замолчать и с интересом посмотрел на смерда – продолжай!
А тот и не думалостанавливаться:
- Все мы под Богомходим! – ответил он боярину и уже снова Мономаху продолжил: - Чужой князь верхвозьмет – беда. Весь разорит, жёнку с детьми в рабство угонит. А егоподдержишь, так свой князь не помилует.
- Смело говоришь! –покачал головой Мономах и выжидательно взглянул на смерда.
Но у того и наэто нашлось достойное слово.
- По законуживу, по совести и отвечаю!
- Хорошо сказал!
- Потому хорошо иживу! Так что, прости, если что не так, и спаси тебя, Господи, княже!
- За чтоблагодаришь-то?
- А вот, выслушал!
- Толку-то!
- Не скажи. Всетеплей на душе стало. Иной князь, тот же Святополк Изяславич, не в обиду емубудет сказано, проедет мимо, даже не заметит. Будто не люди, а березы илиосинки вдоль дороги стоят.
-Ну, положим, тыбольше на кряжистый дуб, чем на осинку похож! – улыбнулся князь.
- Так я не о себе. Яо том, что за вырубленные деревья Святополк Изяславич с тиуна строже спросит,чем за загубленные половцами жизни!
- Не Божье это дело –смерду на Великого князя голос возвышать! – не выдержав, встрял в беседуигумен. Но теперь крестьянин осмелился возразить даже ему и с вызовом спросил:
- А по-Божьемубросать православных на растерзание поганым язычникам? Пускать его на святую Русь- веси разорять да Божьи храмы жечь?
- Ну и отчаянный ты!– забывая свою всегдашнюю сдержанность, воскликнул Мономах. Видно было, чтоэтот смерд нравился ему все больше и больше.
- Знаю! – сдержанноусмехнулся тот.
- Да, от старости искромности ты, я вижу, не помрешь! – кивнул ему князь. - И откуда же это тебеведомо?
- А ты сам мне этооднажды сказал, отчего и осмеливаюсь величать тебя не как смерд, а какдружинник!
- Я? Когда? Где?!
- А в той печальнойбитве, когда едва не погибли все наши, да и сам ты едва уцелел, – на Стугне… Мыведь тогда, княже, совсем рядом с тобой против поганых бились.
Лицо Мономахавнезапно помрачнело. Но он быстро взял себя в руки и с неожиданной живостьюспросил:
- А вот скажи мне,Сувор-Николай: пошел бы ты снова со мной в поход на поганых?
- Прямо сейчас? – ахнулсмерд.
Мономах оглянулся наРатибора, на боярина и улыбнулся:
- Ну, к чему такаяспешка? Скажем, в конце…
- Лета?! – обрадовалсясмерд.
- Зачем так долгождать? Этого месяца!
Теперь ужекрестьянин растерянно оглянулся - на поле, на свою весь, на людей…
- Но ведь пахота… севна носу… А… была - не была… пошли! – решительно махнул он рукой.
- Прямо к ним, на ихвежи[2]– в Степь! – уже без улыбки, продолжал допытываться Мономах.
- Да хоть на крайсвета!
- И не забоишься?
- А чего бояться?Кого ни спроси, на Руси или даже в той Степи – все знают, что ты не проиграл ниодной битвы!
- А… Стугна? –помолчав, напомнил Мономах.
- Так то не твоявина, князь! – уверенно отозвался смерд. - То Святополк, который тебя внеурочный час, неготовым уговорил против половца выйти, вместо того, чтобывыкуп ему дать. Эх, да что вспоминать…
- И то верно!По-новому все надо делать!
Мономах победновзглянул на Ставра Гордятича:
- А что, Ставка,поднимет этот молодец такими вилами половецкого коня вместе со всадником?
Боярин посмотрел насмерда, на вилы и кивнул:
- Думаю, поднимет!
- А, если ему боевоекопье в руки дать?
- Ну… тогда, пожалуй,он и меня с коня в силах сбросить…
- Вот видишь…
И Мономах, благодарнокивнув смерду, отправился обратно к своему возку.
- Сюда бы этого Святополка,чтобы народ свой послушал! – с горечью заметил он, и Ставр Гордятич охотноподхватил:
- Да что ему народ?Он ведь на него только глазами своих бояр смотрит да их ушами слышит!
На это даже Мономахне сумел найти, что возразить своему давнему другу.
- Ангела в спутники!
- Доброго пути!
- Скатертью дорога! –ласково, с любовью, понеслось ему вослед.
Мономах задумчиво селв возок и дал приказ возничему, как можно быстрее продолжать путь.
Даже ему, умевшемузаглянуть на несколько десятилетий, а может, и веков, вперед, невдомек было,что в будущем это последнее пожелание ровного и гладкого, как скатерть, пути,приобретет совсем иной, прямо противоположный, смысл.
Да и не до того былоему сейчас, когда решалась судьба этого самого будущего…
3
Воспоминанияохватили Мономаха…
Долго ли он так ехал,нет - раздумья, как омут, все глубже затягивали его в себя и, наконец,раздалось громкое:
- Киев!
- Что? – не понялдалеко ушедший в свои мысли Мономах.
- Киев, говорю! -показывая рукой на далекие маковки церквей, пояснил Ставр Гордятич.
- Вижу, - кивнул емукнязь и истово перекрестился: - Слава Тебе, Господи! Приехали…
- Едем сразу наДолобское озеро? – нетерпеливо спросил боярин.
Чувствовалось,что, несмотря на долгую дорогу в седле, он прямо сейчас был готов вступить вборьбу с Великим князем.
- Нет! – остудил егопыл Мономах. – Сначала заедем в собор Святой Софии. Без Бога ни до порога, атут на такое дело идем!
- Верно! - поддержалигумен. – Воздадим сначала Божие – Богови, а кесарю – кесарево всегда воздатьуспеем!
Ставр Гордятичнедовольно подернул плечами: в собор - так в собор, и высоко поднял руку,останавливая движение.
- Сто-ой! Последнийпривал! Всем отдохнуть и… поглядите, на кого вы похожи - привести себя впорядок! Чтоб в Киеве сразу поняли, кто к ним пожаловал!
Дружинники охотноспешились и, весело переговариваясь, как это бывает после дороги, принялисьчистить коней, а потом заботиться и о своих плащах, доспехах да оружии. СамМономах переоблачился в княжеский плащ, надел новую, опушенную мехом, парчовуюшапку.
- Вперед! –придирчиво оглядев всадников, снова скомандовал боярин, и, под стягом сострогим ликом Спаса Нерукотворного, дружина переяславльского князя вступила встольный град.
Возок не быстро и немедленно, а ровно настолько, как приличествует княжеской чести, катил по хорошознакомым Мономаху с детства улицам.
Да и в юности онздесь немало пожил.
И в молодости,гостя у отца…
В огромном Софийскомсоборе было пустынно и гулко. Служба давно отошла. И только немногие люди находилисьсейчас тут. Одни, среди которых было нескольких монахов и монахинь, молились.Другие, приехав из далеких мест и, наверное, впервые в жизни видя такую лепоту,разинув рты и задирая головы, осматривали все вокруг.
Мономах первым делом,как учили его с детства, прошел к главной иконе, перекрестился и поцеловал ее.
Затем – направился кмраморному надгробию, над которым на стене было нацарапано, что здесь покоитсяпрах Великого князя Всеволода Ярославича.
Ратибор со Ставкой,хорошо знавшие отца Мономаха, немного потоптались рядом, а затем, изделикатности, разошлись в стороны. Воевода - сначала к могиле Ярослава Мудрого,у которого начинал службу, а затем - к иконе своего небесного покровителя,святого Климента, с частицей его мощей. А боярин - сразу к черноризцам, где очем-то заговорил с отведшей его в сторонку монахиней…
На большомподсвечнике перед надгробьем горело великое множество больших и малых свечей.
«Сегодня поставили,прознав о моем приезде, или так и горят здесь всегда? – подумалось вдругМономаху. – А почему бы и нет? Отца всегда уважали и даже любили больше егобратьев…»
Свечи радужнозасияли, заиграли, превращаясь в огромный сплошной клубок. Воспоминанияохватили Мономаха. Он словно вернулся сюда на десять лет назад, когда этот Соборбыл переполнен людьми и в нем не гулко, а мягко, торжественно звучал голоспроизносившего надгробную речь епископа.
«Сей благоверныйкнязь был с детства боголюбив, одеял бедных и убогих, воздерживался от пития ипохоти…»
Мономах глубоковдохнул, чувствуя, как мешает ему дышать засевший в горле комок.
За несколько месяцевдо смерти отца он уже знал, что тот не жилец на земле, и даже после того, какВсеволод Ярославич умер у него на руках, он долго еще не мог поверить в то, чтоего нет…
Рядом в момент похоронстояли самые близкие ему люди: жена Гита, дети, Ратибор, Ставка…
Гита плакала.Ратибор. как всегда, сурово молчал. А Ставка… Ставка наверняка изо всех силсдерживал себя, чтобы даже тут не продолжать уговаривать Мономаха удержатьвласть отца, не уступая ее Святополку.
А как было неуступать? Святополк, хоть всего на несколько лет родился раньше Мономаха, новсе же был старшим в роду. Оставить за собой стол отца, значило нарушить Закон,преступить завет Ярослава, - покосился Мономах на мраморное надгробие своеговеликого деда. И в его памяти возникли иные слова, звучавшие в этом Соборе:
«Он был отличаемотцом своим князем Ярославом, возлюбившим его более прочих детей и повелевшимположить сына рядом с собою…»
Нет, сделать так, какпредлагали тогда многие – означало восстановить против себя без малого всехбратьев. И, самое страшное, подняли бы головы князья-изгои, оставшиеся безстолов. Эти готовы на любое зло, чтобы всеми правдами и неправдами ухватить