Ахмад поставил чашку с недопитым напитком на поднос и со вниманием, если и не строгим, все же и не прежним, и к малому душевному напряжению не призывающим, оглядев собеседника, сказал:
— Ты пойдешь со своими гулямами в росские земли. Там теперь тихо и спокойно. Прежние волнения пошли на убыль, даже бродники, раньше не оставлявшие в покое гостевые караваны, ведут себя смирно, как если бы запамятовали про свои давние устои. Но мне не нравится эта тишина. Она напоминает затишье перед бурей. Ты согласен со мной?
— Да, высокочтимый. Я чувствую, что-то происходит на Руси. Там не только люди, а и сама земля пребывают в ожидании перемены, от которой нам не стоит ждать чего-то потребного каганату.
9
В то зоревое ярко-красное утро, когда дружины Святослава выходили из Невогорода за крепостные стены, в дальнем небе обозначилось что-то сияющее, обжигающее своей несвычностью со всем, что нависало над землей-матерью. Вдруг да и прозревалось навроде бы как скопление небесной воинской силы, теснящейся под могучей рукой великого Рода. Да и лик Бога тоже был виден если и не отчетливо, то вполне осознаваемо и слабейшим. Сияние выплескивалось из ясных очей Всемогущего. То сияние и увидел волхв Богомил. Он еще на прошлой седьмице появился в войске, да так и не покинул Невогорода. На опросные слова сородичей отвечал, что он с теми, кто жаждет благостной воли для русских племен, стало быть, и пойдет с ними, так угодно Богам. Богомил увидел сияние и сказал, прозревая в грядущем, как если бы грядущее составляло земную суть его:
— Великий Род повел свое небесное воинство противу окаянного Иблиса, которому поклоняются иудеи. И это в помощь нашим дружинам. Так возрадуемся же, ибо не одни мы. С нами Боги!
Возликовалось в дружинах Святославовых. И пошли они к Ладоге и сели в лодьи, столкнув их с теплого песчаного берега. И долго плыли, обходя черные глазастые затоны, а коль скоро чью-то лодью заносило туда, то и ловчили побыстрее вытащить ее оттуда, вытолкнуть на стремнину: там широко и вольно, приятно росскому сердцу, там и небо близко, и хлесткий ветерок бьет в лицо и насвистывает удалый про что-то тихой щемотой задевающее сердце, но задевающее не так, чтоб сильно, а как бы слегка, едва приметно. От такой грусти росс лишь взбодряется и подтягивает сущее в себе к надежде, что все будет хорошо, и он вернется из похода в славе и будет с лаской принят родовичами и обнимет возлюбленную свою, и матерь свою, и землю свою… Да, теперь-то, уж верно что, свою, защищенную от лютой напасти, возвеличенную светлым духом Рода великого. А так и станется, иначе зачем бы являться ему, светлоликому, людскому взору во главе небесного воинства?
Святослав с конной дружиной шел узкими зверьими тропами, держась берега реки, а коль скоро тропа уводила в сторону, то и бросал ее, чуть погодя отыскивал в дурнолесье другую тропу, когда же не оказывалось ее, то и вел дружину чернотропьем. Тягостен сей труд, а для другого кого и неподсилен. Дюжину лет назад Песах, царь Хазарии, дабы обломать в росских племенах, попытался пройти заокскими таежными тропами, но не долог был путь его. И не только потому, что отрядила Северная Русь на борьбу с его войском лихих удальцов — лучников, быстрых и ловких, умелых в стрельбе из лука (То-то порезвились удальцы, не одна варначная кольчужка оказалась пробита тяжелыми стрелами!), а еще и потому, что сурово встретили росские таежные просторы злых пришельцев, в столетних деревах вдруг пробудилось что-то, чуждое сердцу незваного гостя, словно бы даже угроза какая-то, ее и неразумный учует в холодном шелесте густо-зеленых крон да и в траве-путаньке тож, вдруг да и заплетет чью-либо ногу и держит упорно. Забеспокоился Песах и все те, кто шел в его войске, сбились с шага, а время годя повернули обратно, гонимые ветром, невесть в какую пору павшем с ближних темно-серых облаков и теперь прижатым к раменям и уж в них разгулявшемся на славу. О, тяжела земля русская, не каждому в радость хождение по ней, бывает, что и заплутает иной из человеков, ведомый лешаками, и восплачет горючими слезами, коль не сумеет отыскать завершение пути. Да, да, случается и так, и чаще с теми, кто пришел в рамени не с добрыми намерениями, как если бы некто соблюдающий надобное для возрастания лесной жизни равновесие противится вхождению зла в свои владения. А почему бы и нет?.. Иль не он, рожденный от божественной благодати, не чинит обид и последнему извергу, но примет и его, многогрешного, и не откажет в пропитании? Ибо что есть от старого дерева отпавшее семя, как не новый, еще мало что познавший от сути своей истинной, росток жизни?.. Но дай ему время, и он поднимется, расправит крылья и вознесется высоко.
