— Дурак, — подумав, ответила Тумакова.
— Сама дура, — также подумав, высказался Тумаков. — А батончики твои подъему не дают. Нужно брать галантерею, особенно заколки. Китайские такие, с белыми камушками. С них двойной подъем брать можно. Если вложим сто семнадцать, то выручим двести тридцать четыре.
Молодая хотела возразить, но сумма получилась настолько замечательная, что она уступила. Тем более, что после второй ходки за товаром и его успешной реализации получалось уже четыреста шестьдесят восемь.
— Эдька! — воодушевилась она. — А сапоги мне купим?
— Ладно, — снисходительно буркнул коммерсант.
Увидев себя утопающей в высоких замшевых ботфортах с золотыми пряжками, Тумакова радостно замурлыкала и чмокнула мужа в гладкую щеку.
— Только придется еще раз съездить, — озабоченно проговорил он, взбивая слежавшуюся подушку. — И сразу куплю себе "Сейко" механическую, как у заведующего овощным магазином у моста. Натка, сколько там у нас осталось?
— Восемьсот ровно. Ого-го. Да?
— Так себе.
— Может, еще чего-нибудь придумаем?
— Хватит на сегодня, я устал.
Придя к заключению, что заработать больше восьмисот долларов за ночь — тоже ничего себе, новобрачные удовлетворенно уснули.
Наступивший день был трудным.
Хотелось пить. Еще больше хотелось есть. Спать не хотелось совершенно, но это нужно было делать, чтобы не есть и не пить. Тумаковы лежали, отворотившись друг от друга, и тщательно жмурили глаза. Лишь изредка, потеряв терпение и убедившись, что партнер дремлет, один из них вставал и сердито бежал в туалет. В промежутках между туалетами виделись дневные сны. Эдьке мерещились новенькие, с фосфорным циферблатом часы. Они трепыхались на запястье, словно живая рыба, сверкали гранями и пускали солнечных зайчиков. К вечеру их массивный браслет уже натер Тумакову руку.
Хуже приходилось Натке. Когда замшевая обувь представилась ей после пятого побега в туалет, она почувствовала, что левый сапог явно велик и на пятке от него вздулась водянка. Отвлек ее от этой неприятности томимый голодом супруг. Он пихнул ее локтем и потребовал ужина.
Hа ужин квартиранты ели собственное сгущенное молоко и украденный у хозяина хлеб.
После трапезы занялись коммерцией.
— Ну и сколько там у нас? — поинтересовался Эдька, высасывая из продырявленной банки остатки молока.
Натка извлекла из-под подушки бухгалтерскую книгу и сообщила:
— Восемьсот, как и было.
— Не восемьсот, а тыща шестьсот, — поправил глава семейства. — Пока ты дрыхла, я поставил еще партию заколок.
— А не много? А вдруг столько покупать не будут?
Эдька помолчал, важно поковырял в носу и, покосившись на несмышленую жену, заверил:
— Бу-у-удут. Еще как будут. Изменим тактику — предложим теперь с красными камушками. Только покажу — всякие там дуры сразу разберут.
Тумакова насторожилась:
— Сразу? Тогда ты мне чтоб три оставил, одну заколку с белыми стеклышками и две с красными. Я давно такие хотела.
— Хватит с тебя двух, — строго заметил Тумаков. — Так ты все мои капиталы по ветру пустишь.
— Не твои, а наши.
— Мои!
— Наши! Наши, наши.
— Как это — наши, если я их сам заработал!
— А я? Я же вместе с тобой была!
— Ты! Ты только бухгалтерские работы делаешь, а я — мозговой центр. Я думаю!
— Подумаешь! Я тоже так думать могу.
— Ты не сможешь. У тебя по алгебре что было?
— Ну тройка.
— А у меня четверка!
— Зато у меня по пению — пять!
— При чем тут пение?! — горячился Эдька. В бизнесе надо вычислять, а не петь.
— А при чем тут алгебра? — не унималась Натка. — Вон Гетьпан с нашей школы дуб дубом был, а сейчас на машине ездит. А Надька Бровко золотую медаль получила, а сама теперь шпалы кладет.
— У Гетьпана вся родня сало продает. Я-то уж знаю. Так что пение тут ни при чем.
— При чем! Наши певицы многие, например, поглупей Гетьпана будут, а вон как живут.
— Сравнила! Они ж красивые.
— Он тоже неплохой.
— Так, может, он и в хоре поет?
— Может, и поет.
— Дура! Я ж тебе говорю, что твои Гетьпаны салом торгуют!
— А может, они и салом торгуют, и поют.
— Ага, прямо на базаре все вместе и поют. И Надька Бровко тоже поет. Положит шпалу — и споет, да?
— Да! — назло сказала Натка, понимая, что ставит тем самым Надьку в неловкое положение.
— Уф-ф, — вздохнул обессиленный супруг, — ты невыносимая. Будешь работать или нет?
— Буду. Только капиталы — наши!
— Ладно, наши, наши.
Не теряя больше времени на пустые разговоры, Тумаковы бросились наверстывать упущенное и насыщать местный рынок бижутерией. Эдьке удалось остаться в должности мозгового центра, а Натке — отстоять право голоса и овладеть половиной семейного состояния.
Опомнились предприниматели только через полтора часа, когда все женское население Козяк носило в волосах по две тумаковские заколки. Этих крайне полезных и пользующихся спросом украшений хватало и на каждого третьего мужчину. Тогда, по настоянию бухгалтера, дуэт сменил профиль и приступил к оптовым закупкам шоколада. Еще через час жители райцентра были обеспечены сим продуктом на год вперед с учетом трехразового питания в день. Состояние предприимчивой парочки достигло к тому часу ста восьмидесяти тысяч долларов.
Дело ладилось. Капиталы росли, как на дрожжах, увеличиваясь в геометрической прогрессии. Через месяц их было уже так много, что Тумаковы не знали, что с ними делать. Хранить такие деньжищи в арендуемой спальне было неудобно, и квартиранты решили обзавестись собственным банком. К исходу второго месяца Тумаковым стало тесно; родные безденежные Козяки их уже не устраивали. Их манили неосвоенные соседние райцентры и многообещающий Крым. В срочном порядке там скупались земли — побережье и плодородные сады. Для развития торговли была приобретена пара пароходов. На одном предполагалось возить на Чукотку бродячих собак для упряжек и выменивать на них у северных народов бивни тюленей. Другой пароход предназначался для поставки за рубеж наших эмигрантов. Две бухгалтерские тетради были исписаны цифрами. Новые прибыли в них уже не вмещались, и разбогатевшие капиталисты завели толстый "Альбом для рисования", на обложке которого красным фломастером было начертано:
СЕКРЕТНЫЙ ПЛАН ТРУМЭНА
Название плана составлялось из первых букв семейной фамилии и имен супругов. После того как для звучности вставили букву "Р", Тумаков вспомнил, что такую же фамилию носил известный американский миллионер. Молодожены сошлись во мнении, что подобное совпадение — хороший знак свыше.
В альбом были начисто переписаны все коммерческие операции, начиная с удачной перепродажи заколок и заканчивая последней грандиозной сделкой — приватизацией угольных шахт Донбасса.
Многие тайны хранились в плане. Там были такие махинации, которые еще никогда и никому не приходили в голову, а между тем они должны будут принести девяносто восемь миллионов долларов чистого дохода. Все было рассчитано, расписано и нарисовано. Оставалось только взять и быстренько осуществить весь план, что, разумеется, было делом времени.
Впрочем, чету Тумаковых занимал не только бизнес. Иногда они говорили и о любви. Обычно интимная тема начиналась так:
— Эдька, — говорила жена вкрадчивым голосом, испытующе глядя на суженого, — ты меня сильно любишь?
— Ну, — угрюмо бубнил Эдька, чувствуя подвох.
— Нет, сильно или не сильно? — настаивала Натка.
— Нормально.
— Ты меня не любишь, — оскорбленно произносила супруга и надувала губы.
— Да люблю, люблю!
— Нет, не любишь!
— Люблю, бляха-муха!
— Так, значит, — сильно?
Эдька отбояривался, как мог:
— Слушай! Я такого не понимаю. Любят или вообще, или вообще никак. Так вот я тебя люблю — вообще!
Добившись определенности, Натка требовала купить турецкую люстру или нутриевую шапку, глава семейства чаще всего упирался, ссылаясь на отсутствие наличных денег, вложенных в товар, но в конце концов сдавался, подтверждая таким образом свои пылкие чувства.
Последняя их любовная беседа затянулась до утра, когда старатели уже начали нетерпеливо ворочаться в предчувствии пробуждения.
Любовь вновь требовала доказательств. На этот раз она вымогала белый "мерседес".
— Давай лучше купим "вольво", — предлагал миллионер, — синюю.
— На синей пыль видна.
— А белый цвет — дурацкий.
— Он благородный. А может, ты меня не любишь?!
— Люблю.
— Купишь?
— Куплю. Только не сегодня. Сегодня уже поздно. Давай спать скорей, а то сейчас есть захочется.
— Смотри же не забудь, — пригрозила напоследок Натка. — А себе, если тебе так хочется, можешь и "вольву" купить, денег, слава богу, уже много.
Последняя фраза, долетев до сознания Мамая, заставила его раскрыть глаза. Он вскочил, кошачьим шагом вышел из комнаты и прилип ухом к соседней двери. В спальне было тихо. За спиной сконфуженно кашлянул Феофил Фатеевич.
— С добрым утром, — оглянулся Мамай, — у вас там кто-то ночует?
— Да, два месяца уж.
— Вы что ж, папаша, возле нас приют открыли?
— У меня там постояльцы.
— И что? Обеспеченные люди? — деловито осведомился Потап.
— А… я ж говорю — постояльцы.
— Почему сразу не предупредили? Нехорошо, папаша. Теперь радостная встреча сына с родителем может быть омрачена присутствием посторонних лиц. Он человек необычайно стеснительный. Я, кстати, тоже. Иногда. Не найдется ли у вас для лучшего друга вашего сына чашки чаю? С бутербродом.
— Конечно, — вздохнул Буфетов, приглашая гостя на кухню. — А за постояльцев вы не беспокойтесь, они днем обычно спят.
— В ночную смену трудятся? Железнодорожники?
— Они… эти… молодожены.
— Что вы говорите! Понимаю. Стало быть, деньги есть? А скажите, в карты они не играют? Впрочем… это не имеет никакого значения.
За завтраком Феофил Фатеевич предъявил старую желтую фотографию, на которой был изображен голый годовалый негритенок.