жестокий!
Я всю роскошь Испании брошу, если жребий
желанный, высокий
Мои очи сподобит узреть прах священных руин
на Востоке![118]
В Испании мы под владычеством короля и шаха, а там, на нашей земле, свирепствуют крестоносцы, от которых не приходится ждать пощады: убивая евреев, они надеются очиститься от грехов своих. При этом мечта «узреть прах священных руин на Востоке» не оставляет меня. Вот только одолеть бы тоску расставания с дочерью и единственным внуком. Ну да я сделал всё, чтобы они пребывали в достатке. И моя молитва под священными небесами оградит их от бед и лишений. Лучшим учителям поручил заботы об образовании внука. Вот и мои родители, благословенна их память, не жалели денег для постижения разных наук. И не только наук, но и отношения к ближнему; мама никогда не упускала возможности помочь нуждающемуся. Помню великодушие отца – будучи судьёй, он старался найти повод, чтобы оправдать нарушившего закон.
Пока родители были живы, я чувствовал себя защищённым их любовью. Сейчас Моше ибн Эзра вместо отца, впрочем, старый друг всегда спасал от ощущения неприкаянности, неуверенности в себе. В последнем письме он рассуждал об особенностях еврейского суфизма – учения об откровении, восхождении к Богу по ступеням знания. В арабском суфизме также предполагается «сквозь земные вещи заглянуть в божественную суть», однако арабский суфизм проповедует отказ от всех жизненных благ и абсолютную власть учителя. Таким образом, исключается свобода воли – главное, в чём, согласно нашему Учению, состоит богоподобие человека. Иудаизм не предписывает ни аскетизм, ни отшельничество. Если человек много постится и уменьшает своё имущество, он тем самым не служит Творцу. Об этом я пишу в «Кузари»:
Сказал рабби: «Тот, кто служит Богу, как мы это понимаем, не должен удаляться от мира и не должен тяготиться жизнью, ибо жизнь – добро, дарованное Богом». И далее: «Соблюдение субботы гораздо реальнее приближает к Богу, чем отшельничество и монашеская жизнь».[119] Здесь, в этом мире, можно стать достойным мира грядущего, ибо чем больше добра совершишь здесь, тем выше ступень в будущем мире.[120]
Моше в последнем письме сетует на возвращающуюся память разлук, на несбывшиеся надежды молодости, изменчивость судьбы. Я снова перечитываю его письмо: «Не желая быть неблагодарным перед лицом Его, довольствуюсь малым и радуюсь немногому, принимая Его суд и Провидение и смиряя желания и страсти… Вот почему я беден и в то же время богат, бессилен и в то же время могущественен, ибо бедность не хуже глупости и одиночество не хуже гордыни…»
При пессимистических размышлениях о суетности и неизбежности смерти, «Книга бесед и воспоминаний» моего друга вовсе не о разочаровании в жизни. Он пишет: «Я не из тех, кто предъявляет счёт этому миру, и не из тех, кто во всем винит людские пороки, и у меня на это две причины. Во-первых, я испил из рук судьбы обе чаши, познал её с двух сторон, ибо поразили меня превратности её, и через все обиды и преткновения её мне пришлось пройти, и повернулась она ко мне спиной после того, как была благосклонна, и злом мне отплатила за всё добро, что принесла до того…»
Должно быть, мой друг убеждает себя в том, что у него нет оснований роптать на свой жребий, ибо чуть ли не в каждом письме пишет о том, что не может причислить себя к лицам, к которым судьба была неблагосклонной – ему довелось испытать хорошее и дурное; кроме того, он обладает чувством удовлетворённости и умеренности – качеством, которое облегчает ему участь отказаться от надежды снова быть признанным обществом.
Человеку в унынии помогает интерес к чему-либо, я и пациентам своим, страдающим от неустройства души, советую отыскать увлекающее их занятие. Вот и Моше спасается призванием – стихами. Оставленный детьми, он пишет мне, что стихи и книги – его дети, они единственные, на что он может положиться. Основные темы его последних стихов: печаль любви, неверность друзей, обманчивость мирской славы и изменчивость судьбы. Стала главной тема смерти, старости, в которой единственное утешение – освобождение от страсти. В отличие от ранней поэзии, которой были присущи лёгкость, жизнелюбие, в последних стихах и размышлениях стала особенно очевидной перекличка с ибн Гвиролем, а именно – отношение человека к Универсуму и непознаваемость Творца. Его покаянные песни (слихот) на Рош ха-Шана и Иом-кипур побуждают к осмыслению жизни, сознанию пустоты мирской славы. То молитва – диалог человека с Создателем.
