— Что делать, матушка? Иль мы вольны отречься от отпущенного нам Богами?
А потом родился сын, и они назвали его Владимиром.
— …Да, — сказал Святослав, отгоняя видение и снова озаботясь тем, что вершилось ныне и мысленно прикидывая, не упустил ли чего, все ли предусмотрел? Получалось, что все шло по задуманному им и его гридями. Войско справно продвигалось вперед, не утрачивая силы духа, а как бы даже укрепляясь в нем. Вон и Удала послал вдогон за гулямами атабека. Так и задумывалось, про тех гулямов в Невогороде знали с того дня, как они были посланы на росские земли Песахом. Видать, для того и посланы, чтоб угадать, куда пойдет Святослав, вошедший в силу и открыто поносящий власть иудейского царя. «Пусть-ка Удал погоняется за атабеком, — сказал на Совете гридей Святослав. — Да не упускает его далеко, следует за ним всюду. Надо сделать так, чтоб Песах подумал, что мы сплавимся по Днепру-батюшке. Но мы туда не пойдем: там прочны иудейские укрепы, а по дикой степи гуляют конные сотни Ахмада. Нам пока не с руки схлестываться с ними. Мы пойдем к Великой реке. А там…»
Он замолчал, но всяк в Совете понял, о чем бы хотел сказать Великий князь, и одобрил его решение.
Дружины в виду градка Удалова располагались на ночлег, раскидывая шатры и ставя палатки из зверьих шкур.
Святослав вздохнул и спустился к темно-серому песчаному урезу реки.
10
Атабек, пройдя чуть больше двух фарсахов, развернул конные сотни встречь россам, которые неотступно следовали за ним, и повелел атаковать чело войска Святослава. Он так и подумал: уж больно разбродно и раскидано по степному неоглядью продвигались великокняжьи дружины. Атабек не знал, что этот маневр был придуман Удалом с вятичами да летголью, они и шли, широко разбросавшись, по следу атабека, а Святослав пребывал ныне совсем в другом месте. Атабек понимал, что ему не совладать с россами, да он и не держал этого в голове. На Военном Совете Песах повелел ему искать столкновения со Святославом и постараться увлечь его за собой, чтоб тот шел обережьем Днепра. «А уж возле Самватаса, у крепостных стен, мы встретим его и положим конец предерзостным намереньям своевольного князя, навалившись на него всею мощью. Князь молод, горяч, мало ныне рядом с ним старых воевод. И это на руку нам. Так что дерзай, атабек!»
Бикчир-баши понаблюдал за приближением россов, а потом выдернул из темно-серебряных ножен алым посверком блеснувшую саблю и крикнул в неистовом порыве, все тихое и благостное смявшем в душе:
— Аллах акбар! Вперед, сыны Пророка!..
И поскакал встречь росскому воинству, но чуть погодя стал придерживать коня, давая обогнать себя, а потом поднялся с тремя гулямами из охранной сотни на невысокий землисто серый взгорок, круто упадающий к темно-синему урезу днепровской воды. Отсюда он внимательно следил за тем, как сшибались, всхрапывая и яростно грызя удила, взмыленные кони и падали на землю, коль скоро в груди у них обрывалось и делалось больно, и подминали под себя наездников. Какое-то время те еще пытались встать на ноги, но их стаптывали скачущие следом и едва ли что-либо помнящие о себе. И пролилась кровь росская и кровь агарян, и небо потемнело при виде этого непотребства. Толпящиеся у горизонта облака придвинулись к тому месту, где шло смертоубийство, и теперь были тяжелы, угрюмоваты и, казалось, вот-вот прольются дождем. Однако время шло, а облака, хотя и набухнув, все не могли оборотиться в грозовые тучи, как если бы что-то мешало им. Было душно. А сражение все продолжалось, и сбитые с седел воины падали на землю. Стон глухой и утробный, прежде не больно-то резавший слух, при случае, от него можно было отстраниться и сделать так, чтобы не вносил в душу смуту, чуть погодя усилился и для многих, услышавших его в пылу битвы, стал невыносимым. Впрочем, не так, чтобы теперь же и выбиться из общего ряда и утянуться в степь, где и набрать полную грудь воздуха и сказать не без торжества в голосе:
— Слава Аллаху, жив я!
В какой-то момент атабек увидел густую черную пыль, взметнувшуюся над дальним угорьем, сизоватым от небесного ли сияния, от трав ли, высоко и рядно вскинувших синие головки, и подумал, что это подходят главные силы Святослава и повелел гулямам скакать в сотни с приказаньем разворачивать коней и, не задерживаясь, уходить с поля боя. Бикчир-баши не знал, что пыль была поднята не войском Святослава, а теми из летголи, кого Удал посадил на взводных коней. Они, не привыкши к верховой езде, поотстали и теперь поспешали к месту сражения, взмахивая луками и крича что-то гортанное и хриплое на птичьем своем языке. Да, Бикчир-баши не знал об этом и потому повелел прекратить сражение, помня о наказе Песаха: выведать, какими дорогами пойдет росское войско… Атабек посчитал свою задачу выполненной и с легким сердцем покинул поле битвы.
Он повел сотни, заметно поубавившиеся после столкновения с дружиною князя Удала, левобережьем Днепра, минуя большие оселья россов, дотла сжигая малые. Вдруг понял, что везирь был прав, и тихое нестрагивание в росских землях, как бы даже примирение с новым миропорядком оказалось не стойким, преднамеренно кем-то устроенным, скорее, светлыми князьями по тайному уговору со Святославом. Этому не надо было доверяться с самого начала, а крепить в воинах твердость и понимание необходимости полного разгрома Руси. Чтобы дерево не плодоносило, надо сжечь и отпавшие от него побеги.
Потемну, на исходе седмицы, освященной волей Пророка, Бикчир-баши подступил к Самватасу. Крепость была обнесена рвом, заполненным водой. В изжелта-сером полусумраке угрюмо гляделись высокие земляные валы. Впрочем, в этой угрюмости атабек уловил и нечто приятное для сердца, и сходу, не раздумывая, поверил в неприступность ее. «Вот тут-то, — сказал мысленно. — Молодой князь, порождение Иблиса, сломает себе шею. Прав был Песах, когда повелел строить крепости по южным украинам Руси с тем, чтобы оградить Хазарию от злых набегов неразумных россов».
В мыслях Бикчир-баши чаще обращался к мэлэху, а не к единоверцу, управляющему воинскими силами Хазарского царства. Но, если бы кто-то выразил недоумение, догадавшись о его мыслях, он сказал бы, и малости не помешкав, что действительно более чем кому бы то ни было он доверяет иудейскому царю, волею которого укреплялись и ширились владения каганата. И не беда, что он другой веры. Что есть вера, как не способ обрести себя в божественном мире? Ничто не может помешать единству людей, однажды изгнанных с родных подворий, но не сломавшихся и, даже больше, обретших себя в новых землях. Наверное, поэтому отношения между иудеями, первыми проникшими в Хазарию, и исмаильтянами складывались как нельзя лучше. Да и что было делить им? Всяк занимался своим делом, чему обучался сызмала. Иудеи правили торговлей на итильских базарах, перекрыв караванные тропы: никто не мог беспошлинно провезти товары в солнечный Багдад или в Великую Пермь. Ну, а сыны Пророка, верные своему ремеслу, держали на замке границы Хазарии, а при надобности несли угнетение и порушье соседним племенам. Они были прекрасными воинами и вряд ли кто-то мог сравняться с ними. Разве что россы, дерзкие в набегах, принимающие смерть как что-то обычное, сопутствующее человеку при естественной перемене формы, презирающие ее, верящие в грядущее восхождение к жизни, хотя бы и к той, про которую они ныне мало что ведали.
Встретил атабека начальник крепости, низкорослый, длиннорукий и широкоплечий человек со странно желтыми злыми глазками. Они одни и светились на его остроносом лице. Высокочтимые улемы говорили, что сей муж из рода кыпчакских эмиров, близко стоявших ко двору великомудрого правителя Хорезма. Так ли, нет ли, кто скажет. Верно другое, сей муж был суров в обращении с подвластными ему и жесток с ревнителями иной веры. Не однажды он хаживал на Русь, и след от этих хождений надолго запечатлелся в памяти россов. Не один раз взметывался над его круглой бритой головой длинный обоюдоострый меч. Но судьба хранила Махмуда (так его звали), и он ускользал от смерти подобно угрю.
Махмуд встретил атабека на пороге высокого деревянного дома, провел в просторную комнату, выложенную изразцами, отчего стены посверкивали чудными, как бы даже неземными гранями, столь ярко и весело играли, касаясь изразцов, солнечные лучи, втекающие ничем не сдерживаемо в широкие окна. Пол был застлан мягкими, приглушающими звук шагов, коврами.
Махмуд провел гостя в передний угол, усадил на подушки и хлопнул в круглые темные ладони. В комнату бесшумно вошли слуги, расстелили перед гостем златотканный дастархан, принесли на серебряных подносах миндалевые пирожные, разрезанные на толстые ломти, сохраняющие тепло южного солнца, дыни, орехи, запеченные в тесте…
Но Бикчир-баши только и взглянул на угощения, поспешно и как бы даже с досадой произнес потребные для случая молитвенные слова. Он старался не смотреть на хозяина, тот вдруг сделался ему неприятен самодовольством и уверенностью, что все будет так, как тому и положено быть, и ничто не в состоянии помешать этому. Все ж, переступив через неприязнь, а это далось ему с трудом, Бикчир-баши спросил хрипло и задышливо, как если бы запершило в горле и стало трудно дышать:
— Чем порадуешь старого воина, почтенный?
— О, если бы я мог, то и одарил бы тебя, Высокочтимый, приятными для слуха вестями, и тогда тело твое, истомленное долгим изнурительным походом, обрело бы необходимый ему покой.
— Что случилось?
Махмуд слегка помедлил, вздыхая и тем не менее не утрачивая как бы въевшегося в поры круглого лица самоудовлетворения, и можно было подумать, что ему жаль атабека, хотя пауза вряд ли имела какое-то отношение к жалости и была что-то другое, скорее, легкой досадой: ведь теперь ему одному придется отвечать за все, что может произойти на Руси, а он чувствовал, что-то должно произойти, сказал:
— Блистательный везирь повелел тебе, покинув войско, двуконь скакать в Итиль, взяв с собой лишь охранную сотню. А еще сказал, чтоб поспешал ты…