Они ни до чего не договорились. Жоглов только предупредил Валеева: никаких собраний и разбирательств. Сами попробуем разобраться и подумаем, что тут можно сделать.
Он проводил Валеева до двери и долго стоял в задумчивости посередине своего большого кабинета.
Алексей Иванович с радостью узнал о приглашении первого секретаря принять участие в отчетно-выборном собрании на «Морском заводе». Когда-то Алексей Иванович был парторгом на этом предприятии. Тогда оно больше походило на разросшиеся судоремонтные мастерские, чем на завод. Теперь даже из центра города можно увидеть громадные корпуса «Морского завода» и его высокие трубы, упиравшиеся в самое небо. Все это произошло совсем недавно, года два-три назад. Как-то исподволь рядом со старыми кирпично-закопченного цвета цехами выросли эти корпуса, почти насквозь стеклянные, здание заводоуправления чуть не с театральным подъездом. Завод словно родился заново, вообще переходил на новую продукцию. Здесь теперь начали собирать настоящие корабли, а не крохотные, похожие на катера «Эрбушки». За несколько лет «Морской» превратился, пожалуй, в самое крупное предприятие области, со своим городком, со своим Дворцом культуры, со своими асфальтовыми дорожками, маршрутами автобусов и трамваев, и уже в городе привыкли к названиям остановок: «Заводская», «Морская», «Стапельная». Но самое главное — завод располагал десятью тысячами рабочих. Именно поэтому на отчетно-выборное собрание коммунистов завода и ездил обычно сам первый секретарь. Он вообще близко занимался делами «Морского», знал там многих рабочих и инженеров, знал их квартирные и иные дела, и об этом в обкоме говорили с некоей шутливостью. Дескать, это слабость первого. А Жоглов, отдалившись от завода, часто с тоской вспоминал свою давнюю работу. Встречаясь со старыми своими сослуживцами, он бодро, но уже явно не обязательно интересовался делами, пытался вспоминать вслух прошлое и потом испытывал неловкость, понимая, что говорил как-то по-любительски.
После того как ему передали приглашение первого секретаря побывать на собрании, сердце Жоглова дрогнуло. Он вспоминал, как приезжал порой с завода на заседания в обком в рабочей одежде. И хотя это не было следствием его отчаянной занятости в цехах, это даже нравилось некоторым, и ему завидовали и прощали кое-что такое, чего другому могли и не простить.
Алексей Иванович, впрочем, не злоупотреблял своим положением. Ему просто доставляло высокое счастье ощущать себя прочно связанным с рабочей массой, с заводскими заботами. Это придавало всей его жизни необходимый смысл и вдохновение.
Тот первый секретарь уехал. Его сменил нынешний. Он оказался совершенно иным, хотя было у них что-то общее. Это общее определялось, очевидно, уже не столько их чисто человеческими чертами, сколько общественным положением обоих и ответственностью.
Алексей Иванович, чуть поостыв, думал: «Он берет меня с собой не потому, что хочет посмотреть, далеко ли я отошел от рабочего народа, а потому, что сложно сейчас на идеологическом фронте. Помогает мне?» Жоглов испытывал уважение к первому. Его умение видеть во всем суть и вовремя понимать ее обнаруживало в нем деятеля государственного масштаба. Работать рядом с таким человеком легко. Впрочем, Жоглов ясно сознавал грань, что разделяла их. Понимание взаимосвязи явлений, понимание сути событий к Жоглову приходило как-то вторично, через совещания и постановления, через изучение первоисточников и другие каналы информации.
Сейчас, мысленно видя перед собой несколько отяжеленное сухими, крупными морщинами, с сухим лбом лицо первого и его чуть ироничные глаза, он эту грань ощутил особенно отчетливо.
Вечером Жоглов предполагал побывать у Штокова дома. Он сразу после разговора с ним в мастерской, а потом беседы с Валеевым и Зиминым у себя в кабинете решил, что сам сходит к Штокову. Но поездка на «Морской» неожиданно изменила его планы на этот вечер. Жоглов почему-то был убежден, что после встречи с заводским народом ему легче будет говорить со старым художником, и не очень огорчился тем, что посещение Штокова откладывается.
Жена, когда он забежал домой, была еще в институте. Алексей Иванович уже и не помнил, когда он видел свой дом при дневном свете. Он поставил на газ вареное мясо и чайник. Негромко насвистывая, ходил по пустой квартире, выбирал галстук, рубашку. Хотел надеть черный костюм, вынул его из шкафа, подержал в руках, вспомнил почему-то Валеева в сером, очень удобном костюме, в нем-то уж можно ходить куда угодно. У Жоглова, кроме этого черного костюма, ничего приличного больше не было. Вся его одежда — добротная, крепко сшитая, со временем устарела и стала тяжеловатой и тесной одновременно. Он всегда был плотным и физически крепким человеком, но за последние годы особенно потяжелел и начал утрачивать ту упругость, которую привык чувствовать в себе всегда. Он решил все же надеть черный костюм. Сегодня был для него праздник.
Наскоро обедая, он думал о разнице между теми, к кому он собирается сейчас, и теми, с кем ему приходится теперь работать. «Нет, — думал он, — существует еще этот отрыв кое-кого из творческой интеллигенции от народа. Я понимаю — многое у них от специфики. Каждый — законченное производство, от заготовки сырья до выпуска готовой продукции. А все же — это не коллектив, а единица. Видимо, отсюда и идет некоторый эгоцентризм, что ли…»
Ему порою смешны и непонятны были театральные тяжбы из-за ролей, и он уставал от них, от разговоров, и чувствовал себя после разбора таких дел как-то нехорошо. Иногда к нему в кабинет вдвигался величественный, с широченной грудью и спиной грузчика, но с манерами аристократа писатель и, снимая темные очки, которые он носил в любую погоду, высказывал неторопливо и весомо свои обиды на дискриминацию его имени. Оказывается, в очередной статье с перечислениями писательских имен его просто не упомянули.
Алексей Иванович только успел поесть, как позвонил помощник первого секретаря и сказал, что машина сейчас выходит и пусть Жоглов ждет у подъезда.
Через минуту «Чайка» неслышно остановилась рядом с ним.
Первый секретарь сидел с водителем. Он коротко улыбнулся Алексею Ивановичу и хорошим мужским с хрипотцой голосом сказал:
— Извини уж. Не могу в этой коломбине на заднем сиденье ездить.
Они ехали по городу. В машине почти не было слышно ни шума города, ни рокота мотора. Только внизу, словно за толщей ваты, угадывалась жизнь мощных колес и амортизаторов.
У перекрестка первый негромко сказал:
— Поезжай здесь. Ближе будет.
Водитель, пожилой и степенный человек с маленьким чубчиком на узком темени, решительно покачал головой:
— Нет, Петр Семеныч, нельзя.
Первый с прищуркой глянул на водителя, и Алексей Иванович перехватил этот его быстрый взгляд.
— Не положено. Одностороннее движение. Рисковать не имею права…
Водитель, оставаясь неподвижным, не отрывал глаз от шоссе.
Потом первый секретарь спросил у Жоглова:
— Как дочка?
— Учится, Петр Семеныч. На втором курсе уже…
Путь от центра города до «Морского» проходил по широкому, очень напряженному шоссе. «Чайка» легко обходила колонны грузовых автомобилей. Ей уступали дорогу.
Ворота перед ними распахнулись. Алексей Иванович сидел у левой дверки автомобиля и видел, как осветилось, разгладилось, помолодело лицо первого секретаря. Что-то изменилось даже в его фигуре, хотя он не переменил позы.
Алексей Иванович не узнавал своего завода. Громадный, похожий на городскую площадь двор был покрыт асфальтом, ровным, как на шоссе, и уже был отполирован десятками тысяч человеческих ног, сотнями автомобильных колес. Но Алексей Иванович помнил его еще мощенным галькой. Он тогда гордился, что удалось замостить двор. Делалось это на воскресниках и за счет внутренних резервов.
Уже не оставалось и следа от старого кирпичного корпуса с маленькими окошками вдоль карниза, которые делали завод похожим на состав из гигантских товарных вагонов. А новые серые корпуса, застекленные снизу доверху, не казались громадными над этим морем асфальта и бетона. И только когда они вышли из машины возле главного, сборочного цеха, Алексей Иванович почувствовал грандиозность того, что произошло на заводе с той недавней поры, как он ушел отсюда.
Их встречали главный инженер и еще несколько человек. Знакомым Алексею Ивановичу был только главный инженер, не старый, но уже лысеющий лобастый мужчина невысокого роста в мягкой нейлоновой куртке.
Жоглов и пошел с ним следом за всеми.
— Ну как вы тут? — негромко спросил Жоглов. И, не ожидая ответа, сказал вдруг дрогнувшим голосом: — Эх и соскучился же я, брат…
Вошли в цех. Потолка словно и не было, вместо него было одно небо, тонко разлинованное на громадные квадраты стекла. Грохот, какой бывает, когда стучат по пустотелому железу, до боли знакомый Алексею Ивановичу, треск электросварки, шипение пара и сжатого воздуха, запах горелого железа и горячего масла, какое-то весомое, душное тепло ударили в душу Алексея Ивановича, и он даже прикрыл глаза на мгновение. Главный инженер понял его волнение, и официальность, с которой он его встретил и провожал сюда и с которой отвечал на его вопросы, сменилась пониманием и дружеским уважением.
Они медленно шли вдоль цеха, обходя сварочные аппараты, перешагивая через змеившиеся по бетону шланги, огибая гроздья баллонов, какие-то тележки. И Алексей Иванович не спускал глаз с траулера, а когда подошли ближе, оказалось, что это не весь траулер, а только его носовая секция. Она смотрела пустыми, обожженными ковкой и сваркой клюзами, вся была покрыта окалиной, светилась заклепками, и внутри у нее что-то шипело и ритмично стучало, а черные, без стекол, отверстия иллюминаторов время от времени озарялись пронзительным голубым пламенем электросварки.
В нескольких десятках метров дальше сваривали среднюю секцию, она стояла поперечным разрезом к Жоглову, и он видел в чреве будущего корабля черный, величественный в своем безмолвии дизель. Жоглов приблизился к секции вплотную, не замечая, что ступил в лужу масла своими модными штиблетами, и положил