1138 год, я получил известие о том, что в северной, христианской Испании умер мой главный друг и наставник Моше ибн Эзра. Да не сотрётся в веках память о нём. Сорок лет мы сверяли свои мысли. Сейчас же мне только и остаётся вспоминать о его отеческом отношении и возвращаться к последнему присланному стихотворению как свидетельству о необходимости не забывать о неизбежности конца и потому не отодвигать мечту о Палестине на неопределённое время:
Пусть помнит человек и затвердит,
Что он идёт к могильному провалу
И с каждым днём проходит путь помалу,
А думает – на месте он стоит,
Как тот, что на гонимом ветром судне,
Закрыв глаза, на палубе лежит.[121]
Стараюсь утешиться тем, что многие из стихов ставшего мне родным человека включены в синагогальную литургию еврейских общин. Значит, душа его среди живых. Мы с ним, будучи далеко друг от друга, жили словно на одном дыхании. Примерно в одно и то же время наши стихи становились всё более грустными, усиливалось ощущение неприкаянности. И это зависит не от материального достатка сегодняшнего дня, а от того, что у нас нет места на чужой земле. Погромы еврейских общин в Германии, Франции, а в Палестине крестоносцы устраивают резню инаковерующих.
Нигде, ни к Востоку, ни к Западу,
пристанища не сыскать,
Где б обрели мы покой
и радость смогли б вкушать.
Эдом ли одержит верх
иль Измаилова рать,
Мой жребий всегда один –
Творца молить и страдать.[122]
Воображаемый разговор со своим пребывающим сейчас на небесах другом утешает; ему поверяю свои мысли о стремлении уехать в Палестину. На вопрос: что гонит меня, почему не сидится на обжитом месте? – ответ простой: чувство, которое передаётся памятью поколений. Мечта снова оказаться на своей земле поселилась во мне ещё в ранние годы при виде дедушкиных свитков и книг; я их ещё не мог прочесть, но знал, что в них содержится самое главное.
Об этом – самом главном, ставшим содержанием моей жизни, я и написал в «Кузари», где показываю равноправность, более того, преимущество нашей веры над господствующими в Испании исламом и христианством. Теперь мне остаётся ещё и ещё раз просмотреть рукопись и ждать попутного ветра, что надует паруса сначала в Александрию и оттуда к берегу Палестины.
Чувствуя себя в ответе за убедительность доказательств в наличии здравого смысла именно в нашем Учении, снова и снова возвращаюсь к, казалось бы, законченной работе о выборе иудаизма хазарским царём в начале девятого века. И никакой мистики, всё складывалось согласно ходу событий. Хазарский каганат, созданный в средине седьмого века кочевым народом, познакомился с евреями во время присоединения территорий Дагестана. Там же оказались и бежавшие от преследований иудеи из Армении, Рима, где властители насильно обращали их в христианство. В Грузии не было антисемитизма; более того, духовная культура иудеев во многом определяла воззрения грузин. Чем и объясняется, что евреи тех мест не устремились в Хазарию, а ограничились перепиской с тамошним царём – Иосифом.
«Кузари» – главное дело моей жизни. Поэтов в Испании много, я всего лишь один из них. Как бы ни складывалась моя жизнь, никогда не оставляло сознание, что живём мы из милости на чужой земле. И только наша вера, в которой больше логики и здравого смысла, чем в религиях окружающих народов, сохранит нас. Дабы никто не усомнился в убедительности сюжета, снова и снова обращаюсь к своей, построенной на реальных событиях, книге. В поисках истины правитель Каганата начинает беседу с философа, излагающего неоплатоническое учение, которое, по его мнению, приводит к познанию Бога, пророчеству и святости. «Однако просьба царя привести пример подобного утверждения оказывается для философа непосильной, для него же нет большего заблуждения, чем вера в то, что мир сотворён в течение нескольких дней и что Первопричина беседует с кем-либо из людей».[123] На что Кузари замечает, что «и вещие сны, пророческий дар не присущи философу».
Далее логично обратиться к первой религии, признавшей Единого Бога, – иудаизму. Однако из-за униженного положения евреев, отсутствия у них своего государства и нелюбви окружающих народов хазарский царь приглашает к себе не иудея, а сначала христианина, затем мусульманина. Те, утверждая истинность своей веры, говорят о библейских свидетельствах сотворения мира, выходе евреев из Египта и даровании Торы сынам Израилевым. Кузари только и остаётся обратиться к раввину – представителю первоисточника единобожия. Раввин начинает беседу с признания философов, то есть значения человеческого разума. Путём разума можно прийти к интеллектуальному постижению. При этом разум имеет свои пределы и без помощи свыше не творит чудеса.
Вдохновила меня на работу над «Кузари» переписка мудрого, талантливого еврея Хасдая ибн Шапрута, первого министра просвещённого эмира Абд ар-Рахмана III с хазарским царём Иосифом. В 945 году Хасдай писал, что готов бросить всё – свое высокое положение, богатства и отправиться к нему – в иудейское царство. Представляю восторг министра эмира, когда он получил написанное на иврите письмо царя Иосифа, которое тот закончил словами: «Наши взоры обращены к Богу, к мудрецам Израиля в академиях Иерусалима и Вавилонии… Да ускорит Бог обещанное освобождение Израиля, да соберёт свой рассеянный народ ещё при нашей жизни!»