Сражение длилось недолго. Святослав, наблюдая за дерущимися с высокого прибрежного холма, когда в смертном кольце оставалось не более полусотни взмыленных скакунов, еще не потерявших своих хозяев, подумал, что дружинники быстро управились, и был доволен еще и тем, что потери среди россов оказались незначительны. Он еще какое-то время понаблюдал за затихающим сражением, а потом сказал Мирославу, у которого горели глаза, и, если бы не повеление Великого князя, он тут же занял бы место в боевом строю:
— Теперь уж недолго. Управишься и без меня. А я хочу поехать в город.
Ратники Святослава подошли ко Дворцу. Хашмоной, седовласый правитель города с темной рыжей бородой, упадающей на грудь, в белой рубахе, обшитой золотом по вороту, в свое время подаренной ему кем-то из беков, вернувшихся из похода на Русь, находился среди тех, кто защищал Дворец. Впрочем, он ни во что не вмешивался, а лишь наблюдал за тщетными усилиями защитников, число которых все уменьшалось. Хашмоной понимал, что еще немного, и Дворец будет взят. Но это ни о чем не сказало ему. В мыслях его нечаянно отметилось другое. Раньше он, равно как и все хаберы, мало размышлял о небесных сферах, а теперь подумал, что там, конечно, все про него знают и, наверное, уже вынесли о нем суждение, и оно в любом случае не будет верным. Там, где правит суд, хотя бы и внешне справедливый, не может быть места никаким чувствам, кроме страха. А к чему приводит страх, уж он-то, прожив утомительно долгую жизнь, повидав хотя бы мысленно восхождение своего племени к вершине, а потом и рассеяние его по миру, угасание, пускай и сдерживаемое силой духа, возносящего иудея к одному ему ведомому пределу, знает, что страх живет в сердце каждого человека. А как же иначе? Всяк сущий на земле находится во власти племени ли, верования ли в небесное осияние, которое грядет и невесть что принесет ему: освобождение ли от гнета жизни, осуждение ли? А проще сказать, всяк на земле ждет суда над собой. И кто скажет, каким будет суд? И, если даже человек оправдан земным судом, будет ли к нему столь же милостив небесный суд? О, рабе Хашмоной не уверен в этом. Да, по правде говоря, не очень-то озабочен тем, чтобы в лучшем свете предстать пред грозным ликом судии? Обозрев человеческую жизнь снизу доверху со всеми ее страстями, он уяснил для себя, что нет на земле никого, кто хотя бы однажды не погрешил против Истины. Ведь и то верно, что уже своим рождением человек обязан греху.
Хашмоной ходил в рубахе, сшитой кем-то из словых людей, и был не похож на защитников Дворца. Случалось, те раздражались при встрече с ним и успокаивались, лишь когда узнавали его в лицо. Но в том-то и дело, что не все знали его в лицо. Он был чаще замкнут на себе, редко общался даже с людьми его племени, не любил ни с кем говорить, и, чем убедительней и умней выглядел собеседник, тем большую неприязнь он испытывал к нему. Нет, конечно же, так было не всегда. В лучшие леты свои он умел привлекать к себе людей, отличившихся в каком-либо важном деле. Но с годами начал сознавать, что все происходящее на земле неинтересно и скучно и одинаково с тем, что бывало с людьми и прежде. Он понял, что в мире все повторяется, и эти повторения раздражали. У него возникло чувство, что все племена, населяющие земную поверхность, остановились где-то посередине пути, и теперь не знают, продолжится ли их путь и куда приведет? Впрочем, многие об этом не задумываются, полагаясь на руку Судьбы. Но она в сущности тоже есть что-то время от времени повторяющееся и ни к чему не влекущее, разве что к остыванию чувственности в себе самой. Кто скажет, для чего люди его племени создали Хазарское царство и возлюбили его, как если бы это воистину была земля обетованная? Однажды все поменяется, и ныне властвующие над ближними и дальними землями они узрят пропасть перед собой. И что же тогда? Не оборвется ли их нескончаемая дорога на пути к себе?
Истинно лишь то, что пришло от Иеговы и закрепилось в сердце хотя бы и удушающим сущее в человеке рубцом. Но тогда причем тут Небо и все, что обитает в пространстве времени, которое есть бесконечность для ума слабого, не способного возвыситься над мирскими желаниями, но не для того, кто обладает дерзким и смелым умом?
Рабе Хашмоной ходил в белой рубахе. И можно было подумать, что он, следуя обычаю россов, приготовился к смерти. А и в самом деле, когда понял, что все кончено, он пошел встречь росским мечам, как если бы искал смерти. И нашел бы ее, но россы все время обходили его, дивясь его бесстрашию, а еще и тому, что зажглось в глазах у него, а там увиделось им унижение его собственной человеческой сути, живое и трепетное, как только не выплеснется из русла, подобно полой воде, утратившей свое отмечание на теле земли. Это унижение было так велико, что никто из россов не захотел поднять руку на Хашмоноя. Он так и прошел сквозь их ряды и покинул город, никем не узнанный. Позднее он не станет говорить никому о том, что в тот день происходило с ним, и постарается забыть обо всем, как если бы все, что он прочувствовал тогда, было унизительно для него.
Святослав, проезжая на боевом коне по улицам покоренного города, увидел белоголового старца, лежавшего на приступках дворцового крыльца, широко разбросав руки, заглянул в мертвые глаза, и ему сделалось не по себе. Спросил:
— Это кто?
— Правая рука правителя города, — отвечал кто-то из старейшин, сопровождающих его.
— Вот как? — Вздохнул устало: — Не я пришел к тебе с мечом, но ты ко мне…
И был день горяч и труден. И все, кого помиловал каган Руси, подходили к нему и прикасались горячими губами к позолоченному стремени и просили для себя и своего рода, и клялись в верности новому Господину:
— И да будет жизнь твоя долгой и светлой! И да не омрачит ее злая тень Иблиса!
Святослав был спокоен и холоден, и только когда спустили на воду лодьи с погибшими при взятии города ратниками и возжегся над ними животворящий огонь, что-то дрогнуло в суровом лице его, напряглось каждой жилкой.
16
Оборвалась нить жизни. Толпы людей слонялись по улицам, зато торговище опустело. Уже не встретишь никого, кто приехал бы сюда из дальних стран. А гостевые люди Итиля попрятались на своих подворьях, заставленных складками товаров, привезенных с Востока. Иной раз они жадно прислушивались, прильнув ухом к плотному камышовому забору, к тому, о чем судила — рядила запруженная горожанами прежде тихая и спокойная улица. А там говорили одно и то же: вот де россы, ведомые каганом Руси, захватили Булгар и ряд селищ, взяли там большую добычу и отправили в Киев. А еще говорили, что они сурово обошлись с теми, кто выступал против них с оружием, зато не тронули иноземных гостей. Сказали им:
— Езжайте в Киев и торгуйте там безбоязно. Благоверная Ольга обережет гостевые обозы и поможет каждому, кто обратится к ней с просьбой.
И про то еще говорили, что племена, живущие по берегам Великой реки, в старые леты почитавшие мэлэха Хазарии, теперь заколебались в духе, и пошло меж них брожение, а кое-кто, к примеру, хан берендеев и сам встал на разбойную тропу, истребив бывших при нем иудеев и похваляясь этим.
Смутно и горько, и всяк, ныне затаившийся на отчем подворье, с болью в сердце спрашивал у себя ли, у соседа ли справа: «Что же будет? Неужели все пойдет прахом?» Но и только-то. Вдруг страх нападал на человека: «А что как послухи донесут в царевы службы про мое сомненье? Там не посмотрят, что я иудей, отдадут палачу». И, подумав так, посмотрит, охваченный сомнением, на соседа справа и вздохнет, а потом повернется в другую сторону и увидит там глаз черный, как бы даже освещаемый изнутри острой к нему неприязнью и сникнет. Оторвется от щели и спрячется в тени садовых деревьев, будет сидеть там, пока не процокают мимо его подворья копыта быстроногих скакунов и на улице не сделается тихо и почти безлюдно. И скажет тогда, придя в себя от недавнего жгучего, как если бы облитого горячим смоляным варевом, страха:
— Кажется, наладилось. Значит, власть еще крепка. Некому тягаться с нею.
Про кагана Руси и не вспомнит, отогнав от себя как утратившее свою силу наваждение, а кое-кто и усмехнется: мол, ему ли, дикарю, про кого говорят, что он ест сырое мясо и спит под открытым небом, подложив под голову седло, тягаться с высокородным Песахом?! И — успокоит себя и, нырнув с головой в виноградники, станет погонять рабов плетеной плеткой и будет пуще прежнего гневен и не помилует русоволосую молодицу, еще не привыкшую к положению человека, не властного над собой. И останется доволен, когда молодая рабыня, обливаясь горючими слезами, стеная, упадет на влажную мягкую землю. «Вот так-то! — скажет как бы даже не про эту несчастную, про кого-то еще, сделавшегося причиной его недавнего душевного неустройства. — И с тобой мы поступим так же! Так же! Так же!..»
Песах был во Дворце, когда пришел везирь и сказал, что Самватас разграблен гулящими степными людьми — бродниками, и мало кто уцелел из жителей крепости, а те, кто уцелел, пришли в земли Хазарии босыми.
Везирь сказал про это голосом слабым, чуть слышным, был уверен, Песах не помилует его. Перед тем, как прийти сюда, он на коленях выслушал Хадис Пророка, после чего облачился в старый, снятый с плеча дервиша, разодранный под мышками, халат.
Везирь сказал про это и вытащил из ножен саблю и положил ее к ногам иудейского царя, а чуть погодя и фетву, данную ему служителями Пророка, и упал на колени, воздев руки к мэлэху, неподвижно сидящему на невысоком каменном возвышении, украшенном драгоценными камнями, и воскликнул:
— О, Владыка Судного дня, прости меня, недостойного, или покарай, коль на то будет воля твоя!
Ахмад понимал, что повинен, хотя и не сказал бы, в чем именно, и почему только он? Коль скоро начать вспоминать тех, кто приложил руку к несчастью, обрушившемуся на великую Хазарию, то и не хватит пальцев, чтоб перечесть их всех. Где-то в глубине души Ахмад уже давно ждал чего-то такого, что сорвет покров благополучия с Итиля. Иной раз возникало чувство непостоянства в нем ли самом, окрест ли него. Он не сказал бы, почему так, хотя и догадывался, что непостоянство от странной двойственности, которую ощущали и те,