— Нельзя, — жестко отрезал Потап. — Я и так делаю все, что могу. Итак, поздравляю вас, товарищи, с началом борьбы. В протоколе собрания, который я составлю позже, я обязательно отмечу инициативу выступавших товарищей и общий энтузиазм. На себя я беру ответственный пост председателя только что созданного общества в лице подпольного райкома. Ну-с, попрошу вноситься в список борцов. В порядке очереди.
Председатель открыл блокнот и поставил цифру "1". Райкомовцы отреагировали на призыв довольно вяло и записываться не торопились. Не скрывая грусти, с места встал директор базара и с сожалением признал себя уже слишком старым и немощным для подрывной деятельности.
— Хорошо, — вошел в его положение Потап, дадим вам бумажную работу: выступите учредителем фирмы.
Первым записался Сидорчук.
— Этого дурака вычеркните! — запротестовал Коняка. — Он и в хорошие времена про нас куплеты сочинял.
Мамай взял пиита под защиту:
— Как сказал однажды я, для того чтобы разъединиться, нам сначала надо объединиться.
— А взносы будете собирать? Нет? Тогда меня впишите. Мирон Мироныч Коняка.
— Женаты? — осведомился председатель.
— Еще как, — глухо отозвался Мирон Мироныч.
Председатель с пониманием кивнул.
— Вероисповедание?
— Баптист.
— Бабтист?! Ну, знаете! Я тоже неравнодушен к женщинам, но тем не менее не возвожу своих привязанностей в культ. Других слабостей нет? Хорошо, я вас беру. С испытательным сроком, разумеется. А теперь, я думаю, надо уважить хозяина явки. Пропустим его без очереди. Говорите, товарищ Цап.
Вольный фермер на минуту представил себя в роли подрывника: за спиной и в обеих руках — тяжелые ящики с толом, грудь перевязана пулеметными лентами, впереди — плотина, охраняемая милиционером…
— Ну, — торопил Потап, — не задерживайте очередь.
— Фиксируйте, — произнес свиновод, зажмурившись и чуя на себе кровожадный взгляд товарища Степана. — Цап Афанасий Ольгович, сорок четвертого года, холост, украинец, член КПСС с тысяча…
— Погодите, погодите, — перебил его председатель. — Как, вы говорите, вас по батюшке?
— Ольгович. По матушке.
— Вы что же, от непорочного зачатия?
Фермер сконфуженно прокашлялся и терпеливо принялся пояснять, что произошел он, как и большинство граждан, от зачатия все-таки порочного, обычного то есть. Но его биологический отец оказался ничтожеством в социальном смысле, настоящим деклассированным элементом. И мама, будучи активисткой и кандидатом в члены партии, не могла позволить, чтобы всякая сволочь влияла на морально неустойчивого малютку, и заявила куда следует. Ничтожество посадили. В загсе такую причину сочли уважительной и записали Афанасия как Ольговича.
Выслушав рассказ фермера, Потап долго и озадаченно на него смотрел, но вопросов больше не задавал.
— Ну-с, — очнулся председатель, — кто следующий занял очередь? Я надеюсь, среди нас нет колеблющихся? Центристов нет? Владимир Карпович?
— Всегда рад оказать моральную поддержку, неуверенно заявил Куксов.
— Я в вас не ошибся, — сказал Потап и обратился к эфиопу: — Вот видите, товарищ Степан, а вы говорили: репрессировать его, репрессировать! Хорошего человека чуть не загубили. Товарищ Куксов жизнь свою отдаст за дело партии. Верно я говорю, товарищ Куксов? Отдадите жизнь? Что ж вы в обморок падаете! Партии ваша жизнь пока не нужна. Ну, а вы откуда будете?
— Владимир Карпович Куксов, — млея, шепнул страхователь, — дворянского рода… ой! Из дворянско-крестьянского, — быстро опомнился он, — деревенский я…
Потап аккуратно записывал его анкетные данные.
Харчиков посмотрел на торгового магната. Торговый магнат посмотрел на Харчикова. Их осталось двое. Их нельзя было назвать широко образованными людьми, но даже тех неглубоких исторических знаний, которые у них имелись, оказалось достаточно, чтобы понять, какая участь ожидает отщепенцев. Еще секунда — и на них ляжет позорное клеймо меньшевиков; а уж большевики со своими малочисленными оппонентами церемониться не привыкли…
К такому умозаключению Лев Аронович и Христофор Ильич пришли одновременно. И, прежде чем председатель поставил точку, они успели поднять руки и nрисоединится к большинству.
Часы в прихожей пробили двенадцать. Закончив перепись, Мамай произнес краткую торжественную речь. Он поблагодарил товарищей за вклад в развитие дела Ленина и укрепление мира во всем мире.
Следующей по регламенту была процедура назначeния на должности. Подпольщики беспокойно заерзали. Если до полуночи им хотелось так и остаться неформалами, то теперь их уши честолюбиво запылали. Исключение составил лишь вольный фермер, который молил Бога, чтобы тот не дал ему никакой должности, а если уж такое невозможно, то ниспослал хотя бы самую маленькую, безответственную и не связанную с военным делом.
Господь услышал nросьбу грешника и не дал ему ничего. Потап оказался более щедрым. Мало знакомый с внутренней структурой райкомов, он определил Цапа в завхозы, что примерно nриравнивалось к чину начальника тыла.
Идеологический отдел был разбит на два сектора и поделен между распутными мужьями. Коняка стал главным пропагандистом, Куксов — соответственно, агитатором.
— Я бы попросил дать мне в помощь еще кого-нибудь, — заявил Мирон Мироныч, заносчиво покосившись на дворянина. — Одного человечка в подчиненные мне маловато. Да еще такого. Ведь… пропаганда есть пропаганда.
— Ввиду нехватки кадров временно будете работать на идеологическом фронте только вдвоем, сказал председатель.
— Но я ведь все равно главнее?
— В зависимости от обстоятельств.
Не глядя на коллегу-идеолога, Куксов громко высморкался и с сарказмом произнес:
— Для того чтобы пропагандировать, кхи-кхи, сначала нужно сагитировать, кхи. Следовательно, агитация первична, а пропаганда, кхи-кхи, вторична.
Вторичный завсектором поискал контраргументы, но, не найдя ничего подходящего, незаметно для других скрутил неприятелю костлявый кукиш.
Ответственный производственный отдел был доверен Христофору Ильичу. Сидорчук возглавил службу художественной самодеятельности. И наконец, кресло первого секретаря досталось товарищу Брэйтэру (принимая во внимание, как выразился Мамай, состояние Льва Ароновича).
— Спасибо за доверие-м, — кивнул директор базара, промокнув вспотевшую шею.
— Партбилеты у всех на руках? — осведомился Потап.
— Спрятаны в надежных местах, — поспешно заверил Харчиков, вспомнив, что собственный билет он давно продал зятю, который в свою очередь сбыл реликвию в Варшаве одному немцу.
— Хорошо. Итак, действовать начинаем прямо с понедельника. Идеологическому отделу собраться в девять утра на легальной явке.
— А где это? — спросил Куксов.
— Я разве еще не говорил? Ах да, наверно, я забыл сказать, что пока мы обоснуемся в вашей лавке.
— Но это невозможно! Ко мне приходят клиенты! У меня дело, и вообще… стульев там мало!
— Дело прикроем, стульев добавим, — решил председатель. — Придется мириться с временными трудностями. Зато у вас хороший вид из окна и родные стены. Еще вопросы по теме есть?
Вопросов было множество, но конспираторы помалкивали, полагая, что пока лучше не углубляться в столь щекотливую тему; время покажет и вообще, даст бог, авось все обойдется. Не удержался только бесстрашный диссидент:
— Товарищ председатель, а зачем надо было устраивать этот… сеанс в "Литейщике" и… сегодня? Как это понимать?
— Понимайте это как наглядную агитацию, — нашелся Потап. — Новые методы. Впрочем, этот вопрос не по теме. Считаю заседание закрытым.
Сходка завершилась торжественным песнопением. Заговорщики с шумом поднялись и, потупившись, замычали нестройным хором:
Встава-а-ай, проклятьем заклейме-о-онный,
Весь ми-и-ир голодных и рабо-о-ов…
Солируя зычным баритоном, Потап вдруг с неудовольствием сообразил, что знает слова лишь первого куплета и половины припева. Чтобы не опозориться перед соратниками, к концу куплета он заметно убавил звук и сосредоточил свои усилия в основном на акомпанементе. Эфиоп держался молодцом. Несмотря на то что песню Гена слышал впервые в жизни, он все же энергично разевал рот и довольно громко подвывал на затяжных гласных.
Кипи-и-ит наш разум возмуще-о-онный
И в смертный бой вести го-то-о-ов, —
простонали подпольщики. Припев исполнили дружно и с воодушевлением, но уже со второго куплета Потап заметил, что поющие один за другим переметнулись на его сторону, поддерживая только мотив. Лучше всех текст знал Сидорчук. С оскорбленным видом он пропел еще три строчки, после чего "Интернационал" развалился окончательно.
Рассредоточиваться было велено по законам конспирации: перебежками и вприсядку. На прощание товарищ Степан лично жал каждому руку, а председатель советовал держать язык за зубами в целях безопасности. Откуда именно может исходить угроза, он не уточнял, но, высвобождая потную ладонь из клешней негра, запачканных, должно быть, по локоть в крови, каждый член тайного общества и так все понимал. "Настоящий зверь", — думал Куксов, содрогаясь.
В отличие от остальных подпольщиков Игнат Фомич покинул явку, находясь в восторженном настроении. Ему хотелось петь, но он не знал, что петь. В голове его клокотали обрывки пионерских гимнов, шум аплодисментов и почему-то голос артиста Матвеева. По крышам катилась луна. Тишина стояла поэтическая — самое время для творчества. Игнат Фомич решил использовать душевные порывы и срочно сочинить стих. Он даже внутренне поднатужился и сжал кулаки. На лбу его вздулась вена. Наконец пришли первые слова: "Товарищ, верь…" Тут же само собой явилось продолжение: "… взойдет она!". Но продолжение показалось Сидорчуку чем-то неприятно знакомым и вообще неуместным, поэтому строку пришлось изменить: "Товарищи, поверьте, он вернется!.." Было подобрано даже несколько подходящих рифм: