— Отмерянное Богами, ими же и укорочено. Пришло время отпасть худому листу от набравшего силы дерева. И да услышится про это в жилищах россов и да отступит от них душевное угнетение!
Воистину час пробил. И про это сказано во множестве знаков, наблюдаемых в росских осельях и городищах. Воспылало в сердцах и уж не погасить святое пламя не то что хазарину, а и самим Богам, когда бы вдруг вздумалось им пойти против поломавшего в душе росса и сказавшего, что не быть более на Руси владычеству чужеземца. О, Богомил понимал, что совершается окрест, и отмеченное в сердцах согревало его пребывание в стенах холодной пещеры, и мрак, обволакивающий ее глухое нутро, словно бы сам в себе воссиялся, как если бы некто всемогущий поменял в его естестве, отчего тот сделался не так угнетающ и несвычен с людской сутью. Впрочем, и без того волхв, многие леты безвыходно проведший в пещере, не особенно ощущал гнет, чаще слышал про это от тех, кто нарушал его одиночество, сладостное для души, ищущей Истины и привыкшей отмерять путь к ней не прожитыми летами, но зарубами, что оставались в памяти после встреч с диковинным миром, который открывался ему в редкие, исполненные высокого торжества духа мгновения.
И сказал некто голосом тихим и шелестящим про то, что уже было отмечено сердцем отшельника, и теперь он подумал, что это он сам сказал, хотя и влекомый чужой мыслью, у которой нет предела, ибо она от Божественного Неба, от его вселенской сути. Отсекшись от нее, она пришла к нему благодатная и повелела покинуть пещеру и пойти к тем, кто жаждал Истины, не подвластной ярму чужеземца. Он так и сделал, и всюду, в селищах и градках, куда ступала нога его, встречаем был как высокий гость, познавший язык сущего, с радостным нетерпением и со слезами надежды. И пришел Богомил в Невогород и сказал Святославу:
— Время подобно морскому ветру, коль поставишь под него парус, то и ощутишь благость земного мира и поклонишься ему и познаешь торжество вселенского духа. Пришло твое время, княже. Ты есть избранный Богами для высшей цели.
Не смутился молодой князь, как если бы только этого и ждал, сказал легко, не утруждаемо душевной смутой:
— Да исполнится по сему, отче!
И день и ночь шли дружины Святославовы: кто в конном строю, кто в лодьях по рекам, часто снимая их с темногрудых камней, облитых зеленью плесени. Они не удалялись друг от друга: тяжелы лодьи, груженные припасом, иной раз, чтоб управиться с ними, перетащить с одной лесной реки, вдруг обмелевшей и открывшей свою глубинную суть: лето в Щедрец зноем пышет, того и гляди, подожжет рамени, и тогда вспыхнут дерева от края до края, — на другую реку, еще не уронившую пенной волны, потребны были и воины, идущие в конном строю.
Тягостен путь, но ни в одном воине не погасла надежда, всяк понимал, пришло время скинуть ненавистное ярмо, это предсказано Богами и великомудрым волхвом, соединившим в себе земное и небесное начала. Нельзя упустить время, а не то потеряешь Русь на все грядущие леты. Про это и в малом селище, затерянном среди вековечных дерев, знали и с радостью встречали Святослава и старались угодить ему чем только могли, а нередко, усевшись в круг, под сосной ли, под березой ли, сказывали уставшим воинам про свое умение понимать в языке дерев и норовили обучить этому отрока ли со дружины, приставшего ли к ней изверга, крепкого телом и дерзкого в помыслах, не утратившего надежды стать полезным воинству и отметиться в сердце Святослава с тем, чтобы быть произведенну хотя бы в детские. А почему бы и нет? Вон приятель, тож отвергнутый отчим родом за провинности великие, уже зачислен в дружину, и теперь не сыщешь различия меж ним и заматерелым в служении Великому князю воином.
В изначале земли вятичей, в редких лесных остережьях, где сидели скрытно зорчие Удала, узнали, что близ градка вятичей едва ль не на полную седмицу рвут лесной дерн, вздымая резвые от сухолетья табунки пыли, конники атабека. Не скажешь сразу, сколько их, тысяч пять, должно быть, черный дым стелется за ними: то дым пожарищ, зависший над росскими осельями и городищами. А в урочище Мокоши — матери нечестивцы пожгли Божьи лики и порушили архонское капище, а премудрого волхва Чистоглаза бросили в костер.
Посмурнели в лице воины Святослава, воспылали гневом, заговорили про то, что надо бы теперь же ударить всею силой по нечестивому войску, да чтоб следа от него не осталось. Про то сказывал и князь Удал, горяча ходившего под ним вороного скакуна. Святослав, кажется, и сам того не желая, любовался воином, его золоченой справой, горделивой посадкой златокудрой головы, но молчал, раздумывая, наслышан был про хитроумие воевод Песаха, про их удачливость, догадывался, что атабек едва ль подставится под росские мечи, небось начнет кружить и петлять, заманивая супротивную сторону в глухие заболотья, где у него сидят в тайных схронах лучники из камских булгар. Об этом сказывали сарбазы хана гузского, перебежавшие к россам еще не прошлой седмице. С ними говорил конюшенный Великого князя, разумеющий в их языке, после чего пришел к Святославу и сказал, что сарбазам можно верить: обижены иудейского царя властью и готовы в любой момент восстать на нее.
И сказал Святослав, все еще не умея оторваться от разглядывания князя вятичей: уж больно приятен глазу этот воин, — и невольно улыбаясь в русые усы:
— Что ж, начнем!
Вспомнил: в преддверии выступления дружин из крепостных ворот Новогорода он собрал Совет старейшин от разных земель да гридей с отроками, говорил о времени выступления. И в те поры он ощущал в людях жесткое нетерпение, а еще и усталость от долгого ожидания. Тогда он тоже сказал, как и теперь:
— Что ж, начнем!
На том Совете порешили идти по первости в вятичи, а уж там укрепившись, перекинуть лодьи в быстроструйную Каму, чтобы, сплавившись по ней, достичь Великой реки, в тамошних родах прозываемой Воложей. А уж далее все исполнится по воле Богов.
— А они теперь с нами. Об этом еще на Пробуди провещали волхвы.
Воистину, всему благостному свое время, и надо уметь следовать ему, предупреждая каждое движение его от доброго сердца влекущимся словом. Знал Песах, ныне сидя во дворце в Итиле, про тайные намерения Святослава, а иначе зачем бы стал укреплять крепостные стены в южных градках Руси да ставить заслоны на прямоезжих дорогах и зорко следить за лодьями, проплывающими по Днепру-батюшке. Святослав усмехнулся: еще бы не знать ему, окаянному! Сами ж россы и пустили слух, что пойдут привычной для них дорогой, с тем, чтобы по первости взять в осаду ромейские города на берегу Русского моря, ныне подпавшие под власть каганата, а уж потом, коль счастливо все сложится, повернуть встречь солнцу на Итиль.
— Ну, что ж, — сказал Святослав, уже не глядя на Удала, однако ж обращаясь именно к нему. — Пойдешь на атабека со своей дружиной да с летучими стрелками из летголи. Совладаешь с ворогом, честь тебе и хвала, а прибудешь на щите, то и не быть тебе погребенну по великому завету предков. Ступай, воевода! Всему ж войску пока оставаться на месте. Не хочу, чтоб допрежь времени иудейский царь прознал о моем намереньи.
Удал, все так же прямо держась в седле, ускакал прочь, а Святослав спрыгнул с коня, пошел, сопровождаемый старшими гридями, к ближнему урезу тускло взблескивающей про меж дерев проточной воде, где суетились воины, приплывшие на лодьях, и откуда слышался многоголосый людской гомон, но теперь уже как бы затихающий, чуть даже заглушаемый раскатывающейся по ближним окрестностям песней. Слов ее не разобрать было, не успев окрепнуть, они рассыпались на множество приятных для слуха звуков, многие из которых, может статься, и не принадлежали земле, но небесному пространству, отчего в людях и не возникало желания собрать их воедино и сделать песню привычно понятной для себя. Всяк, прислушиваясь к ней, угадывал что-то близкое для души своей, щемящее, слегка облитое грустью, пускай и нездешней, томящей, но легко и ненапористо, а как бы со смущением, впрочем, тоже обладающим странным свойством, когда и не скажешь, отчего оно возникло и повинен ли в его появлении некто пребывающий в небесах, иль кто-то еще, о ком не дано знать смертному человеку.
Святослав какое-то время стоял, прислушиваясь к песне, и на сердце у него заныло, он разом вспомнил все, что у него было связано с Малушей, и вдруг понял, что ближе и родней ее у него никого нет. Он мысленно видел глаза девицы, тихую робость, заплескавшуюся в них, когда он взял ее за руку и повел в ближние рамени, где горели костры, зажженные старейшинами родов, и где было ныне шумно и весело, и утратилось все худое, в прежние леты отстранявшее один род от другого, и самые упорные в неприязни к соседу протягивали теперь ему руку дружбы и клялись в верности свычаям дедичей, умевших прощать и врага своего, если тот приходил на лесную поляну, где вершилось великое празднество, угодное Богам и потребное людям.
Шла ночь любви, и была она прекрасна яркой зеленью звезд, низко свисающих с темно-синего неба и как бы даже кланяющихся земле-матери и всем тем, кто вершил праздник любви.
Малуша робела, у нее горели щеки, в ясных, небесно синих глазах попрежнему не утрачивалась робость, однако ж, когда подошли к большому костру, разведенному посреди лесной поляны, через который прыгали разгоряченные вьюноши, и остановились, дивясь их молодечеству и удали, робость из глаз девицы начала утекать, уталкиваться в ближнее пространство, которое дышало воздухом любви. Это заметил Святослав и тоже включился в азартную игру вьюношей, легко перепрыгивал через высокий костер и все поглядывал на Малушу и, когда видел волнение в ее лице, радовался тайно. А потом они ушли от людей, и она сказала, что он — любим ею, и в душе у него сделалось светло и чисто. И с тех пор, как только оказывался в Вышгороде, встречался с нею, хотя матушка-княгиня серчала и не хотела этих встреч, но он уже был не властен над собой и лишь виновато разводил руками, а то и говорил, с легкой досадой глядя на управительницу росских земель: