Он говорит о моей силе. Вот о чем. Епископ не знал о моей силе.
Я не в состоянии думать. Человек, что сидит напротив меня, слишком сильно напоминает мне старого священника из миссии Ла Пурисима, которого я с детства любила как отца. И наверное, я догадалась обо всем сразу. Ну, какая-то часть меня. Еще до того, как Епископ сказал хоть слово, до того, как я очутилась на жестком деревянном стуле, на котором теперь сижу. Вот поэтому я так быстро ему поверила, сама не понимая, почему это так.
Флако. Ну конечно. У него было прозвище. Худышка. И семья. Брат. Родители.
Наверное, из-за того, что я не предполагала когда-нибудь снова увидеть падре, я и не узнала его брата, стоявшего прямо передо мной.
Не узнала и самого падре — в юности. А следовало бы.
Флако.
Я улыбаюсь и смотрю на Епископа, теперь уже действительно внимательно смотрю на него. И так отчетливо вижу лицо падре, как будто сижу перед ним.
И более того.
Все это. Это мгновение. Мне кажется, что все это уже было прежде, но это не так. Это не воспоминание, пока нет. Это все еще просто ощущение.
Я показываю на серебряные значки на отворотах Епископа. Те, что похожи на три буквы V.
— Что это?
— Знак различия грассов. Он говорит о том, что я могу командовать людьми и должен защищать жизни.
— Но форма. Очертания. Что они означают? Я никогда раньше такого не видела.
— Ты никогда не встречалась с офицерами грассов?
— Только с Фортисом.
Епископ старается сдержать улыбку.
— Да, конечно. Ладно. Полагаю, в определенном смысле это правда.
— Так что с формой?! — не желаю отвлекаться я.
Епископ откалывает значок со своего воротника и протягивает мне:
— Разве ты сама не видишь, Долория? Это птица.
Я верчу его в пальцах — гладкий, прохладный, изящный.
— Но я думала, что все птицы погибли. — Я хмурюсь. — Они упали с неба. Перед Тем Днем. Падре… Твой брат… Он так мне говорил. — Я с трудом произношу слова.
— Не все. Только те, что оказались поблизости от Икон. А эта птица — надежда. Эта птица означает веру в то, что они вернутся. Что однажды Земля снова будет принадлежать человечеству.
— И птицам, — добавляю я.
Епископ улыбается:
— Конечно, и коровам, и свиньям, включая всех детей Рамоны.
— Он любил эту глупую свинью, — говорю я, вытирая глаза тыльной стороной ладони.
— Конечно любил. Ее назвала Рамоной наша мать. Он тебе не рассказывал об этом?
Я тоже улыбаюсь.
А Епископ продолжает:
— Все это и представляет вот эта птица. Жизнь для всех нас. И то, за что стоит сражаться, и даже то, ради чего стоит умереть.
Он говорит точно так же, как его брат, этот Епископ. Они так похоже разговаривают.
— Ты действительно в это веришь?
Меня вдруг охватывает любопытство, может ли он и меня заставить верить во что-то. Как заставлял падре много лет подряд.
Они не могут этого сделать, говорю я себе. Больше не могут. Как бы мне самой этого ни хотелось.
— Надежда — существо с крыльями. Это строчка из одного старого стихотворения. Кажется, Эмили Дикинсон. — Епископ усмехается. — Возможно, она тоже была бунтаркой.
Я возвращаю ему значок.
— Ты не ответил на мой вопрос. — Мне неприятно это произносить, но ведь это правда.
— Ты должна надеяться. Ты должна верить, что все станет лучше, что есть причина продвигаться вперед.
— Но так ли это? Ты действительно так думаешь? Несмотря на Дом Лордов, и Посольства, и отсутствие энергии, несмотря на корабли, и Иконы, и стройки, и Безмолвные Города? — (Епископ кивает.) — После того, что они сделали с твоим братом? И с Фортисом?
Эти слова вылетают прежде, чем я успеваю поймать себя за язык. Епископ постукивает по бухгалтерской книге, лежащей на его столе.
Даже эта книга напоминает мне о падре. И даже потеря Фортиса напоминает мне о потере падре.
— Это не так-то просто, — наконец говорит Епископ с улыбкой. — Надежда — хрупкое существо. Но без надежды нет ничего. Надежда — это то, за что мы сражаемся.
— У меня нет времени на пустяки. Я просто стараюсь выжить, — отвечаю я, — как и все остальные.
Только они не сумели — Фортис, падре, мои родные…
— Зачем? — Епископ постукивает пальцами по столу.
— Что — зачем? — Я растеряна.
— Если у тебя нет надежды, зачем хлопотать? Какой в этом смысл? Зачем вообще пытаться выжить? — Епископ продолжает барабанить пальцами. И не желает смотреть на меня.
— Я должна.
Должна ли я?
— Почему?
— Потому что…
Я не знаю.
— Почему потому что?
— Потому что он этого хотел. — Я произношу это с запинкой и оттого, что это правда, внезапно застываю.
Вот оно. Вот в чем дело.
Так оно и всегда было.
Я удивлена, но стоит ли удивляться? Разговоры в тот день моего рождения. Та книга. Уроки…
Падре учил меня сражаться.
Епископ улыбается:
— Вот теперь ты говоришь дело. Может, это и есть борьба?
Мне жжет глаза. Мне наплевать, если выступят слезы. Я столько раз плакала перед этими теплыми карими глазами, пусть они и принадлежали кому-то другому.
— Я всего лишь девчонка из страны грассов. Я не солдат. Я не лидер. Я ничего не могу.
Мне становится легче просто потому, что я это произнесла, что-то вроде исповеди за кухонным столом. Епископ смотрит на меня так, будто я совсем еще ребенок. У него добрая улыбка, улыбка человека, который позволяет свинье ночью забираться в его постель, и воспоминание об этом так сильно, что у меня невольно перехватывает дыхание.
Как редки теперь такие улыбки…
Как много времени прошло с тех пор, как я видела такую улыбку.
— Разумеется, ты можешь, Долли. Ты сражаешься с того самого момента, как родилась на свет. Для тебя каждый день — борьба. И ты гораздо больше, чем просто солдат. То, как ты живешь, то, как ты чувствуешь… Ты живее многих из нас. Ты более человечна. Я бы отдал десяток лучших своих белтеров за одну Долорию де ла Круз. — Он протягивает руку через стол, чтобы сжать мою ладонь.
Я не хочу, чтобы наваждение исчезало. Для меня этот человек и есть падре. И пока я слушаю его, лицо Епископа тает, а через деревянный стол на меня смотрит лицо падре. Я чувствую себя так, словно опять сижу на деревянной скамье у длинного деревянного стола вместе с моим падре. И эта деревянная скамья и есть мой дом.
Вот так я и должна двигаться дальше, говорю я себе. С этим человеком. С Епископом, который вовсе не епископ, с падре, который совсем не падре, и с Фортисом, который не Фортис, но который делает всех их живыми для меня.
Он наполняет меня надеждой. Надеждой и легкостью.
Наверное, можно было бы сказать, что он моя серебряная птица, единственная, какая у меня есть, и единственная, какую я вообще видела.
Если не считать моих снов.
Я наклоняюсь на стуле вперед:
— Епископ, мне нужна твоя помощь.
— Все, что угодно.
— Дело не только во мне. — Я смотрю на него. — Это касается всех нас.
— Детей Икон?
— Всех пятерых, — киваю я.
— Пятерых?
И снова я начинаю свое повествование. Рассказываю Епископу историю моих снов. Говоря все это, я достаю из нагрудной сумки нефритовые фигурки. Но сначала моя рука натыкается на обломок Иконы, и на мгновение я замираю, ощущая его успокоительное и в то же время тревожащее тепло. И в тысячный раз я представляю, как выбрасываю его, но все равно этого не делаю. Не могу. Обломок каким-то образом словно стал частью меня самой, как метка на моем запястье. Я оставляю его в сумке.
Нефритовые фигурки — вот о чем я хочу рассказать.
И ни о чем больше. Пока — нет.
Когда я заканчиваю рассказ, Епископ берет со стола одну фигурку за другой и начинает составлять в аккуратную линию, вовсе не осознавая этого.
Не отводя глаз, он открывает ящик стола.
И я вижу в его руке резной кусочек слегка побитого зеленого камня. Еще одна фигурка. Часть того же самого комплекта, вырезанная той же самой рукой. Епископ ставит ее рядом с моими.
— Это не может быть совпадением. — Он смотрит на меня. — Куда больше похоже на некий знак.
Изумрудный Будда.
— Я в это не верю.
Шахматная фигурка из моего сна, та, которую мне дала маленькая нефритовая девочка.
— А ты поверь, — говорит Епископ. — Эта фигурка принадлежала моему брату.
— Откуда он ее взял? И зачем, почему? — с любопытством спрашиваю я.
— Думаю, в Хоуле. Он любил собирать всякую всячину, мой брат. Он ведь и тебя нашел, разве не так? — (Я молча киваю.) — Но я никогда не понимал, зачем он прислал мне эту вещицу. По крайней мере, до этого момента. Подозреваю, — с улыбкой продолжает Епископ, — он сделал это для тебя. Может быть, тоже видел сон вроде твоего. Возьми ее. — Он подталкивает фигурку ко мне. — Восточная Азия… — медленно произносит Епископ. — Наверное, именно она тебе снилась. По крайней мере, судя по тому, что ты описала.
— Так это место существует?
— Поля, покрытые водой? Рис сажают в воду. На тех полях, о которых ты рассказала. Думаю, тебе снился рис-сырец и прочее.
— Продолжай, — прошу я, изо всех сил стараясь не позволить себе верить ему, не пробуждать в себе надежду.
— Деревья без вершин — это джунгли, так они выглядят снизу. Золотой храм на холме — ну, едва ли это Америка. Скорее всего, Азия. Может быть, Восточная. Или Южная.
— А море зелени? Все зеленое?
— Чем больше зелени, тем южнее. Я же говорю, предполагаю, что это Восточная Азия, может быть, Колонии ЮВА. Если судить по рекламным брошюрам. Там тоже стройки Лордов…
Это же по другую сторону моря. Дальше, чем я могла себе вообразить.
Епископ берет нефритовую фигурку обезьяны, так и эдак поворачивает ее. Потом хмурится:
— Послушай, Долория, Фортис когда-нибудь говорил тебе, что раньше работал в Колониях ЮВА?
— Он там работал?