белый белорус
Погибал недаром!
— Ну, хорошо, — не утерпел Потап, — а вы подразумеваете под определением "белый"? Белогвардеец, что ли?
Стихотворец был снисходительным.
— Я намекаю на его славянское происхождение, вот и все. Белый — значит, блондин, белокурый. Понимаете?
— И что же, только белорус погиб ради русско-тунгусской дружбы? А остальные как же?
Автор разъяснил, что, разумеется, не только белорусы полегли за дружбу народов. Но всех ведь не упомянешь, а никого не вспомнить — обидно. Опять же, рифма соблюдена.
— Да, я уже все понял, — устало произнес Мамай. — У вас все?
— Нет, вот еще:
Мысль твоя, Ильич, летит
Далеко в заморья.
Пожелать тебе хотим
крепкого здоровья!
— Позвольте, как можно желать хорошего здоровья покойнику?
Вздохнув, Игнат Фомич собрался дать пояснения, но пророк, опомнившись, опередил стихоплета:
— Стоп! Все ясно. Заканчивайте поскорее.
Четвертый столбик гласил:
В этот теплый день весны
Мы с тобою вместе.
Будем мы тебе верны,
Как жених невесте.
Потап хотел было поставить под сомнение верность жениха невесте, но, взглянув на диссидента, застывшего в стойке пойнтера, передумал, выхватил газету и дочитал:
Сбудутся твои заветы,
Вспрянут города-сады,
Коммунисты всей планеты
Доведут нас до беды!
— Н-да, — промычал Потап, — напечатали вне конкypca. Сколько же вам дали за эти куплеты?
— А, — отмахнулся сочинитель, — уже не помню. Кажется, четыре.
— Года?
— Рубля.
— Всего-то?
— На большой гонорар я и не рассчитывал.
"Еще бы" — едва не вырвалось у прорицателя.
— А к чему, собственно, были претензии? — удивился он. — Чем вы не угодили властям? С рифмой, кажется, все в порядке.
— Последнее слово. Вы заметили?
— Да. А что?
— Наборщик! — всхлипнул Игнат Фомич. — Наборщик все перепутал. Стих должен заканчиваться так: …доведут нас до победы, а получилось — до беды. Редактор прошляпил, тут-то все и началось.
— "Беда" здесь как-то лучше вписывается в рифму, — деликатно заметил Потап.
— В последней строке я применил специальный прием: пожертвовал рифмой ради содержания. А наборщик, этот неграмотный дурачина, решил, что я ошибся, и вставил свою дурацкую рифму. Но моих объяснений не стали слушать.
Сидорчук трепетно сложил реликвию и спрятал в тряпку.
Из скромности куплетист подписался под "Уроками гения" псевдонимом. Нашли все равно. Вызвали в райком и топали на него ногами. Посадить не посадили, но из партии выгнали. Через месяц приехал какой-то гражданин в черном костюме, шляпе, перчатках и с диктофоном. Назвался другом, обещал помочь. Взяв короткое интервью и подарив червонец, доброжелатель укатил в неизвестном направлении. Вскоре о козякинском антисоветчике вещали вражеские радиоголоса. Сидорчук настраивался по ночам на короткую волну, слушал байки о своей горемычной судьбе и плакал. По Козякам расползлись слухи. Старухи судачили о том, что в городе появилась подпольная шайка, разводящая колорадских жуков. Согласно другой версии, из лагерей бежал заключенный, шастает по погребам и пишет на заборах матерные слова. За кого принимали Игната Фомича — неизвестно, но здороваться с ним опасались. Зато с приходом темноты являлись таинственные личности и подсовывали под дверь записки. Записки изобиловали компроматом на парторгов, ответственных работников и товароведов. Авторы анонимок выражали борцу — одиночке свою солидарность и просили принять меры. Переполненный гневом диссидент складывал письма в чемодан с твердым намерением оправдать надежды народа и, когда придет время, дать материалу ход. Но нужное время пришло и быстро ушло. Грянула свобода. Ругать власть стало можно всем. Не получив хода, диссидентская картотека так и осталась пылиться под кроватью. О Сидорчуке забыли. Уже никто не узнавал в стареющем человеке с блуждающим взглядом недавнего народного любимца. Игнат Фомич чах и тосковал по ушедшим славным временам.
— И много у вас сохранилось этих писем? — осторожно спросил Потап.
— Все. В чемодане целая кипа лежит. Что от нее теперь!
— Кипа, говорите? — Прорицатель оживился и быстро закружил вокруг стола, пытливо изучая трещины на линолеуме. Изредка он вскидывал голову и грозно вопрошал:
— Так, значит, кипа? И большая кипа?
Поэт печально кивал, и Мамай шагал дальше.
— Так как же? — молвил Игнат Фомич, глядя на мелькающие перед ним ноги. — Я могу надеяться?
— Что? — рассеянно спросил кладоискатель. Ах да. Ну-у… может быть, может быть. Почему нет? Хотя вы тоже хорош гусь! Боролись бы себе потихоньку. И советская власть была б на месте, и вы при деле. А теперь попробуйте ее вернуть!
— Я… я не знал, что так быстро ее поборю.
— Не знал! Недооценивать себя так же опасно, как и переоценивать. Вот и получайте. А пока подумайте над своим поведением. Я сейчас соберусь, и пойдем посмотрим вашу коллекцию.
Диссидент остался в одиночестве и, потупившись, смотрел в дыру ковровой дорожки. В голове его ворочалась тяжеловесная, как бревно, мысль о том, как это его угораздило завалить мировое коммунистическое движение.
— Не рассчитал, — сокрушался Игнат Фомич, представляя себя в виде гиганта, неосторожным движением сломавшего карточный домик, — не рассчитал, получается.