Подле Святослава тож на боевых конях, борзых, легко окольчуженных, други юных забав его, принявшие волю Великого князя, как если бы она исходила из их сердец и принадлежала только им; тут и дивноликий, уже и в младые леты зело умудренный светлый князь дреговичей Мирослав, и нетерпеливый Удал, князь вятичей, и Добромил Северской, возлюбивший мать Скуфь — землю росскую и готовый продать за нее душу хотя бы и предерзкому злому духу, о чем не однажды сказывал и при волхвах, вызывая в них неудовольствие. Тут и многие другие, в лета вошедшие неближние, поднакопившие седины в бороде и усах, и едва только оперившиеся, не далее, как третьего дни принявшие из Святославовых рук дар высокий, о чем давно уж мечтали, — право именоваться отроками. Про меж них не было слабых и сильных, стоящие в одном ряду и поклоняющиеся единой воле, они пришли из разных мест, прослышав о намерении Святослава, хотя и сказанном глухо и неугадливо старцем ли в малом заброшенном оселье, откуда только вчера ушли варначные орды чужеземцев, мужем ли стойким, держащим гордо серебряную голову и не опустившим ее пред грозным ликом смертной муки, уготованной ему хорезмийским иудеем, и встали под знамена Великого князя не о себе думая, но об отчине, растоптанной лиходеями, о матушке со старым отцом, благословившем их на дела славные, угодные матери сущего Мокоши, о девице возлюбленной, давшей слово дождаться своего благоверного, а коль скоро падет сей юный муж в жестокой сече, то и быть похороненну ей вместе с ним, о чем уже теперь знает стражница смерти — слепая старуха в черном, живущая про меж живых и мертвых, одинаково молчаливая и с теми, и с другими, прозревающая сквозь тьму очей нечто в людских душах сокрытое и внимающая сему со скорбью, одной ей подвластной и ни к чему не устремленной, разве что к укреплению духа Божьего в людях. И да не погаснет огнь в ее обмороженном сердце и да воздымет ее на вершину блаженного устояния русских родов и отметится там чисто и пространственно, как если бы отходяще от вечного огня жизни!
Рядом со Святославом волхв Богомил, он в белом халате, не молод уже, но крепок, надежно держат большие, с синеватыми прожилками, руки упругие кожаные поводья, он сидит в деревянном, под толстой темно-розовой полстью, седле упруго и натянуто всеми жилами сухого тела, а взор устремлен ввысь. Что он там еще хотел бы увидеть, избранник Божий, знак ли какой или нечто от земной жизни отколовшееся, но и в небесах не обретшее покоя?.. Должно быть, и знак тоже, благостный для росской земли и ее князя, ибо сказано еще в древние леты, что истина не обретается в одном месте, утесненно себя чувствует и на раскинувшихся синей гладью просторах, но только тогда обретает силу, когда свет от нее устремлен в небесные чертоги, там и укрепляется и приметно глазу избранника Божьего упадает на землю. Про сей знак ныне и хотел бы знать Богомил, думая о людских родах, затерянных в безмерности мира. Что они есть, отмечен ли их путь в Книге Судеб, иль не коснулись они вещей книги, затерявшись в хладных глубинах мира? Скуден ум человеческий, коль скоро питаем лишь земной пищей, не помышляющий о небесном, вдруг да и сделается слаб и худ и уж не отвержен от обыкновенных страстей, а как бы даже направляем ими. И что же тогда?.. А тогда ломается про меж земных существ искони живущее в них душевное равновесие и оскудевает в сердцах, а в глазах тускнеет, исчезает из них Богами данный свет. Тогда и земля истощается быстро и уж редко когда порадует блаженного духом, и ему станет не по силам обрести прежнее, тихое, ни к чему не влекущее созерцание, и он сделается беспокоен и суетлив не в меру. И скажет встречь ему идущий, умудренный летами старец:
— Воистину к погублению устремленное утрачивает последний разум.
Но нет, не быть по сему! Смущение, правившее в росских родах немалые леты, отступило ныне, утянулось в лесные заболотья. Там и пребывать ему! Богомил верил, что человеку предначертано познать от судьбы отлегшее, помеченное знаками. Другое дело, что не всегда удается понять, что скрыто за ними. Но это уже зависит от того, близок ли человек к матери сущего. Коль скоро есть в нем уважение ко всему, возросшему на земле, питаемому ею и ею же направляемому к совершенству, только в нем и постигается истинная суть любой жизни, даже и малой твари, то и на сердце у того человека не угаснет Божья искра и укажет на знаки, определяя каждый из них, и проведет чрез укрепы зла. То и дивно, что человеку дано знать многое в судьбе своей. Когда б не это, сделалось бы ему смутно и тоскливо, и путь по жизни затруднился бы и не дано было бы познать язык сущего, и омертвело бы в душе у него и ужался бы ум и не увлекал бы в дальние дали, не манил сладостью открытия. А что ж без того, иль не потускнело бы в земном мире, иль не сделался бы он слеп и ненадежен, утратив сердечное чувство, которым матерь сущего одарила людей?
Богомил, как если бы все еще пребывал в пещере, затянутой густыми кронами дерев, так что и вход в нее отыщешь не сразу, ясно увидел однажды поутру вдруг проступившие на сырой стене, точно бы горячей кровью пропитанные знаки: не то неизвестные ему до сей поры буквицы, не то еще что-то вещающее про ближнее. И это было удивительно. Он отчетливо ощущал их близость, как если бы они им самим и были начертаны на стене. Но ведь не так же, нет… Он долго пребывал в раздумьи, разглядывая их, и, когда, отчаявшись, решил, что так и не разгадает тайный смысл их и уж хотел выйти из пещеры, как вдруг окрест осиялось, и странные буквы на стене проступили еще ярче, и сказал некто голосом тихим и шелестящим: