лядней. Он много думал о россах, одно время даже хотел приблизить к себе князей их, но скоро понял, что это невозможно. Россы тянулись к ромеям, а тех он ненавидел.
— Нет, россы менее всего напоминают варваров, и потому мы так и не сумели закрепиться в их землях и вынуждены мириться с малой данью от них. Я долго не мог понять, отчего они так сердечно ранимы? И лишь недавно осознал, что без свободы они утратили бы себя как племя. Жаль, что осознал поздно. Если бы раньше, когда мы прочно стояли на Днепре… — Что-то сходное с улыбкой, сделавшее его лицо старчески приятным, высветилось вдруг. Эта приятность, замеченная беками, насторожила их. Они привыкли видеть правителя другим… Но везирю она понравилась, и он сказал легко:
— И теперь не поздно. Мы выбьем из россов богопротивный дух, когда снова пройдем по Руси.
На какое-то время в шатре установилась тишина, было слышно, как пошевеливается тканина, загораживающая вход в него, а потом беки заговорили о том, что еще надо сделать для уничтожения Святославовых дружин, и Песах (Уже в который раз!) убедился, что все идет, как и хотелось бы. А когда беки ушли и подле него остались лишь везирь и рабе Хашмоной, он сказал:
— Для укрепления духа войска повелеваю завтра с утра после молитвы снова посадить кагана в колесницу и привезти его на холм. Пусть все видят его благословящим сынов своих. — Усмехнулся чему-то в себе самом, но тут же и унял промелькнувшее в сознании. — Я тоже там буду.
— Но в изножье холма живут люди, — сказал Ахмад. — Прорыли норы и живут в них. Прогнать?
— Нет, лучше перебить.
Рабе Хашмоной одобрительно кивнул головой.
В последние леты он сделался тенью правителя Хазарии, могущественной тенью, обладающей немалой властью над людьми своего племени, и не только над теми, кто окружал его, а еще и над теми, кто жил в дальних землях, за тысячу поприщ от Итиля, среди чуждых им по духу родов. Они все исполняли волю Высшего Совета, в который входил и Хашмоной, и продвигали дело иудейских общин все дальше. Да, рабе Хашмоной сделался тенью правителя Хазарии и, понимая про его силу, все ж иной раз едва сдерживал в широком горбоносом лице, обрамленном черной, без единого седого волоса бородой, несмотря на уже немалые лета, недобрую усмешку, как если бы знал про Песаха такое, о чем тот и не догадывался. А так и было. Много чего говорено Хашмоною в глухих узилищах попавшими туда по доносу ли соседа, по собственному ли неразумью несчастным людьми. Хаберы умели развзять язык и самому стойкому. Рабе относился к мэлэху примерно так же, как тот относился к кагану Хазарии. Власть его над людьми была много сильнее, чем власть царя. Тот управлял людскими судьбами, а Хашмоной человеческими душами. Тем не менее рабе Хашмоной оставался в тени. Он никогда не изображал себя много чего сознающим в жизни, отчего она давно перестала быть для него загадкой. Всякое движение в мировых пространствах воспринималось им как что-то естественное, рожденное сначала в сознании избранного Богом народа, а уж потом обретшее независимость, но независимость призрачную, при надобности ее можно и подмять под себя.
Хашмоной умел затеряться среди людей, так что иной раз его нельзя было выделить из толпы. Он как бы делался частью ее, нередко сумасшедшей, утратившей всякое управление, хотя, конечно же, так только казалось. На самом деле, все было по-другому. Но ни везирь, ни кто-либо из беков даже не догадывались об истинной роли рабе Хашмоноя, принимая его то за раввина, коль скоро тот облачался в священнические одежды и шел в синагогу, а то и за обыкновенного служащего при правителе Хазарии по какому-то, скорее, тайному делу, о чем лучше не знать.
Хашмоной, привыкнув понимать язык испытуемых в узилище и разбираться в тайных знаках не только земного, а и небесного происхождения, принадлежал не этой, протекающей возле него жизни, а другой, таинственной, сокрытой от людских глаз. Там, в другой жизни, он был своим человеком для хаберов, а здесь чаще чужим. Люди сторонились его, не хотели иметь с ним дела. И он принимал это как должное и оставался в суждениях строг и отличаем от большинства смертных непреклонностью в решениях, если те принимались в тайном кругу братьев по духу.
Хашмоной понимал, что борьба со Святославом, скорее всего, завершится совсем не так, как полагали верховные власти Хазарии. Но это не смущало ни его, ни тех, кто стоял за ним. И даже больше: они хотели поражения хазарскому царству, полагая, что иудеи Итиля исполнили свое назначение на земле и теперь сделались никому не надобны со своей непотребной жаждой власти и почти неземной роскошью. Они ослабли в духе и утратили право на высшую, Богом данную избранность. Те, кто стоял за Хашмоноем, желали нового витка страданий для иудейского племени, полагая, что, лишь пройдя через него, возможен будет новый взлет приверженцев Иеговы. И неважно, где и когда это случится. Рожденное для вечной жизни зерно Истины не обрушиваемо временем, не подчиняемо ему, а только высшему разуму, данному избранным. Это по их наущению иудеи, вышедшие встречь войску Святослава, не приняли боя, а многие ушли на Русь, хотя и понимали, что путь их будет смертно труден. Но страх перед россами оказался меньше, чем страх перед Хашмоноем и его братьями по духу. И да не избудется в сердцах у них! И да восстанут они из пепла! Про то ныне и думал рабе Хашмоной, наблюдая за приготовлениями к завтрашнему сражению.
21
Росский витязь Атанас, следуя повелению Великого князя, повел тысячу обручников на земляной вал, поднятый иудейским царем на Большом Острове. Горд витязь тем, что Святослав доверил ему, пожалуй, самое главное в разворачивающейся битве, сказав: «Если ты не пробьешь сердцевину вражеских укреплений, не вклинишься в них, станет худо всем нам». Он был искренен с Атанасом, человеком без роду и племени, так про него сказали бы в прежние леты: все близкие его побиты агарянами или уведены в полон, сам он только потому и спасся, что пребывал в ту пору вдали от отчего селища, заряженный в коневоды. Но ныне никто так не скажет ни про витязя, ни про тех, кто вошел в его тысячу. Они братья по судьбе, подобно Атанасу они потеряли отчичей, но не утратили душевной твердости. Благодарные Святославу за то, что в свое время он принял их под свою руку, они и взросли на Великокняжьем дворе, с малых лет готовя себя к грядущим битвам. Их стали звать обручниками, как если бы они обручились со смертью. Так ли, нет ли, не всяк из них скажет про это, но и то верно, что смерть на поле сражения принималась ими как благо, все они мечтали умереть не в своей постели.
На щитах у тысячи Атанаса было написано белой краской на кованном красном полотне: ЗА РУСЬ. Они спрыгнули с лодей, приткнувшихся прошлой ночью к черному вязкому крутоярью, и чуть только рассвело, пошли встречь огненно посверкивающим стрелам. В руках у них были мечи, а еще длинные деревянные шесты. Они часто использовали их, когда брали какую-либо крепость. Тысяча витязей, рослых, в добротной воинской справе, шла как один человек, вдруг осознавший свою небесную сущность и не пускающий в сердце и малого страха, привыкши накидывать на него узду. Случалось, вражья стрела пробивала щит и золоченую кольчугу, и тогда на груди у воина появлялось красное пятно, оно все росло, росло, пока не делалось огромным, растапливающим в сознании обрученного со смертью. И он медленно, как бы даже нехотя опускался на землю. Его обступали Боги, зарный свет исходил от них и касался умирающего тела. Но и тогда не рушился ряд Святославов. Воины с шестами подбегали к рукотворному валу и сходу взлетали вверх, и там завязывалась жестокая смертная схватка. Обручники, умело владея длинными, поблескивающими в робких еще, не разгулявшихся утренних лучах, обюдоострыми мечами, дотягивались до лучников и поражали их, стоящих на валу, тесно прижимаясь друг к другу, осыпающих россов кроваво-красной тучей стрел, в иные мгновения заслоняющей робкие еще лучи солнца. Тьма стрел зависала над воинами Святослава, нередко сшибала иного из них, и тогда наступал черед сводного брата породнившегося со смертью, и он тут же заступал на его место и бесстрашно продвигался вперед. Сколько их уже обручилось со смертью! Ведется ли тут счет? Да откуда бы ему взяться, коль на сердце только ярость, а еще не истраченное в походах чувство мести: ведь это агаряне извели под корень весь род обручника. Отыщется ли на земле сила, способная умять, растоптать, обратить в пыль сердечную боль его?!
Яростен был удар тысячи Атанаса. Помнилось лучникам, что россов не тысяча, десятки тысяч. Уж и стрел каленых не осталось в колчанах, и тогда сыны Пророка взялись за сабли. И пошло жестокое, безрассудное, на ярой ненависти настоенное противоборство двух враждующих сил. Мало кто из обручников поднялся на вал, зато и дрался теперь за двоих, а то и за троих. Меж тем к изножью земляного вала уже подошли дружины Святослава и начали подниматься наверх. Гибкие смоляные шесты изгибались, пружинили под тяжестью тел, однако ж ни один из них не сломался: изготовленные в северном ладожском лесу, они, казалось, обрели, от той земли почерпнувши, стойкость.
Схлынули с рукотворного вала уцелевшие от мечей россов потрясенные лучники, не понимая, что произошло. Иль не вчера еще служители Аллаха говорили им о близкой Победе? И они верили им, понимали и про свою воинскую умелость и полагали ее несокрушимой. Впрочем, никто из них не напрягал в существе своем, чтобы осознать происшедшее, все в них сделалось вяло и не подчиняемо разуму, они как бы утратили сущее в себе и были не те, влекомые собственным достоинством воины, а что-то другое, уже почти неживое. Наверное, поэтому, когда встречь им, бегущим с вала, метнулась конница Бикчира-баши, сыпля сабельными ударами и не разбирая, где свои, а где чужие (к тому времени лучники перемешались с поспешающими за ними россами), они не поменяли в душе и умирали спокойно, не пытаясь защититься, словно бы не ждали ничего другого.
Атанас с малой горсткой уцелевших после захвата земляного вала обручников оказался посреди конников, едва ли не в самой гуще их, и дрался тем ожесточенней, чем яростней становился напор агарян. Обручники побросали щиты и, взяв в руки мечи, встречали всадников мощными, с плеча, смертными ударами. Они стояли, не страгиваясь с места, до тех пор, пока не подоспели дружины Святослава и не обтекли их, тесня конные орды, а потом опустились на землю, положив рядом с собою мечи, и только тогда израненные, истекающие кровью посмотрели в глаза друг другу, и сказал Атанас: