— Нелька, — тихо позвала Ольга. — Нелька, это ты?
— Боже мой, Ольга, боже мой! Сколько же времени я тебя не видела!
И никакой плавности в этой замужней Нельке не появилось. Она с размаху, точно сломалась, плюхнулась на песок рядом. Она постарела, Нелька. Постарела за год. Все в ней было тем же, но словно поблекло. Голубые глаза стали белесыми, вытянулась и высохла шея, и морщинки появились возле глаз и на лице — может быть, это было от загара, от обыкновенной летней усталости. Но руки Нелькины — узкие и загорелые (она схватила Ольгу за плечи) — были жесткими и сухими. Это уже были руки всерьез. Ольга сама не знала, отчего слезы навернулись ей на глаза. И удивительное, изумленное, радостное лицо Нельки поплыло перед ней.
— Вот что, — деловито и решительно сказала Нелька. — Уходим, немедленно уходим. Витька в командировке. Малыш у бабушки. Идем ко мне немедленно.
Она стала решительно собирать свои вещи, натянула платье на еще не высохшее тело. Они шли по городу молча, касаясь друг друга локтями. Шли по тем местам, где шатались вечерами, где назначали сборы. И все — и афишная тумба, и летнее кафе, и газетный киоск, и площадка перед кинотеатром — все было с чем-то связано, все было общим для обеих. Ольга знала, что Нелька вспоминает то же, что и она, хотя обе молчали всю дорогу — до высокого дома на углу.
Нелька жила теперь на пятом этаже в малометражке. Витьке дали от завода.
— Скажи, вот Витька твой… Он работает на заводе. Да? — говорила Ольга, когда они стали взбираться по лестнице. — Он ведь токарь, а он в командировке.
Нелька повернула к ней темное лицо. Глаза ее здесь, в полутьме серой бетонной лестницы, были до того прозрачными, что светились. И Ольга вся словно подобралась — такой незнакомой, такой новой показалась ей Нелька. На мгновенье, буквально лишь на мгновенье, Ольге стало тоскливо и неуютно. Весело и удивленно Нелька сказала:
— Во-первых, он не токарь, а слесарь. И не просто слесарь, а наладчик. Во-вторых, и не просто наладчик, а бригадир. У него еще трое таких, как он. А в-четвертых, я ни за что бы не пошла за «простого слесаря»! Шокирует? Формулировочка моя.
Ольга пожала плечами.
— Нет, но… Ну, в общем ты здорово изменилась, Нелька, — тихо сказала она.
— А я тебе сейчас объясню, Олечка.
Нелька говорила громко. И несмотря на то, что голос ее был чуть-чуть хрипловатым, звучал он молодо, с какой-то мужской твердостью.
— У «простого слесаря» на лбу написано, что он «просто слесарь» и всю жизнь им будет. А мне этого, Олечка, мало.
— Но ведь не все же могут стать не «просто».
Нелька засмеялась:
— Чудак ты, чудак. Я ведь и не собираюсь за всех замуж. Мне хватит одного!
Нелька, сама того не зная, задела что-то в Ольгиной душе. Если не больное, то что-то тревожное. Нелька, видимо, заметила это и сказала тихо:
— Вообще-то, Оленька, об этом стоит поговорить всерьез. Это, понимаешь, — социально. Я знаю: скажи я так в РК ВЛКСМ (она сказала это так: рэкэ вэлэкэсэмэ) — мне бы дали. Но дело не во мне. Все это очень серьезно.
Нелька говорила это уже звеня ключами — они пришли.
— Мы сделали глупость, — сказала Нелька. — Мы ничего не взяли. Надо было зайти в гастроном. Выпить хочется. И повод у нас с тобой верный. Ты сиди, а я пошарю по сусекам, что-нибудь да есть, неправда!
Ольга села в кресло у стола. Оно было единственным. Да и всей мебели в комнате было — тахта, детская кроватка в углу у глухой стены, вся заваленная детской одеждой, это вот кресло, удобное, с откинутой спинкой, стол — маленький, под стать комнате, но крепкий — и все. Но и пол, и тахта, и стол этот, и полка над столом были завалены рисунками, листами ватмана, книгами, у двери на балкон стояли холсты, черный и весь перепачканный красками мольберт. И только на стенах не было ничего. Лишь над детской кроваткой висели на гвоздике маленькие-маленькие — их, наверное, нельзя было носить — лапти.
Нелька гремела в кухне посудой, разговаривала сама с собой. Спросила о чем-то Ольгу. Ольга не поняла. Нелька не повторила своего вопроса. И Ольга снова и снова — с незнакомым ей еще любопытством и каким-то волнением разглядывала эту комнату. В сущности, она впервые видела жилье молодоженов.
— Ты знаешь, — громко и радостно сказала Нелька из кухни. — А ведь нашла. Смотри-ка — нашла! Открылась возможность слопать яишню, предварительно сделав ее.
Черная от загара, худая, она появилась на пороге, держа в руке запыленную бутылку.
— Добрая половина! А? Я думала, Витька ее прикончил. А она — вот она, голубушка… Ты довольна?
— О да, — сказала Ольга. — Я тебя не видела целую вечность.
— Ерунда — всего год или полтора. — И потом Нелька уже тихо добавила: — А в общем, ты права.
Нелька что-то хотела сказать, но не сказала, а поглядела куда-то в окно протяжным взглядом и, словно с трудом, отвела глаза.
В комнате было прохладно и чувствовался сквозняк.
Солнце сюда не попадало. Наверно, оно бывало здесь лишь по утрам, а сейчас оно бушевало за окном в выгоревшей запыленной листве, и желто-зеленое пламя от нее освещало потолок, окно светилось нестерпимо, и что-то удивительно свободное и чистое, что-то очень волнующее было в облике этой комнаты, в Нельке — с ее порывистостью, с ее загадкой, с ее темным египетским лицом. И так все это было не похоже на то, как жила сама Ольга. И она подумала, что с удовольствием променяла бы свою комнату в их особняке и все-все на этот мир. И пусть бы самые дорогие люди остались там, а она любила бы их отсюда и помнила бы как прошлое — светлое и смешное.
Ольге даже было хорошо, что Нелька возилась в кухне и оставила ее на несколько минут одну.
Потом они сидели друг против друга. Нелька с маху пододвинула стол к тахте — иначе не на чем было бы сидеть одной из них. Сковородку с яичницей она поставила на какую-то книгу. Перехватив взгляд Ольги, сказала:
— Поэт, который врет. Пусть будет под сковородкой… Ну, давай, старина.
Они выпили по глотку и долго молчали.
Потом Ольга сказала:
— Не сердись, Нелька. Я все никак не могу привыкнуть к тебе, к такой тебе, какая ты сейчас. Когда мы расстались…
Вдруг Нелька ее прервала:
— Мы? Расстались? Ерунда. Не расставались мы. Просто разошлись. Ты думаешь, я не вспоминаю нас? Ого! Еще как вспоминаю. Но у меня такое ощущение, словно все наше прошлое на перекрестке. Постояли на перекрестке, а потом пошли, не кивнув друг другу, и каждый — по своим делам. Ленька — за сигаретками, ты — к папе…
— А ты?
— А я, — резко сказала Нелька, тряхнув жесткими волосами, — ушла от вас давно. Еще раньше… — И горько добавила: — Вот видишь, и даже ты не заметила этого.
— Знаешь, — сказала Ольга. — Я всегда считала, что ты любишь… В общем, что тебе нравился Ленька… И…
— Глупая! Нравился! Я его люблю…
— Что — и сейчас?
— Почему бы и нет?
— Ты сошла с ума! Честное слово — ты сошла с ума, у тебя же Витька. И сын.
— Да. Витька и сын. И все же так оно и есть.
— Но ведь это невозможно, Нелька. Это же добровольная тюрьма.
— Нет. Витька знает это. Знает с первого дня. Я ему сказала. Но он знает и другое: с Ленькой — гибель. Ты же знаешь Леньку — он всегда был циником. И если бы не отец и не мать, он спился бы и стал бы альфонсом. И, чтобы быть с ним, надо сразу и навсегда отречься от себя, от мечты, от детей. А я на это ни за что бы не пошла.
Ольга думала мучительно. Она остановившимся взглядом глядела в темное лицо Нельки и ничего не понимала. Она не понимала ее, не понимала Леньку, не понимала мужа Нелькиного. Но она чувствовала за Нелькой какую-то железную правоту. Что, собственно, представляли они еще два года назад? Чем жили? Пляжем? Хорошо сложенные, тренированные мальчики и тоненькие в смелых купальничках девочки. Полублизость, полудружба, полууважение? И все — игра. Игра в дружбу? Чепуха.
— Ты когда-нибудь, Ольга, когда-нибудь ты задумывалась, что мы были такое?
— Нет. Тогда — нет. Сейчас вот сижу и думаю.
Нелька встала с тахты, нервно прошлась по комнате за Ольгиной спиной и встала перед окном, пальцами крепко схватив себя за острые локти.
— Ни ты, ни я, ни они четверо — никогда, ни разу не сказали друг другу чего-то такого… Ну вот — я втихаря от вас всех ходила рисовать. Два года занималась у хорошего художника, у мастера. Ты знала об этом?
Ольга отрицательно покачала головой.
— А видела хоть раз рисунки мои? Ты, Оленька, и сейчас не поинтересовалась, а они-то… Вот посмотри…
Ольга нагнулась и взяла с пола между ножек кресла лист ватмана. Набросок был размашистый, мужской: скуластый, с плотно сжатым ртом и чуть сведенными к переносице бровями, одержимый какой-то парень лет семнадцати-восемнадцати.
— Кто это? — спросила Ольга.
— Это я тебе потом расскажу, сейчас не хочется. Знаешь, Ольга, мне и горько сейчас и хорошо. Хорошо, что мы с тобой встретились. И напомнила ты мне о многом.
— Да, правда. И ты. Ты мне тоже напомнила все. Ты вот нашла свое, а я?
— Нашла? Нет, не нашла я еще ни черта. Ищу только. Не сейчас, а потом я тебе покажу все, что у меня есть. Ты сегодня в точку угодила — слесарь… Знаешь, что у тебя в руках? Слесарь, Ольга. И не какой-нибудь слесарь, и все. Это — мой Витька. Таким я его увидела однажды, давно уже. А с «просто слесарем» неинтересно. Как только перестанет в человеке биться мысль — вот тебе и «просто слесарь». Это одно и то же — «просто профессор». Как хочешь назови. Ну, чтобы тебе было ближе — «просто генерал». Только одного на свете не бывает — «просто художник». Художник — это уже не просто. Знаешь… А я ведь не художник. Витька художник, а я — нет. Но я буду, буду!.. Вот увидишь.
— Я тебя понимаю, — сказала Ольга тихо. — У нас сегодня умерла женщина. Я ее почти не знала. Ее привезли из деревни с пробитым легким — что-то случилось там. Но наш хирург… Видела бы ты его, когда она умирала! Серенький такой, ни глаз, ни бровей. А посмотрела я и поняла, какая глыба горя в него поместилась. Он камфору ей вводил. Она уже умирала. Он этот шприц зажал в руке, так с ним и ушел… «Просто»… Я знаю: я — «просто». — Она усмехнулась. — Я «просто» никто. У нас в классе — все «просто». Ты одна не просто…