Что есть от небесной Истины павшее на землю, как не сладость, рождаемая душевной умиротворенностью? Она, и только она, способна приблизить человека к Истине, возлюбленной Богами, сказывающей про то, что коротко время зла; придет день и отступит окаянное и воссияет рожденное в небесной пространственности, и тогда сделается человек чист и светел разумом.
О, как жадно хотел этого Богомил и упорно старался объяснить людям сущность душевной умиротворенности, которая в свое время снизошла на него и ныне едва ли что-то в состоянии поменять в нем. Дивно это! Дивно! Иной раз встреченное им во сне вдруг оборачивается реальностью, то есть то же самое, что снизошло на него во сне, он потом видит в жизни. К примеру, на прошлой седмице посреди глухой ночи явилось ему нечто, уже не однажды случавшееся с ним и переставшее удивлять: словно бы сидит он среди небожителей и слушает их разговор. Сказывали те о людях, что живут под землей одной мыслью об очищении душ от греховной тягости. И на том пути открылось им озарение. А поутру, когда рассвет еще не набрал силы и стояла сырая пасмурь, Богомил выылез из шатра малого князца, вотчинка которого затерялась в северской земле, долго брел по степи, невесть куда направляясь. Про то и в мыслях не было. И не то, чтобы кто-то подталкивал в спину, все ж и остановиться не мог, мешало что-то, мало-помалу укреплявшееся в душе. И вот он оказался в изножье высокого голоспинного холма. На его вершине росло малое утробное деревце, тревожимое ветрами, а они в здешних местах не знали чуру и часто взыгривали посреди вроде бы уже устоявшегося покоя. Но не деревце привлекло внимание волхва, а нечто нечаянно открывшееся взору. Изножье холма оказалось сильно изрезано норами, и подумал бы, что волчьими, когда б не услышал людские голоса, доносившиеся из-под земли. Тут-то и вспомнил про сон и не заробел и спустился в одну из нор и увидел там трех человек в ветхой одежде. Они с интересом посмотрели на него, но ни о чем не спросили, сказал один из них:
— Садись подле нас. Коль гостем пришел, то и поговорим с тобой, а коль братом, то и примем в семью свою.
И сказал Богомил, что он не более чем странник, заглянувший к ним на огонек.
— Но только и то верно, что слышал о вас от небожителей, и говорили они слова ласковые.
И те, трое, не удивились этому, точно бы знали про уважение, которое питают к ним небожители.
— Добро! — сказал самый старый из них с глазами прозрачными и ясными. В них можно было прочитать все, чем жил старец и к чему тянулся душой, по-детски доверчивой и не разбившейся об острые камни уходящих в пространство времени лет. Но удивительно еще и то, что Богомилу не захотелось прочитать в душе у старца, смущало что-то. Может, та детскость, что наблюдалась в ней, и тихая, ни к чему в мире не влекущая покорность судьбе, точно бы от него ничего не зависело, и, если бы он даже пожелал, то и не смог бы приложить хотя бы и малые усилия для того, чтобы поменять в ней, обогреть ее пусть не деяниями, то хотя бы добрыми намерениями.
А старец меж тем говорил тихим, словно бы даже робеющим голосом:
— В те поры, когда своевольный Песах обрушился на Русь с большим войском и побил много россов, малых и старых, славных мужей и дочерей Руси и пожег домы наши, мы, ныне тут во святом холме обитающие, пошли куда глаза глядят. Не сговаривались, нет, однако ж так сотворилось, что, в конце концов, мы, роженики разных племен, приткнулись к святому холму и стали жить тут в малых жилищах, согреваясь от матери Мокоши, которая есть земля и воздух, и небо. Тут и обрели прежде сокрытое от нас, нет, не то, чтобы Истину, велика она есть и нету к ней дороги смертному, во грехе купающемуся, но сколок с нее, всемогущей. И есть тот сколок часть сердечной сущности человека, ни к чему не влекущегося, и к самому большому богатству. Что есть богатство, как не всесветное зло, вытравливающее из души благость, данную Небом? Труден путь к Ирию, не всяк и во блаженстве пребывающий войдет в него, когда поменяет форму. Впрочем, мы и не стремимся к этому, а только к очищению нашей сердечной сущности, проживая в согласии с миром, пускай и суровым и жестоким. В тиши да во блаженстве неведения иль не взрастится зерно надежды на ту жизнь, которую мы обретем после смерти? Воистину покорность судьбе есть нечто отколовшееся от сути земной жизни, может статься, лучшее, что есть в ней. Не так ли?
Богомил не ответил, хотя многое из того, о чем говорил старец, было близко ему и понятно, принимаемо им. Он не ответил потому, что вдруг подумал: велика есть мера Божьей воли, от нее, всесильной, черпается доброе и разумное, помогающее оттеснять все, что от зла.
Но един ли путь у людей к Истине? Прежде он не задумывался об этом, привыкнув искать лишь в душе своей, уже давно сделавшейся частью небесной сущности. Но, оказывается, можно искать и не пребывая в одиночестве, а в сообществе с людьми. Но чуть погодя засомневался: «Однако ж спустя время не случится ли так, что некто, возвысясь над всеми, станет проповедовать свое понимание мира, утаптывая в слабом, еще не окрепшем уме? Что ж, все пойдут за ним, приняв его веру? А если она окажется не от дальнего света, а от ближнего, колеблемого неустройством жизни? Не вчера сказано: лишь обретя в себе, отыщется та малость, что способна подвинуть в людских сердцах».
Привыкши понимать свое одиночество посреди большого мира как нечто естественное, надобное ему, а еще тем, кто принимает открывшееся ему в иных мирах, Богомил не хотел бы ничего менять тут, и потому с легкой грустью наблюдал за людьми, отошедшими от отчины и теперь не желающими вспоминать о ней, как если бы ее у них и вовсе не было. Невесть от какой тяготы вдруг навалилась на него усталость: день-то только начинался и роса на траве не обсохла еще, — сказал тихо:
— Святослав поднялся против Песаха и ныне пребывает близ холма, который вы считаете святым. Не месть подняла князя, великая обида за Русь.
— То-то поменялось в ближних весях, — сказал старец. — Шумно сделалось и пуще прежнего людно в степи.
Богомил пригляделся к старцу, но и малой перемены не заметил в маленьком сморщенном лице его и огорченно вздохнул.
Он недолго пробыл со старцем, живущим в земляных норах вместе с теми, кто пришел с ним в чужие земли и тут, вдали от отчины, противно тому, что должно сохраняться в душе, хотя бы и отодвинувшей от Руси, обрел надобную для теперешнего существования уближенность к земле-матери, которая прежде выглядела чужеватой, примятой людскими бедами. Но то и чудно, что про все запамятовал старец, одно и осталось на сердце — преданность Мокоши, утихомирившей колобродье в душе. Богомил как бы нечаянно, отвратно от душевной сущности, что во всякую пору искала покоя не только для себя, а и для разных росских племен, старейшины которых не однажды забредали к нему, подумал, что покой не всегда есть благо. Он подумал и на сердце засвербило. «О, Боги, что со мной? Иль в суждениях ваших, касающихся тех людей, что пришли сюда и отыскали тут нужную им для сердечного успокоения обитель, засомневался я? Да мыслимо ли такое? Иль не в самую трудную пору вы приходили ко мне и помогали не сойти с тропы, что ведет с небесной Истине?..»
Он был смущен, и это так не походило на него, было так противно его естеству, что, когда волхв вошел в великокняжий шатер, Святослав, обладающий способностью проникать в глубинную сущность человека, разглядел Богомилово смущение и спросил у него с легким беспокойством:
— Что случилось, о, Владыко?
Богомил не захотел ничего скрыть и рассказал о людях, живущих в земляных норах, издали сходных с волчьими, и кто не собирается отсюда никуда уходить, даже узнав, что их соплеменники поднялись на борьбу с обидчиками Руси.
Святослав со вниманием выслушал волхва, какое-то время пребывал в раздумье, потом привычно для себя не только отвечая на недоумение собеседника, но и чему-то в себе самом, живущем ни от кого не зависимой жизнью, сказал:
— Меж россов велико число тех, кто ищет себя в Истине, однако постигает ее не каждый. Но то и ладно, что всяк носит в себе смущение и невесть когда зародившуюся грусть, в иных народах и вовсе незнаемую, тихую и сладостную, влекущую в неведомые дали. И да будет так до веку.
20
«Воистину не построить дом на песке, а только на камне, коль скоро хочешь жить в нем», — думал Песах, вспоминая, какое великое множество людей простого звания, дав им в руки кому саблю, а кому меч, случайно найденные в старых схронах, приставив к ним фарисеев и саддукеев, кто не больно-то был ретив в познании мира и слабо проявил себя в священнодействе, послал он против росского кагана. Чего он хотел? Напугать россов огромным множеством людей? Иль была еще какая-то мысль, тайная, и по сию пору сокрытая от него самого? Да нет… Он и впрямь надеялся, что Святослав будет смущен, встретившись на хазарском порубежье с простолюдинами, едва ли когда-либо обучавшимися воинскому ремеслу, все ж не заробевшими и вступившими с ним в сражение. Ан нет! Случилось иначе. Вместе того, чтобы нагнать смущение на росского кагана своей отчаянной, хотя и бесполезной решимостью и тем самым подсказать ему, как тяжко тому придется, когда он встретится с воинами Хазарии, привыкшими сражаться не на жизнь, а на смерть, быть может, именно в ней, подвигающей к иному миру, ища для себя отрады. Простолюдины и бывшие с ними фарисеи и саддукеи при одном только виде росских дружин разбежались, разбрелись по степи, сказывают, многие из них почему-то подались на Русь, словно бы там их ждали. Слабые люди, ни к чему не прилепившиеся сердцем, охуделые, нищие духом! Нет, не зря он, Песах, относился к ним с небрежением. Все ж и он не мог понять, отчего ни один из них не вернулся в Итиль? Неужто так велик страх, который они испытывают перед ним и его властью? Но, если даже так, хорошо это или плохо? Прежде Песах не задумывался об этом. А вот теперь… Он сидел в шатре кагана Хазарии. Его привезли сюда, чтобы поднять дух агарян, хотя сам-то он противился. Песах едва ли не с презрением смотрел на старого согбенного человека, дремлющего в золоченом кресле и, кажется, совершенно отвыкшего от большого скопления людей и мало понимающего в том, что ныне происходило. Когда великий сиделец открывал глаза, иссиня черные, чуть подернутые зеленоватой пленкой, в них не прочитывалось и малой мысли, были невыразительны и отодвинуты от реальной жизни. Песах думал, что и этот старик, не обладавший никакой властью и живущий только потому, что так захотелось ему, правителю Хазарии, тоже есть пыль при дороге, поднимется ветер и сорвет ее с места и унесет в безвестность и никто уж не вспомнит о нем, как если бы он и вовсе не жил на земле. Было удивительно, что люди, сходные душевной сущностью с безвластным каганом, еще существуют. Отчего буйные ветры не разбросают их в разные стороны, не приглушат дыхание их сердец? Ведь все они бесполезны в миру, не надобны и самой природе, которая, следуя естественному установлению, соблюдает какой-никакой порядок. Песах не умел понять этого, и раздражение в нем усиливалось. А когда в шатер вошел Ахмад и сказал, что передовые отряды россов подступили ко рву и, кажется, готовятся к штурму, он с досадой посмотрел на него и зло обронил: