— Пора!..
Но в те дни Святослав уже пришел в вятичи и водрузил над Удаловым градком свой стяг. Это и стало причиной того, что Песах решил повременить с походом на Русь, хотя незадолго до этого отправил пять тысяч хорезмийцев в землю вятичей. Сказывали тайного посыла людишки, что россы пожгли судные домы, поднятые в селищах сборщиками дани, а самих податных Хазарии прогнали вместе с семьями. А еще сказывали, что бросали во след уходящим злые слова.
Песах шел по примолкшей в предвечернюю пору улице, не замечая охранного сопровождения и уж не помня про благостное состояние духа, которое испытал недавно. Если бы теперь он был способен рассуждать спокойно, то и подивился бы перемене, произошедшей в нем. Но в том-то и дело, что уже не был способен: доконали мысли о Руси. Знать бы, отчего медлит Святослав и не обрушится на Самватас? Что мешает ему? Или понял, что не совладать ему с великой Хазарией? Но тогда отчего не шлет вестника своей немощи в Итиль? Почему медлит?
Песах слово в слово вспомнил свой разговор с атабеком. Бикчир-баши утверждал, что каган Руси привел к крепости все свое войско, и теперь надо ждать, когда пойдет на штурм.
— Тут не может быть сомнения, — говорил атабек. — Смел росс, твердо верит в свою звезду. Уже не однажды показывал воинскую умелость. Все северные народцы и нурманны тож едва ускользнули от тяжелой руки Святослава и теперь присмирели, а многие взяли его сторону, и тем горды.
«Но, если Бикчир-баши прав, отчего же не начнется штурм Самватаса? — неослабно думал Песах. — Случись это, и я бы знал, что предпринять. Мои хорезмийцы начинают проявлять недовольство, что я приказал им разбить табор в голой степи в трех фарсахах от Танаиса и в тридцати от Самватаса, и ждать…»
И в тот момент, когда он оказался близок к решению, пришел везирь и, склонив голову, тихо сказал:
— Вчера объявился меж дворовых людей не то дервиш, не то торк, избравший тропу странствий. Сказывает, от Свенельда.
Песах усилием воли прогнал тревогу с лица, оно сделалось привычно холодно и непроницаемо, спросил:
— Ты говорил с ним?
— Он отказался отвечать на мои вопросы, сказал, что у него есть дщица со знаками, и он передаст ее только тебе, о, Господин мой!
Они вошли в просторную, обильно залитую солнечным светом, застеленную коврами комнату, сели на мягкие подушки, брошенные на пол. Появился слуга, поставил перед ними пиалы с душисто пахнущим чаем и так же незаметно, как если бы он был тенью, выскользнул из присутственной комнаты.
Они недолго оставались одни, в комнату вошел человек маленького роста, чуть сгорбленный, непотребно одетый и столь же непотребно пахнущий и, подталкиваемый в спину стражником, упал на колени и забормотал что-то хрипяще и нудно. Песах поморщился, спросил жестко:
— Что воевода велел передать мне?
— Ах, да… да…
Он долго рылся в рванье, стянув его с плеч, а когда нащупал дщицу под грязной подкладкой старого, со множеством дыр плаща, ловко, с помощью длинных, темно-бурого цвета ногтей распорол рванину, сказал:
— Вот она…
Протянул джицу Песаху. Но тот отвернулся. Дщицу взял Ахмад и вопросительно посмотрел на мэлэха. Песах какое-то время медлил, в груди опять зажглось что-то острое и болезненное, как если бы он вдруг оказался на лобном месте и теперь ждал, когда у него вырвут сердце. Он приказал выпроводить странника, а потом спросил у везиря:
— Ну, что там?..
Ахмад поднес к глазам дщицу, долго водил по ней мягкими круглыми пальцами, и по мере того, как шло время, мрачнел в лице, темная бороздка пролегла меж глаз, и она все замутнялась, замутнялась.
— Ну, что там?.. — снова спросил Песах.
Если бы везирь был в состоянии теперь думать еще о чем-то, кроме того, о чем поведали Свенельдовы знаки, то и удивился бы жадному нетерпению в словах правителя Хазарии.
— Свенельд сообщает, — бледнея, сказал Ахмад, положив дщицу себе на колени. — Святослав перегнал лодьи на Каму и дальше будет сплавляться по Великой реке.
— Что?!.. — вскричал Песах и схватил дщицу, но читать не стал, бросил ее на пол, вскочил с подушек, начал мерить длинными шагами застеленный коврами пол, говоря со страстью, которая вогнала трепет в сердце везиря:
— Матерый зверь вырос. Матерый… А я-то считал его неразумным волчонком. Не по зубам он моим бекам. Надо брать все в свои руки. — Зло посмотрел на везиря: — Но как же он обманул вас, хитроумные шакалы?
— Кто же мог предполагать, что каган Руси изберет другой путь? В прежние леты князья ходили лишь по Днепру, а про Великукю реку только и слышали. Вот и Бикчир-баши, старый воин, ошибся.
— Отрубить ему голову! — сурово сказал Песах. — Но да еще не время. — Чуть подостыв, со вниманием посмотрел в странно белое теперь, отталкивающее лицо везиря. — Ты хоть понимаешь, что это значит? Россы, обойдя крепости, ставленные против них, сильно облегчили свой путь до Итиля.
Он помедлил и, все еще не отрывая горящих острой неприязнью глаз от везиря, сказал чуть ослабшим от напряжения, как бы даже слегка уставшим голосом:
— Повелеваю всему воинству Хазарии встать под мои стяги. Срединного пути тут быть не может. Или мы растопчем их и сделаем рабами, или они нас…
13
В устье Камы вышли из глухих раменей. Наскучав без солнца, лучи которого редко когда пробивались сквозь обвислые, бок о бок стоящие дерева, конные отряды оказались в широкой степи, ровной и гладкой, с чуть только пробившимся разнотравьем, как если бы ему что-то мешало войти в силу. А и впрямь, мешало. Про то узнали позже от конюшенного, человека бывалого, поплутавшего по чужеземью. Сказывал Радогость, что облысение степи оттого, что денно и нощно даже в те поры, когда лютуют морозы, тут бродят бесчисленные табуны лошадей и отары овец. После такого гона степь делается сиротливо голой, только и пробиваются хилые кусты караганы и скудное разнотравье.
Мирослав, князь дреговичей, недолго предавался удивлению. Выше медного ворота, стягивающее ему шею, забот у него ныне. Конные-то отряды им ведомы. А сам Святослав в лодьях с большею частью войска. Не все вышли из лесу. Часть воинов, ведомая малыми воеводами, еще пробивалась через рамени. Но Мирослав медлил не только поэтому. Великий князь просил его обождать подхода летголи, дивное время простоявшей у Самватаса.
Мирослав светел и прекрасен в ярко блещущем воинском облачении. Вороной конь нервно пританцовывал, гордясь статью, все ж не особенно увлекаясь, охотно подчинялся хозяйской воле, и в этом подчинении отыскивая приятное для своего естества.
Мирослав, отдав надобные распоряжения, напряженно вглядывался в синюю, с белесым окоемом, даль. Он высматривал дозоры, засланные им накануне. Когда же увидел наездников в расшитых серебром кафтанах, облегченно вздохнул. Впрочем, скоро в нем все напряглось. Это когда он разглядел тяжело и угрюмовато нависающую над землей пыль, о происхождении которой догадался сразу же. Значит, сторожа наткнулась на чье-то войско и повернула обратно. Знал Мирослав, много гулямов бродит по здешним местам, сея смерть и унижение в родах, не способных защитить себя.
Не мешкая, он выстроил конные сотни встречь противнику. Пропустив воинов, вернувшихся из поиска, он лицом к лицу столкнулся с пайнилами. Он узнал их по желто-зеленым кафтанам, по тому, как ловко те вскидывались в седлах, обшитых костяными пластинами, как прижимали круглые стремена к бокам взмыленных скакунов. Понял, встречь им неслась не одуревшая от сладкого ветряного хмеля орда степных разбойников, а воины, четко подчиняющиеся приказу бека. А вот и он, скачущий впереди, взмахивая тонкой и гибкой саблей, за храбрость и удаль награжденный лентой канг-ёра, крест на крест перепоясавшей окольчуженную грудь.
В последний момент Мирослав рассмотрел и небольшой отряд барсилов, скачущий чуть в стороне от пайнилов. Он помедлил, сдерживая вдруг все в груди растолкавшую ярость, оглядел отроков, плотно сдвинувших свои ряды, сказал негромко, подняв над головой меч:
— Вперед!..
Странно, что он поступил несвычно с воинсками повадками россов, привыкших встречать противника, насаживая его на копья, а уж потом берясь за мечи. Мирослав и сам не понял, отчего поступил так. Может статься, подчинился чему-то в себе, четко сказавшему, что по-другому нельзя: первое сражение, выигранное в открытом соперничестве, важно не только ему и его дружине, а и всему росскому войску, покинувшему отчие пределы.
— С нами Боги! За нами — мать Скуфь! — вскричал Мирослав, врубаясь во вражеские ряды.
Состояние духа, владевшее Мирославом, передалось отрокам. Те ощутила на сердце чувство сопричастности к чему-то далекому, а вместе близкому, к вездесущему Небу, к которому привыкли обращаться во дни радости, но чаще во дни печали. Их, родившихся в дреговических землях, называли детьми Солнца. Они и впрямь были сиятельны и светлы ликом и не хотели бы никому чинить зла, даже если от них этого требовали властные свычаи, закрепленные в Уставах россов. «Да, да, — говорили они. — Мы понимаем, что надо наказывать за провинность. — Но лишь выпадал удобный момент, с великой охотой добавляли: — А лучше бы, если б про все земное судили Боги, а также Небо, которое есть от ясного и чистого разума рожденное вместилище всесветного блага. Иль не про это сказано в Ведах?».
Упорны дреговичи в мыслях и в деяниях. Влекомые к свету, они умело отвращались от несущего пагубу отчим родам, почему и в тягостные дни меж них не возникало ссор. Обиды, порой и немалые, быстро забывались, утрачивали остроту, коль скоро родовичи сходились у капища и творили молитвы, упиваясь златотканными словами.
Про это хорошо знали на Руси, как и про то, что крепки дреговичи телом и не переменчивы в слове. Однажды дав обещание стоять твердо, не поменяют в себе, даже если судьбе будет угодно подвести их к пределу жизни и ощутить смертный хлад ее угасания. Вот и Святослав, провидящий в человеках (Про него сказывали, что не упустит тайной дурной мысли, забредшей в чью-либо голову, увидит ее и взыщет сурово), едва ль не первым зазвал в Невогород светлого князя дреговичей и поведал ему про свою думку.