— А чего это у меня красный флаг вешать? — возмутился Мирон Мироныч. — У меня дом низкий, никто стяга не увидит. Вот ваш если взять…
— Тихо, тихо, товарищи! — призвал Потап. Мирон Мироныч, я не хочу делать из своей личности культа и не хочу навязывать свое мнение. Я вас спрашиваю демократично: лично вы за красный флаг на вашем доме или за конкурс красоты во Дворце культуры? Говорите откровенно, не стесняйтесь. У нас полная демократия.
— Я? Я за конкурс.
— Хорошо. А вы, Христофор Ильич? Ответьте нам со всей партийной принципиальностью, вы за конкурс или за флаг на вашей крыше?
Харчиков осторожно покосился в сторону директора базара, потом на эфиопа и громко сказал:
— Если с принципиальностью, то я за конкурс! Нужно показать… влияние Запада.
Потап удовлетворенно кивнул и развернулся к Куксову.
— Ваше мнение, Владимир Карпыч.
— М-м… Н-ну-у, — важно проговорил агитатор, приняв вид мыслителя. — А скажите, а в этой акции ее участники действительно будут представляться в обнаженном виде?
— Не совсем, конечно, но зрелище обещает быть интересным. До безобразия интересным. И к тому же не "участники", а "участницы".
— Да? — расцвел агитатор. — Безобразие. Ну что ж, полезное мероприятие, полезное. Я — за.
Мнение Сидорчука и эфиопа никто не спрашивал. Молчание экс-диссидента было расценено как пассивное согласие. А по бесконечно изумленным глазам товарища Степана и так было видно, что вся затея принадлежит ему.
Председатель встал.
— Итак, подведем итоги. В результате демократического поименного голосования принято решение — действовать. Лев Ароныч остался в позорном меньшинстве. Но несмотря на это… Невзирая на критические, принципиальные выступления товарищей… Материальное обеспечение акции мы единодушно доверяем вам, Лев Аронович!
— Денег нет вообще, — угрюмо сказал магнат.
— Ничего, найдете. Если будут трудности — зовите меня, вместе поищем. Далее, — деловито продолжал Потап, — Игнат Фомич, вы возьмете на себя художественное оформление и организуете выступление самодеятельности. Лучше вас никто не справится. Подробные инструкции позже. И последнее…
Председатель сел, тяжелым взглядом обвел присутствующих.
— Ответственное задание, — чеканя согласные звуки, изрек он. — По партийной линии. От нас требуют одного представителя, который должен войти в состав отборочной комиссии… Эту задачу мы единодушно возложим… возложим на… Мирон Мироныч, кажется, вы у нас бабтист? Стало быть, толк в дамах знаете. Назначаетесь уполномоченным. Верительную грамоту я вам выпишу. Справитесь?
— Сделаю все возможное, — чистосердечно заверил пропагандист, сознавая всю важность поручения. — Партбилет с собой брать?
— Оставите у меня, в сейфе. Дело новое. Будьте бдительны. Вперед не высовывайтесь, присматривайтесь к работе своих коллег.
— Сделаю, — вновь пообещал Коняка. — А что делать-то?
— Как вам сказать… Это как картошку сортировать: мелкую — отдельно, порченую — отдельно, крупную — тоже отдельно. Вы сидите. Она заходит. Раздевается.
— Кто?
— Претендентка. Да вы не впадайте в панику, вы там не один будете. Итак, она разделась почти до нижнего белья. Вы посмотрели, оценили по критериям и решаете: допускать ее до следующего тура или не допускать.
— А по каким критериям? — продолжал допытываться бестолковый баптист.
Мамай сдержанно зарычал.
— Уши, — сквозь зубы сказал он. — Плечи. Шея. Особое внимание обращайте на ноги, чтоб не кривые были и не особо волосатые. В общем, полагайтесь на свое чутье. Отбирайте так, как будто жену себе опять выбираете.
Куксов, маявшийся на своем месте уже несколько минут, нетерпеливо вскинул руку.
— Мне кажется… — вкрадчиво заговорил Куксов, — я думаю… разумнее будет доверить это дело мне. Иначе мы все рискуем потерять ответственного работника. А учитывая нехватку кадров… сами понимаете. Мы не имеем права рисковать товарищем Конякой. Да вы у него спросите, он и сам откажется.
— Это почему это? — запротестовал баптист. — Не собираюсь я отказываться. Задание партии, понимаете… Почему отказываться?
— Потому что Пятилетка Павловна вам шею свернет, — с тихой радостью пообещал Куксов.
— Что-о?! Мне? Да я… Да я ей! Вот она у меня где! — и театральным жестом Коняка поднес к носу оратора костлявый кулак.
Владимир Карпович невнимательно осмотрел предъявленный кулак и, отвернувшись, буркнул:
— Ну, ну.
— Так что же, может, супружница ваша и впрямь возражать будет? — спросил засомневавшийся председатель.
— Не будет.
— Точно?
— Да я ее…
— Хорошо. Тогда все свободны, товарищи. Лев Ароныч! Вы, кажется, хотели переписать "Как нам реорганизовать рабкрин"? Можете остаться.
— Я лучше дома, — ответил Брэйтэр, бросившись к выходу.
Кабинет № 6 быстро опустел. Коридор наполнился топотом, и мимо испуганной уборщицы промчалась группа пасмурных личностей.
Наступила тишина, прерываемая лишь мелодичными вздохами тряпки и редкими хлопками печатной машинки: новая секретарша кооператива "Посредственник" упражнялась в машинописи.
Уже на улице, настигая в темноте Коняку, председатель грозно предупредил:
— И чтоб завхоз завтра же здесь был!..
Минуту спустя с пустынной площади Освобождения ветер принес чей-то жалобный крик:
— До-ло-о-ой рулевы-ы-ых инфля-а-ации!
Это, бегая вокруг памятника, орал от тоски замерзающий пикетчик.
Глава 7. Свинья в мешке
Но Цап не пришел. Не явился он ни на другой день, ни через день, ни через неделю.
Пережив кое-как остаток той кошмарной ночи, когда состоялось историческое заседание, и в страхе дождавшись бледного рассвета, Афанасий Ольгович, не мешкая, совершил набег в ближайший продуктовый магазин. Там его не арестовали и даже пустили в общую очередь. Истратив половину своих наличных сбережений, начальник тыла запасся провиантом с таким расчетом, чтобы можно было выдюжить месячную осаду и не умереть с голоду. К великому изумлению Цапа, на обратном пути его тоже никто не стал арестовывать, за ним даже не было слежки. Сочтя это дурным предзнаменованием, он зашел во двор с потайного входа и запер наглухо калитку, дверь и ставни. Общественная конспиративная квартира превратилась в частную крепость.
Несмотря на то что Афанасий Ольгович был избран на мирную должность завхоза, идти в большую политику ему не хотелось. Его замкнутой сельскохозяйственной натуре были чужды высокие трибуны, дворцовые интриги и прочие непременные атрибуты политической карьеры. Тем более, зная свою пожизненную неудачу, вольный фермер не без основания полагал, что если из всей этой заварухи вылезет какая-нибудь неприятность — а она обязательно вылезет, то падет она исключительно на его бедную голову.
Посему Цап решил переждать грозу в собственном убежище, слабо надеясь, что на такого непутевого работника, как он, в конце концов плюнут и забудут. Мамин сын не подозревал, что именно за эту непутевость люди из центра вовлекли его в свои ряды.
Дабы уберечь свинью от преступных посягательств, отшельник втащил животное в холодный коридор и посадил на цепь как собаку. Катька довольно усердно противилась, но, почуяв настроение хозяина, смиренно дала привязать себя к дверной петле.
Три дня Афанасий Ольгович крепился. Чтобы не выдать себя неприятелю, приходилось воздерживаться от включения света, телевизора, радиоприемника и других электроприборов. Но если эти неудобства сносились вполне терпимо, то к остальным приходилось приноравливаться. Главные тяготы и лишения затворничества были связаны с пребыванием человека и животного в одном законсервированном помещении. К исходу четвертых суток фермер уже явно осознавал разительное отличие свиньи от кошки и прочего домашнего зверья.
Во-первых, после нескольких часов затишья Катька разразилась истерическим визгом, требуя освобождения от пут.
Во-вторых, бессовестная тварь в три дня сожрала не только свою похлебку, но и все хозяйские харчи.
В-третьих, — и это было самое ужасное, — парнокопытное источало такой тяжелый дух, какой не может исходить даже от сотни не мытых котов. Зловоние, просачиваясь в дверные щели, заволакивало комнаты туманом, и у отшельника кружилась голова.
И наконец, свинья попросту не давала спать. Ночи напролет она заливалась то провинциальным храпом, то корабельной сиреной, выражая таким образом скорбь по усопшему кабану.
Цап не выдержал. Ради собственного спокойствия и продолжения свинского рода было решено раздобыть Катерине партнера.
Если все дороги мира, как известно, ведут в Рим, то козякинские пути непременно сходились на базарной площади. Во всяком случае — в базарные дни.
Сюда приходят все. Граждане среднего достатка приходят что-нибудь купить. Зажиточные — тоже купить, но что-нибудь подешевле. Сначала они долго бродят вдоль прилавков, брезгливо ковыряют товар пальцами и, только изрядно поморочив головы продавцам, вздыхая, раскошеливаются. Человек бедный идет сюда, чтобы пошпионить за богатыми, справиться для порядка о ценах и, если удастся, выяснить у другого бедного, где это люди столько наворовали, что стали богатыми.
Задолго до открытия магазинов захватываются стратегические торговые ряды. Это тонкая процедура, сопряженная, как правило, с эмоциональными перепалками и изредка — с рукопашными схватками. Застолбив место, продавцы сала выстраиваются в очередь за весами. Розовые молочницы натирают сверкающие литровые банки и ревниво косятся на творог конкурентов. Разворачиваются широким фронтом автолавки, присланные ближними и дальними сельпо. Крестьяне волокут на разделку к мяснику задубевшие туши.
Мясник для торговцев — человек уважаемый, но сволочь. Вот он хватает своими ручищами тушку убиенного теленка, вот кладет на колоду, позевывая, берет топор, целится и — хрясь! хрясь! — дело сделано, нет теленка. Частник собирает корявые обрубки и покорно наблюдает, как все та же ручища с татуировкой