Было ощущение, будто бегу на длинную дистанцию; хватило бы сил создать новую программу по профилактике хронических заболеваний. Первым этапом была профилактика наследственной патологии. Сирингомиелия стала предметом моей научной работы – это букет разных болезней, которые лечатся у соответствующих специалистов. Однако лечение, как правило, безрезультатно, и всё потому, что у больных первично поражается вегетативная нервная система спинного мозга и, как следствие, происходит развитие многочисленных заболеваний. Применил новый модифицированный метод – лечил радиоактивным йодом, что по эффективности превзошло другие известные методы. Интернета в те годы не было, не было возможности поделиться с коллегами настоящим открытием, только и смог опубликовать результаты лечения в сборнике научных трудов Вологодской области.
Сколько раз ловил себя на том, что, живя в Израиле, снова и снова возвращаюсь к событиям давних лет. Вспоминается сопротивление начальства, на преодоление которого уходило едва ли не больше сил, чем на работу. Будучи невропатологом и педиатром, спустя пять лет пребывания в Вологде был приглашён на заведование отделением патологии речи областной больницы. Основная трудность оказалась не в совмещении с обязанностями генетика, а в усилии убедить в новом способе лечения обосновавшихся там логопедов – в основном жён самых влиятельных людей города. Они пытались диктовать свои условия, привычные методы работы. Я настаивал на том, что нужно лечить нарушения нервной системы, являющиеся причиной патологии речи. Все доводы об эффективности настоящего подхода, который получил одобрение в российском центре, не действовали на вальяжных дам. На разработанную большую научную программу было утверждено новое штатное расписание, появилась ставка психолога. Но… не смог преодолеть набиравших силу интриг, наговоров. Именно в то время перенесла инсульт мама, и я поехал на несколько дней в свой родной город – Белую Церковь. Затем, спустя неделю, поехал на похороны. Обессиленный прощанием с мамой и раздражённый интригами жён власть имущих мужей города, не выдержал – ушёл, хотя главный врач был на моей стороне и просил остаться. Ну да работой не был обделён: ночью ездил с неврологической бригадой скорой помощи, а днём был занят в поликлинике и родильном отделении больницы. И деньги были не лишними – подрастали дети.
Как бы я тогда ни оправдывался перед собой за отказ от работы в области патологии речи, конечно же, сознавал, что это капитуляция, ибо за каждым отклонением от нормы видел несчастного человека. Не прибавляло радости и отношение коллег на основной работе, они не понимали моего интереса к генетике; я и в самом деле взял разбег на длинную дистанцию. Годы работы – годы борьбы; шёл один против всех – против устоявшихся взглядов, системы. Конечно, следовать общепринятому мнению легче, чем закусив удила рваться вперёд. Однако беспокойство ума и души, должно быть, врождённая данность.
Недавно узнал, что в основе моей фамилии – Гитер – лежит идишское слово «хитер» – «защитник». Вероятно, это прозвище, от него пошла фамилия, которую мой далёкий предок получил за храбрость. Геройский дух, сверхзадача маячили передо мной, когда ещё принимали в пионеры, и я давал клятву всегда быть готовым совершить подвиг и, если потребуется, броситься, подобно Александру Матросову, на амбразуру пулемёта. Такая возможность не представилась. Как бы то ни было, не хотел следовать много раз слышанным в школе наставлениям: «будь как все», «не высовывайся», «не отрывайся от коллектива», «большинство всегда право». Старался отличиться хотя бы тем, что меня раньше всех примут в комсомол: всех примут в восьмом классе, а меня – ещё в седьмом. Меня и ещё одного мальчика-отличника. Отличником я не был, но учился хорошо, помогал отстающим, усердно, если не сказать с фанатизмом, собирал макулатуру. Случилось так, что в комсомол было решено принять на следующий год весь класс сразу. Я отказался – не хотел быть как все. Положим, в таком индивидуализме ничего хорошего нет, но я следовал не помню у кого прочитанным словам о том, что самооценка личности – это точка отсчёта в любых суждениях, то есть компас поведения. Не исчезла готовность пионера «бороться, искать, найти, не сдаваться» и в моём теперешнем пенсионном возрасте. И всё тот же максимализм. Сколько бы я ни думал об этом, прихожу к выводу, что без стремления «бежать впереди паровоза», то есть сделать что-либо значительное, жить было бы легче. Но мы ли выбираем свою жизнь или жизнь выбирает нас?
Казалось бы, с годами уходит юношеский максимализм, однако всякий раз, когда предстоит нравственный выбор, всегда спрашиваю себя: «Как бы поступил папа?» В детстве думал, что я с братом появились на свет у чудом уцелевших во время последней мировой войны родителей вместо их убитых сыновей. Мамин сын совсем юным погиб на фронте, погиб и муж. Мама же, будучи заведующей детским домом, эвакуировалась с детьми и бабушкой – в последний момент выскочили из осаждённого города. Их эшелон попал под бомбёжку; никто из детей серьёзно не пострадал, а в соседних вагонах были раненые, убитые. У папы, пока он воевал, семью – жену и двоих детей – немцы расстреляли в городе Николаеве. Это случилось 14 сентября 1941 года. Спустя год после войны папа получил справки об их смерти: девочке было восемь лет, мальчику – четыре года.
