— Спустишься к протоке, там вал низок и слаб, я приметил, когда мы сплавлялись по Ахтубе, перемахнешь с конницей через него и потревожишь иудеев с тыла.
— Я возьму с собой сотню обручничков, — сказал Атанас.
— Почему же не всех?
— Остальные останутся при тебе, княже. Мало ли что?..
Святослав хотел возразить, но знал, сколь непреклонен бывает Атанас, если задумал что-то, и промолчал.
Атанас с обручниками с помощью багров и туго сплетенных льняных веревок поднялись на вал, а потом спустились с него, и тут же их обступили воины в лохматых шапках. В их лицах Атанас прочитал неудовольствие. Но, когда те узнали, что им предстоит, спало неудовольствие. Они подвели Атанасу и обручникам коней, дерзко рвущих копытами слабую землю. Россы не часто сиживали в седлах, привыкши полагаться на острогрудые лодьи и на собственные крепкие ноги, исходившие дальние и ближние земли вдоль и поперек, тем не менее Атанас ощутил дрожь нетерпения вороного скакуна, которого подвели под него, и сказал, ласково потрепав его по шее:
— Не спеши. Успеешь еще потешить себя.
Конники, ведомые Атанасом, а он по первости хотел, чтобы и тут сболюдался строгий порядок, как в дружинах князя Руси, но увидев, сколь неуправляемы степные и горные люди, махнул на них рукой, полагая, что на все воля Божья, обошли земляной вал впритык к протоке по узкому перешейку, охраняемому немногочисленной сторожей. Перебив ее, конники проникли на Остров и какое-то время, не встречая никого, однако ж слыша нарастающий шум битвы и ощущая слабое, как бы даже задышливое дрожание земли, ехали молча, минуя черные заболотья. Среди обручников приметен был Радогость, он в широком, туго перетянутом у пояса халате, держался на коне уверенно, деревянное с высокой, глянцевито посверкивающей лукой седло пришлось ему в пору. На плече у конюшенного заместо боевого лука гусли, он придерживал их свободной рукой, все же гусли позванивали, а нередко выводили странную мелодию, как если бы она была дана землей-матерью. Так про это понимал не только Радогость, взятый обручниками как знатец здешних мест, остро чувствующий и самое слабое колебание в поющих струнах, а и Атанас, кому пуще чего другого был приятен сумятящий сущее в нем голос битвы. Он вдруг ощутил нечто щемящее и влекущее в дальние дали, осиянные благим светом. И на сердце у него сделалось трепетно и грустно, как еще ни разу не было. И он не сказал бы, что это неприятно поразило его, напротив, он хотел бы, чтобы это продлилось как можно дольше. Но как раз теперь впереди обозначилось крыло вражьего войска, выступив из густого сумрака зависшего над Островом марева дня, и всадники, ехавшие за обручниками, тут же обогнали их и понеслись вперед, ничего не видя, как только пешее вражье войско, почему-то повернутое лицом в другую сторону, точно бы тем самым выказывая пренебрежение к ним, еще недавно покорным воле правителя Хазарии. Конечно же, это было не так, и означало только то, что иудеи имели противником Святослава с дружинами, а вовсе не малую часть его воинской силы, оказавшейся у них в тылу. Однако этого нельзя было объяснить людям, в груди у которых кипела ненависть, и Атанас не стал ничего объяснять, велев обручникам следовать за степной конницей, впрочем, не сильно-то поспешая и не ломая боевого порядка.
22
Что-то происходило в душах людей, в глубинах ли земли-матери. Так мнилось не одному Песаху, а и великому везирю Ахмаду, облаченному в те же дорогие, сверкающие серебряными заплатами и золоченными накладками, одежды, какие он носил и в мирное время, и можно было подумать, что он не делает разницы меж тем и этим временем; то же наблюдалось и рабе Хашмоноем и атабеком Бикчиром-баши и беками, ощутившими в груди болезненно острое смущение, про которое в прежние леты они и не слыхивали, привыкши выходить победителями из любых сражений, хотя бы и пуще свычного напоенных людской кровью. Так что же все-таки происходило?.. Всяк из них силился понять и не мог, и, даже опуская саблю на голову противника и поражая его, не чувствовал удовлетворения, как если бы уже теперь ощутил бесполезность собственной удали, хотя это, наверное, было не совсем так. А ведь сражение только набрало силу и жесткое следование правилу, невесть в какую пору и кем установленному, предполагающему не гибельность на избранном пути, а непременно одоление противника, пусть даже и превосходящего тебя в воинском ремесле, а еще тайную и от самого себя скрываемую злую радость: ведь ты все еще жив и в руках у тебя высшей закалки сабля, которая исправно служит уже многие леты. Что-то подточило недавно еще бьющую живым ключом уверенность в людях, а кое у кого от нее осталась только тень. Нет ее, как нет от прежних лет хранимого чувства, чистого и ясного в своей неколеблемой твердости, а душа как бы подостыла и уж не притянет к победе, но к чему-то горькому и обидному, даже если ныне удастся побить дружины русского кагана, то и тогда вряд ли что-то поменяется в людях: душевная стойкость, однажды надломившись, едва ли вернется на прежние пути свои. Может, потому на сердце томление, противное естеству воина, что и в земле-матери ощущаемо колебание, словно бы и она поменялась и отступилась от своих сынов. Так ли это, нет ли, кто скажет? Смутно на сердце у потомков колена Симонова и полуколена Манасиева еще и потому, что они не чаяли встретить россов у порога своего дома. Иль не сказывали рахдониты на базарных площадях, что уже не подымется Русь, обтесался дух ее об агарянскую саблю, подугас; скучно и худо ныне в селищах ее и градках, а в стольном Киеве тихо и безлюдно, слово иудея ловят на лету редкие прохожие, слабые и безвольные людишки, прежде мнившие себя детьми великого Рода, но теперь, кажется, и вовсе о нем запамятовавшие. Так говорили рахдониты, да не так вышло. Где-то в дальних укрепах сокрыто от доглядчиков Песаха копили россы силу, а теперь вот пришли в чуждые им земли. Нет, не сказать, чтобы велика была та сила, наверняка воины Хазарии побьют зарвавшихся россов. А все ж неприятно! К тому же мучает беспокойство, в своем ли сердце рожденное иль от земли-матери подоспевшее и невесть про что сказывающее, а только не в утверждение сущего в человеке, скорее, в ослабление. И вступали в сражение со смущением в сердце выходцы из Ура Халдейского, низкорослые, коренастые, с тонкими губами, и шли вперед, и поражали врага, и сами бывали поражены длинным росским мечом иль пробиты остроконечным копьем, и падали наземь с недоумением в темных глазах. То же наблюдалось и в их братьях халдеях, хотя и мало сходных с ними, высокорослых, с длинными узкими лицами и прямыми носами, но с такими же побратавшимися с ночью недоумевающими глазами. То же творилось и с евреями Ханаана, обретшими пристанище в Итильском царстве. А ведь еще вчера все они были довольны собой, утверждали: хотя и созданы люди Богом по образу его и подобию, все же не от него, Всемогущего, зависит, стать ли им истинно совершенными людьми, но от них самих, от личных усилий каждого, понимающего, что помощь Бога есть позорный хлеб, всяк должен надеяться лишь на себя. Тому и следовали и достигали иной раз совершенства, немыслимого в других народах, и были горды тем и, казалось, весь мир распростерт перед ними и только надо немного поднапрячься, чтобы приобрести его, как торговец на итильском базаре приобретает арабские дирхемы за сущую безделицу.
Чудно еще и то, что и те из черных булгар и пайнилов, ясов и касогов, кто принял сторону иудейского царя, тоже почувствовали непокой на сердце, о котором прежде слыхом не слыхивали, привыкши к ближнему ощущению, рождаемому от уверенности, что все в их жизни предопределено заранее. Они свято верили в благодать синего неба и в глубинную суть черной земли, определив себя как бы стоящими меж этих сущностей, и, принимая исходящее от них, и никогда не меняли в душе своей. Не то теперь… Что-то стронулось и в них, и многие начали думать, что не надо было поспешать на зов властителя Хазарии, а кое-кто, хотя и втайне, как бы даже противно собственному суждению о жизни, размышлял: а не лучше ли, подобно тем родам, что выступили на стороне кагана Руси, подтолкнуться к россам?.. Странно, что это промелькивало у них в сознании в какие-то малые временные дольки, когда рука с саблей зависала в воздухе или когда меч росса опускался на их головы. Все ж и они, хотя и смущаемые непривычными мыслями, были упорны и мало в чем уступали воинам Аллаха и Яхве.
Сражение шло своим чередом, ни в чем не отступая от того, как оно задумывалось с одной стороны Песахом, а с другой Святославом. Агаряне и иудеи, поддерживаемые разноплеменным воинством, продолжали с необычайным упорством наращивать давление на ратников русского кагана. Казалось, еще немного, и те не выдержат и попятятся, и тогда сломается Святославов ряд. Но — время шло, а ряд этот не страгивался с места, был все так же упруго и звончато, подобно струне, натянут, и пространство, изначально установленное между земляным валом и ратниками, сохранялось, как если бы поддерживалось росскими Богами. А в какой-то момент случилось нечто необъяснимое: вдруг сбоку налетела шально и бездумно, как только она одна и умеет, степная конница и посекла немало иудейских голов, но потом была рассеянна. Ладно бы, если бы все на этом и закончилось. Так нет же! Следом за вольницей, кинувшейся на пики иудеев, привыкших драться в пешем строю, вступил в сражение отряд россов, как если бы он возник из ничего или же подобно желтому огненному солнечному шару выметнулся из низко зависшего над землей тумана. Этот отряд не был многочислен, однако ж в нем чувствовалась некая, сравнимая с небесной, сила, истоки которой, как подумал рабе Хашмоной, надо искать в том единении, что приходит к людям, подчинившимся одной страсти и ни о чем, кроме нее, всевластной, не желающим знать. Россы, ведомые русоголовым витязем, врубились в самую гущу иудеев и стали медленно продвигаться вперед, расчищая себе дорогу длинными, черно и угрюмо взблескивающими мечами. В их движении увиделась Хашмоною и всем тем, кто был способен понимать в сущем, в его странной, давящей на сердце неколеблемости, какая-то неземная дерзость. А чуть погодя противно естественному ходу событий в их сознании возникла убежденность, что никому не совладать с нею. И тогда к этой убежденности прибавилась растерянность. Но она была недолгой, заместо ее обледенелости, обжегшей их сердечную суть, проявилась жесткая, беспредельная досада. Она-то, кажется, и помешала иудеям быстро перестроиться и навалиться на немногочисленный отряд россов и раздавить его, не дать уйти. А они-таки прошли сквозь густые цепи сынов Иеговы, потеряв едва ли не половину воинов, и встречены были Святославом.