Это было событие, в сущности мало что значащее в общем ходе сражения, но оно тягостно подействовало на иудейское воинство. Что-то вдруг поменялось в их боевом настрое, многие из них ощутили холодок смерти, как если бы она только что опахнула их своим смердящим дыханием, и, коль скоро еще не подобралась к ним, то лишь потому, что по какой-то никому из них неведомой причине решила не торопиться, точно бы сказав напоследок: «Всему свое время…» Рабе Хашмоной, обладая даром понимания глубинной человеческой сути, почувствовал перемену в сердечном состоянии людей и хотел бы что-то сказать им, укрепляясь в досаде, вызванной неожиданным появлением россов в расположении иудейского войска, но раздумал. «Что толку? — сказал себе. — Если уж прорезалась в душе у иудея смута, то ничем не излечишь ее, только смертью». А чуть погодя он убежал в мыслях далеко-далеко и видел себя среди тех соплеменников, что придут много позже и едва ли будут что-либо знать о том, как жили их прадеды в царстве Хазарском. А так и станется. Не зря хаберы запретили сочинять что бы то ни было о Хазарии, заранее предрекая ее погибель. Не пришло еще время воссиять иудейскому племени. Но оно непременно придет и уж никто не посмеет выступить против него, властвующего в земных пространствах. Как бы даже наяву Хашмоной увидел то время, и на сердце у него полегчало. В конце концов, каждый народ, обретя понимание своего назначения, а не только человек, живет согреваемый мечтой. А если мечта еще и укреплена течением жизни, то и станет необходима и самому слабому, самому ничтожному.
Хашмоной еще пребывал среди своих воинов, но каким-то собенным, лишь ему, пожалуй, свойственным чутьем угадывал трагический для иудеев исход сражения, и уж ничто не страгивало в душе у него, там сделалось спокойно и надежно, он знал, для достижения высшей цели иудеям еще надо пройти через множество мук и унижений. Ну, что ж! Иль южное дерево, нечаянно взросшее про меж северных собратьев, тут же и обретает стойкость? Да нет…
— Все так, — мысленно говорил Хашмоной. — Лишь пройдя чрез цепь страданий, даже и не пытаясь оборвать ее, люди моего племени обретут необходимую для управления миром стойкость духа.
Кем же он был, Хашмоной, для тех, кто вседневно окружал его? Беспощадным к иноплеменникам и иноверцам воином? Или одним из тех, кто, являясь помощником эксиларха, поддерживал в иудеях святую веру, утаптывая в них душевную слабость? Или кем-то еще, может, таинственным незнакомцем, невесть как завладевшим людскими сердцами и управляющим ими противно их воле? Но что значит их воля по сравнению с его, горделиво смелой, освященной великим Братством?..
Про эту силу знали все и в разных землях относились к ней с одинаковым трепетом, как если бы она была дана свыше. А и вправду, иль не свыше дана, коль скоро и самые посвященные чуть только догадывались об ее истоках? Все про нее не знал никто. И рабе Хашмоной не стал исключением, и он иной раз терялся, если вдруг что-то не ладилось, и он сознавал, отчего не ладилось. Конечно же, оттого, что той, запредельной силе любое человеческое проявление воли казалось слабым и непотребным во времени. И тогда он впадал в смущение, из которого не так-то просто было выйти, точно бы вдруг делался щепкой в речном потоке. Однако ж, в конце концов, и тут одолевал вострепетавшее на сердце и становился привычно со своим пониманием собственной сути спокойным и уверенным человеком. Что бы ни случилось, в какие бы душевные изломы не загребался, та всевластная сила поддерживала именно его, а не кого-то еще в ближнем его окружении. Про это хотя и смутно догадывался и правитель Хазарии, отчего относился к Хашмоною с какой-то им самим не до конца ясной настороженностью. Поднятый к вершинам власти этой силой, но не приближенный к ней, он нередко изнывал от необъяснимой тоски и порою хотел бы что-то тут поменять, но всякий раз наталкивался на противодействие не только со стороны людей, а и в небесных пространствах, там тоже отмечалось некое противостояние его непомерному желанию, а иной раз мнилось, он слышал голос:
— Да, ты первый, но только в царстве своем. Ты властвуешь, пока живо твое царство. Погибнет оно, погибнешь и ты.
Он не хотел бы верить, что когда-то его царства не станет, и все делал для того, чтобы оно существовало как можно дольше. Хотя, конечно же, обладая сильным и холодным умом, не мог не знать, что все в земном мире имеет свой срок, и нет ничего, что способно было бы не затеряться во времени, которое есть хладная беспредельность. Над нею не властны даже небесные духи.
И вот теперь противно тому, во что верил, он встретил россов у стен Итиля, города его почти осуществленной мечты. Да, он хотел бы, чтобы о его царстве говорили как о новой Иудее и не искали более нигде земли обетованной, как только здесь, в устье Великой реки. И о Хазарии говорили так, и не только в ближних весях, а и в дальних, на берегах Рейна и Сены. И там прослышали об иудейском царстве и хотели бы знать о нем побольше и принимать у себя проворных и таровитых гостей Хазарии. И принимали, и захаживали в пределы царства, и гостевали тут, на Итильских базарах, и дивились обилию восточных товаров и хотели бы, используя караванные пути, охраняемые рахдонитами, достичь недвижных стен сумрачного Китая.
Мало кто в последние леты осмеливался перечить воле всемогущего мэлэха, племенам было определено свое место, никому и в голову не приходило поменять тут что-то, как если бы умерло в людях и само воспоминание о прежней вольной жизни. И все бы ладно, да Русь не захотела смириться и часто восставала противу иудейского владычества: то в деревлянах возгорится пламя гнева и смертным огнем обожжет не только посланцев Хазарии, то в вятичах захватят обильные товаром иудейские схроны и перебьют сторожу, то в северянах случится неустройство и падут опаленные огнем сторожевые башни… Уж и сам Песах, а не только его беки, не однажды хаживал на Русь с большим войском, сея смерть в росских родах, не щадя и самого слабого. Но проходило какое-то время, и все повторялось с прежним упорством, и возгоралось на Руси, и не было этому конца. Да, он все время ждал чего-то неладного и, однако ж, не верил, что уже в ближние леты Русь обрушится на Хазарию неожиданно возросшей мощью своих дружин. Казалось, это было невозможно; про то не однажды говорили ему охранители его воли в северных землях, и он верил им, но больше верил своему чувству, а оно подсказывало, что некому ныне противостоять Хазарии. Некому! И вдруг… Да вдруг ли?..
Сражение меж тем продолжалось, теперь уже не являя собой чего-то цельного, разбившись на множество маленьких сражений. И сделано так было не потому, что этого хотели беки. Как раз наоборот, они не желали мельчить свои силы, полагая, что это скорее приведет их к победе, а еще считая, что и россы не стремятся поломать привычный для них строй. И то, что беки не сумели предугадать движение воинской мысли предводителя россов, угнетающе подействовало на них. Это заметил Песах и сделался привычно холоден и насмешливо говорил с беками, и те сумели совладать с растерянностью, посетившей их, и теперь уже стыдились недавней душевной слабости и снова стали умелы и расторопны, и старались поспеть всюду, где возникала в них надобность.
Странно все-таки… Уж зачался полдень, и прежде слабое, даже как бы слегка отсыревшее, неясно только, отчего, иль там, в дальнем поднебесье, сделалось пасмурно и задождило?.. — солнце теперь заметно повеселело и обрызгало мокрыми лучами колеблемую островную землю, а сказать, что наметился перевес в сражении в чью-либо сторону, было нельзя. Все так же яростно сшибались кони и люди и звенели мечи, и посверкивали сабли, и падали наземь породнившиеся со смертью, одни с сожалением в тускнеющих глазах, другие как бы даже со смешанным с легкой грустью удовлетворением: только так с гордо поднятой головой они и хотели бы уйти из этого мира. Песаху, а он подолгу не задерживался на одном месте, часто оказываясь едва ли не в самом пекле яростно убивающих друг друга, помнилось, тех, кто теперь лежит на земле бездыханный или умирающий от многочисленных ран, больше, чем тех, кто еще управляет собственной жизнью, впрочем, уже понимая, что этому управлению приходит конец. Но подобное понимание ни для кого из воинов и с той, и с этой стороны не было в тягость, более того, казалось естественным продолжением тех душевных подвижек, что привели их на поле сражения и столкнули со смертью.
Песах увидел такое понимание и в лице у Бикчира-баши за мгновение-другое до его гибели. Атабек, находившийся рядом с ним, вдруг сказал, что ему тесно на Острове, где нельзя как следует использовать конницу. Зато россы получили то, чего и хотели бы… И это не понравилось Песаху. Получалось, что не он, а Святослав диктовал свою волю, хотя тут было все не так, и атабек должен был знать об этом. С самого начала Песах решил, что здесь, на Большом Острове, он и даст бой кагану Руси, зажав его войско меж земляным валом и конными тысячами агарян.
— Ему не вырваться отсюда, — сказал он тогда. — Лучшего места нам не найти, если мы хотим, чтобы ни один росс не ушел с поля боя.
И тогда никто не возразил ему, напротив, беки с охотой приняли его решение. Отчего же теперь атабек заговорил про другое?.. И он спросил бы об этом, и укорил бы одного из лучших своих полководцев, а то и осудил бы строго, но посмотрел в глаза ему и увидел в них то же самое понимание неизбежности смерти, которая уже никого не пугала, а как бы даже поддерживала столь необходимый для продолжения сражения дух войска, и промолчал. Впрочем, если бы даже он захотел что-то сказать, то наверняка не успел бы: атабек вдруг засуетился и, говоря, что уже полегло много сынов Аллаха, и, кажется, приспело его время взяться за саблю, стронул с места коня и врубился в суматошливую, сделавшуюся к этому времени кроваво-красной, гущу сражающихся. Мгновение-другое ярко-зеленый кафтан атабека мелькал меж человеческих тел, а потом исчез. Песах вздохнул и медленно отъехал от того места. Тогда же он заметил, что в числе его сопровождающих не оказалось рабе Хашмоноя, как не оказалось его и среди сражающихся иудеев. Куда же он подевался? Неужели и его достал длинный росский меч? Да нет, пожалуй, в противном случае, ему давно доложили бы об этом. Значит, ушел?.. Что ж, так и должно было случиться. Песах догадывался, что Хашмоной уйдет, растворится в воздухе, когда почувствует слабость верховной власти. И противно всему, что жило в нем изначально и определяло его земной путь, придавая ему некий смысл, без чего он уже давно утратил бы что-то в душе, может, что-то важное и значительное, Песах подумал, что Хашмоной как раз и стремился к ослаблению его власти, как если бы желал погибели хазарскому царству. А не то отчего бы он постоянно твердил, что ныне совершаемое племенем Иеговы есть лишь первый камень в фундамент дома, который они построят в будущем, замешивая глину не водой, но кровью иудеев. И, чем больше ее прольется, тем прочнее будет фундамент этого дома.