Не стираются в памяти впечатления детства: в замкнутом пространстве небольшой комнаты нам, семье из пяти человек, не было тесно. Любящие заботливые родители, брат, старше меня на четыре года, бабушка и я. Больная бабушка не вставала с постели. Даже не глядя на неё, чувствовал на себе её плачущий от любви взгляд. Случалось, когда в комнате никого не было, бабушка подзывала меня к себе, доставала из-под подушки маленький узелок, развязывала его и давала несколько мелких монеток, которые я тут же проигрывал во дворе в расшибалу. «Пинхасе…» – шептала бабушка, и мне казалось, что живу я вместо мальчика Пинхаса, на которого очень похож и которого не может забыть бабушка. Только будучи в Иерусалиме, узнал, что это имя даётся еврейским мальчикам в честь героя из Священного Писания, который отвратил гнев Всевышнего от сынов Израиля.
Половину нашей комнаты занимал тяжёлый деревянный стол, ночью под ним мы с братом спали, днём делали за ним уроки, а вечером, дождавшись возвращения папы с работы, ужинали. Никогда не садились ужинать без папы. У нас с братом был культ папы. У немногих детей после войны был отец; главное в жизни – папа. Вот только был он очень болен: сказывались многочисленные тяжёлые ранения на фронте и язва желудка, тоже нажитая на войне. Бывало, сгибался и чуть ли не по полу катался от болей, часто лежал в больнице. Я настолько вживался в состояние папы, что и у меня начинал болеть живот. Наша самая главная клятва с братом подтверждалась не «честным пионерским», а «чтобы папа был здоров». Ни о каком диетическом питании речи быть не могло; продукты, которые удавалось достать, хранили в авоське за окном. Наконец, спустя несколько лет, приобрели маленький холодильник. Помню, собирали в школе деньги на какое-то мероприятие. Я не сдал, потому что у нас в доме не было свободных денег – всё было рассчитано до копеечки. Так и сказал классной руководительнице, на что та возразила: «А на холодильник у вас деньги есть». Не помню, что я ей ответил, но сознание незаслуженной обиды вызвало чувство протеста, определившего в дальнейшем необходимость отстаивать справедливость.
Сознанию совершенства мира не мешала наша густонаселённая квартира. Туалет – деревянный скворечник чуть ли не в ста метрах от дома, за водой к колонке тоже далеко ходили. По обе стороны длинного коридора были ещё комнаты – всего восемь дверей, восемь семей. Наша комната была у самого входа, и когда те, кто жили на другом конце коридора, зимой открывали дверь на улицу, чтобы проветрить коммуналку, мы мёрзли. Они открывали, а мы закрывали. В остальном жили мирно. Подобно многим детям, у меня рано проявился инстинкт следопыта: в год или полтора, исследуя пространство комнаты нашей доброй соседки, заполз под кровать, где обнаружил большой алюминиевый таз с яйцами. Меня звали, но я не откликался, когда нашли и, измазанного, вытащили из-под кровати, половина яиц оказалось разбито. Долго отмывали, но не ругали. Не припомню, чтобы когда-нибудь ругали, только делали внушение.
В детстве не покидало ощущение полноты мира и не было чувства страха. Помню, летний день, я один дома, родители на работе, брат в пионерском лагере за городом. Я послонялся на улице – ни друзей, ни знакомых. Не сидеть же одному дома. И тогда я решил навестить брата в лагере, однажды мы с папой ездили туда. Залез в автобус, однако вскоре был обнаружен как безбилетник. Помню всеобщее внимание, я рассказал, куда еду. Уже вечерело, вскоре за окном автобуса стало совсем темно. Один из пассажиров вызвался проводить меня; мы шли через лес, пересекли железнодорожные пути. В лагере я оказался после отбоя, меня покормили и отправили в палату к брату. А дома переполох, беготня по знакомым, заявление в милицию. Оказывается, я кому-то из соседей сообщил о возможной поездке в пионерлагерь; там и нашёл меня папа. Нет, родители меня не ругали, только провели воспитательную беседу. То, что папа всю ночь не спал, – несколько часов ночью шёл из лагеря домой, а утром отправился на работу… и мама, которая переживала даже по пустяшному поводу, оставили в душе бóльшую зарубку, чем если бы меня наказали.
Всё складывалось само собой, я полагал, что жить можно только по примеру родителей – правдолюбцев и работяг. Каждый вечер возвращался с работы самый справедливый, необыкновенный папа, брат показывал новые марки, заботливая мама накрывала на стол, и самая простая еда рабочей семьи мне теперь вспоминается чуть ли не царской трапезой. Были усвоены правила жизни: никогда не обманывать и относиться к другому так, как ты хочешь, чтобы относились к тебе. Воспоминания детства самые радужные, хоть я и не могу вспомнить ни одной игрушки; их у меня и не было. Жили тяжело, бедно, но очень по-доброму, душевно. Эту заботу и тепло семьи ни на что бы не променял. И я долго, по мере того, как проходило детское неведение, оставался патриотом свое