К тому времени, когда имамы начали расходиться, Ахмад выезжал из городских ворот. Теперь в нем не осталось и тени сомнения, тем более душевной смуты. А ведь она какое-то время преобладала и подталкивала его к нелегким раздумьям. Он со вниманием оглядел городские стены, а потом широкий ров, заполненный водой, и остался доволен. Нет, не одолеть этой преграды строптивому кагану Руси!
Ахмад переехал на ту сторону по узкому мостику, переброшенному через ров. Тут было сооружено много сторожевых башен, откуда наблюдали за ним сотни глаз. И он опять мысленно сказал, нет, не одолеть Святославу этой преграды. Надо думать, тут он и найдет свой конец. Впрочем, почему именно тут, а не раньше? Везирь не сразу согласился с беками, когда они предложили держать войско на островных землях.
— Нам не следует дробить силы, — сказал тогда. — Святослав крепок своими ратями, а вместе решителен и хитер. Разве кто-то другой осмелился бы сплавляться в лодьях по Великой реке, на берегах которой живут враждебные ему племена?
Может, и так. Но, может, и нет? Везирь не очень-то доверял племенам, в свое время признавшим над собой власть каганата, хотя причины для этого вроде бы не было. Но мало ли как может повернуться? Он был осторожен, а вместе с тем безоговорочно верил мэлэху, на этот раз принявшему сторону беков, привыкнув проникаться его суждениями, отыскивая в них надобное каганату, нашедшему в своем вожде нерушимую укрепу. И да не обломается она ни о чью силу и воссияет в истинной мощи!
Нет, конечно же, Ахмад не считал иудейского царя тенью Бога на земле, но полагал, что он более других блещет умом и знанием истинной сути земной жизни. А она есть красная пыль на длинной караванной тропе. Вот подует суховей и унесет ее, и уж не отыщешь следа от той малости. Пребывающая сама в себе, она ни к чему в земном мире не притягиваема, но как бы даже чужда ему изначально: всякое рождение есть предтеча смертного увядания. Она, эта суть, несет в своем зародыше зерна отчуждения и от небесного мира, хотя и во всякую пору притягиваема к нему слабой мыслью.
Удивительно все-таки… С того дня, когда Песах ввел его во Дворец, Ахмад охотно подчинился воле мэлэха. Не возражал и тогда, когда тот привел к нему черноокую девицу из своего рода и сказал, что она сделается жемчужиной его гарема и нарожает ему много сынов, которыми будет гордиться каганат. Воистину и самое малое, коль скоро от земной благодати, способно воссиять ярко и неизбывно. Сарра, жена его, стала для него чем-то вроде божественного откровения, которого всегда мало. И очень скоро случилось так, что он и дня не мог прожить без нее, доброй и нежной, умеющей быть неприметной и ненавязчивой, а вместе желанной. И с годами Сарра не утратила прежней красоты. Она родила ему пятерых сыновей. Выпадали дни, когда Ахмад подумывал: «А на что мне гарем? Не распустить ли?..» И он, наверное, так бы и поступил, если бы не опасался, что правоверные не поймут его. А это было бы худо: человек не властен над тем, что дано волей небес. К тому же возлюбленная жена воспротивилась этому его намерению. Сарра часто говорила, что и жемчужное ожерелье, если сокрыто от людских глаз, блестит ярче, и узор на нем многогранней и тоньше.
Ахмад ныне в светлом чекмене, на голове высокая хорезмийская шапка, сидит в седле прямо, строго смотрит перед собой, уже отвлекшись от приятных мыслей, думая про войско, которое стало табором на Большом Острове. Тут собраны лучшие из лучших, их называли гулямами за удаль и бесстрашие, за презрение к смерти, но, скорее, даже не так, за уважение к ней, ибо лишь переступив черту в священной войне за веру можно оказаться в небесных сферах в соседстве с Пророком и обернуться малым лучом в сиянии его Славы. А эта начавшаяся война с неверными, кажется, таковой и станет. Так понимали ее не только атабеки и беки, но и сарбазы в узких чапанах и в легких, выделанных из воловьей кожи, сапогах, а часто и в бараньих шапках, как если бы, однажды придя в Хорезм и поступив на службу к хаджибам шаха, они не хотели поменять в себе и оставались верны традициям, рожденным в Великой степи и сохраняемым ими теперь уже противно естеству здешней природы. Разумеется, везирь мог и поменять в их душевном настрое и обломать еще сохраняющееся в степняках, но он был мудр и знал, что всякое обламывание сердечной сущности человека делает его слабее, оброняет дух в нем.
Земля, по которой ехал везирь, была мягкой, зыбучей, местами обильно устланной камышовыми зарослями. Иной раз кони «съезжали» с тропы, обозначенной редкими колышками, и тогда сардарам приходилось вытаскивать их из темного гнилого болота с притайными гиблыми местами, денно и нощно ухающего с какой-то даже страстью, пугающей и самого смелого. Ахмаду вдруг пришло в голову почти невероятное, противное сути его, сказавшее: а если каган Руси окажется в этих болотах, то и погибнет, как и те сородичи его, кто, однажды пройдя Хвалисским морем, напал на прибрежные города, преклонившие колена пред ликом священного Пророка. Тогда россы попросили царя Иосифа пропустить их чрез свои земли с богатой добычей. И мэлэх не отказал и притворно ласково принял их и поил сладостно терпким вином, а потом повелел умертвить россов, а их было тысяч тридцать. И гулямы с охотой набросились на спящих россов и почти всех перебили, а те из них, кто сумел прорваться сквозь тесные ряды воинов Хазарии, нашли погибель в этих, прозываемых мертвыми, болотах.
«Так будет всегда!..» — досадуя на себя, однако ж не умея отделаться от нечаянно обжегшей его мысли, буркнул Ахмад и стегнул скакуна плетью. Тот рванул и, высоко вскинув гривастую голову и всхрапнув, выметнулся на сухой, берестяно-белый берег болота. Случись такое на проложенной меж гиблых мест тропе, скакун мог и провалиться и едва ли потом удалось бы вытащить его. Но про это знал лишь старый боевой конь везиря, привыкший понимать хозяина, и обиженный тем, что тот хлестнул его плетью. Еще какое-то время он сохранял обиду на хозяина и капризничал, норовил ослабить тонкие ременные поводья и переступал точеными легкими ногами, а потом успокоился и подавил в себе обиду. Это случилось, наверное, потому, что хозяин, хотя и пребывал в не лучшем состоянии духа, потрепал скакуна по шее и что-то ласково сказал ему.
Везиря ждали и как только он в сопровождении сардаров в ярких цветных кафтанах подъехал к высокому шатру, блистающему светло-розовой тканиной, к нему подошел высокорослый, с дерзкими черными глазами атабек Бикчир-баши, облаченный в темные, играющие золотом боевые доспехи. На прошлой седмице владыка Хазарии приказал ему ведать передовыми тысячами воинов, часть из которых ушла к Булгару, куда подступил каган Руси со своими ратями. Бикчир-баши придержал стремя, пока везирь слазил с коня, а потом провел его в шатер, справляясь о здоровье. Ахмад слушал и не слушал, со вниманием оглядывал Остров, заставленный множеством шатров, видел, как наказывали плетью молодого воина за какую-то провинность, привязав его за руки к конюшенному столбу, обратил внимание и на то, как ухожены были пасущиеся на широкой поляне, утопающей в густой зелени, стреноженные боевые кони, как спокойно и деловито беки, тоже в боевых доспехах, отдавали распоряжения, и как тут же эти распоряжения подхватывались сардарами. Все четко и строго, нигде не наблюдалось суеты, все было отлажено не сегодня и не вчера, многие леты назад стараниями тех, кто привык полагаться на разум командиров и на собственную воинскую умелость, а она вырабатывалась упорными трудами, и тут не находилось места жалости, всяк понимал: лучше теперь поистязать себя, зато потом в столкновениях с неверными можно будет показать, на что ты способен.
«Воистину Бикчир-баши знает, что делает!» — не без удовольствия подумал везирь, входя в шатер. И уж потом, отпивая из маленьких фарфоровых чашек густо заваренный душистый чай, сказал:
— Нас ждут трудные времена. Надо будет приложить немало усилий, чтобы одолеть кагана Руси. Но Аллах милостив. Я уверен, мы разметаем рати неверных, а потом приведем оставшихся в живых на аркане на берег Великой реки и заставим их есть песок.
— Послухи, ряженые в странствующих дервишей, сказывают, что племена берендеев и торков ждут не дождутся Святослава, а кое-кто уже переметнулся на его сторону, — сказал Бикчир-баши и слегка наморщил высокий и смуглый лоб, испещренный тонкими бороздками. Не понравилось, что везирь уже определил неверным их место. Это не очень-то было похоже на старого полководца, привыкшего дорожить каждым словом, не разбрасывать их подобно велеречивым имамам, впервые взошедшим на мимбар. Что есть слово, как не отражение душевной сути? Слабое и беспомощное в устах неуверенного в себе человека, оно обретает мощь, коль скоро прошло через сердце, познавшее истинное его назначение. Все же он постарался не выказать смущения и, обретя в лице прежнее, свычное с его внутренней сутью, выражение, стал говорить о том, что он предпринял для укрепления духа войска, но более о том, что намечает предпринять с тем, чтобы усилить этот дух.
15
И пришел Святослав. Остановился у стен Булгара, долго смотрел на деревянный город, укрытый за каменными стенами. В прежние леты город принадлежал коренным жителям здешних мест и сюда часто наезжали, иной раз и без надобности, россы из ближних земель. Многие обрели тут друзей, подолгу сиживали с ними в домах ли за гостевым столом, в юрте ли на земляном полу, небрежно застланном бычьими шкурами, и вели неторопливые беседы. Но потом сюда понаехали торговые люди из Итиля с великой обслугой и воинорядцами. Булгары вынуждены были, теснимые иноземцами, покидать отчие домы и уходить в степь. Благо, она тут велика и раскидиста, едва ль объедешь ее и за седмицу, если даже под тобой борзой, многотерпеливый и неприхотливый бегунец: и сухой травы пожует, и лютый мороз не пробьет его задубевшую шкуру.
Святослав в белой рубахе и в синих шароварах, заправленных в блестящие черные сапоги. Он стоял и смотрел на город, но видел лишь редкие дымы над крышами да черного ястреба, рассекающего низкое вечернее небо в бешеном полете к земле, где он, должно быть, приметил утиный выводок, забившийся в камышовые заросли. Он наблюдал за ястребом до тех пор, пока тот не скрылся за низкой и темной дымкой, подымающейся от ближнего крутоярого уреза реки, и почему-то вспомни