й страны, очень искренним.
До сих пор воскресают ощущения, будто всё, что случилось с папой, неотделимо от меня, будто и я жил в местечке, где у папы было шесть братьев; трое из них погибли на фронте. Папа с женой и детьми за несколько лет до войны переехал в город Николаев, что недалеко от Одессы, работал там литейщиком. Там же окончил офицерские курсы и был призван на финский фронт. А с первых дней войны с немцами он – Лев Семёнович Гитер – командовал пулемётным взводом, защищавшим подходы к Киеву. Полковник, приехавший на заградительную линию фронта проверять состояние армии, хотел наказать папу за нарушение его солдатами воинской дисциплины – за то, что при взрыве вражеского снаряда они разбежались – бросились в укрытия. Однако при взрыве следующего снаряда и сам полковник пустился наутёк, бежал поджав хвост. На себе испытал – сохранить жизнь важнее, чем сохранить боевой строй.
В том, что папа – герой, я никогда не сомневался, но силы были неравны, всего лишь на два месяца удалось задержать врага. За это время из Киева эвакуировали некоторые промышленные предприятия и часть населения. Я снова и снова вживаюсь в состояние раненого, потерявшего глаз отца, который оказался в окружении с очень поредевшим отрядом. К тому времени уже было известно, что из пленных немцы сразу расстреливают евреев, командиров и коммунистов. Папа чудом остался жив; солдаты посоветовали переодеться в форму погибшего рядового и взять его имя – Игнатий Ганул. В плену на перекличке папа забыл, что он уже не он, и не отозвался на чужое присвоенное имя. Немец повторил ещё раз. И только когда рядом стоящий боец ткнул отца в бок – вспомнил. Немец за такую непозволительную рассеянность ударил прикладом винтовки по голове, что, наверное, помогло папе освоиться с именем своего погибшего солдата.
Должно быть, завоевателям нечем было кормить пленных, или с целью пропаганды некоторых раненых отпускали в оккупированные районы: хотели показать местному населению свою доброту. Отец попал в их число. И пошёл он из окрестностей Киева в Николаев по занятой немцами земле, показывая на вражеских постах бумагу об освобождении. И пришёл… пришёл к своему пустому дому. Соседи рассказали об участи семьи, постигшей всех не успевших эвакуироваться евреев. Соседи несколько раз говорили папиной жене: «Бегите!» – но она всякий раз отвечала: «Нет, Лёва вернётся, и он нас заберёт». Многих расстреляли на городском кладбище, остальных за пределами города. С тех пор как узнал, что немцы выхватывали из рук женщин детей и расстреливали их на глазах матерей, меня не оставлял ужас и недоумение: каким образом Гитлер сумел сделать нелюдей из своего народа? И в такой короткий срок!
Отец молчал о злоключениях на фронте, не рассказывал и о том, как удалось добраться от своего опустевшего дома сначала к партизанам, а потом к линии фронта, где его в госпитале подлечили и из-за того, что он находился в плену, определили в штрафной батальон. Не на передовую, поскольку при ранении он потерял глаз и не мог стрелять, а в качестве конюха, подвозившего бойцам снаряды. Ящики со снарядами были тяжёлые, неподъёмные, и потому на подводе должно было быть двое. Когда папа непроизвольным жестом, бывало, вытирал ладонью лицо, я вспоминал его рассказ о том, что разорвавшимся немецким снарядом напарнику снесло череп и его мозги брызнули отцу в лицо. Папа закончил войну комендантом гарнизона, прошёл Венгрию, Румынию, Болгарию.
Война кончилась, многие солдаты не нашли в себе сил вернуться в родной опустевший, разорённый дом, да и вместо дома часто оставалась глубокая воронка. Вот и папа не поехал в Николаев, а оказался в мамином родном городе Белая Церковь, куда она с бабушкой вернулась после эвакуации. И встретились два немолодых, одиноких, обездоленных войной человека.
Белая Церковь, где я родился, – старинный город с давней историей. Еврейская община образовалась здесь в конце шестнадцатого века. Спустя годы многие из моих соплеменников стали жертвой восстания Хмельницкого, далее гайдамаки, казаки, украинские националисты… С приходом немцев – немногим удалось эвакуироваться – евреев вывезли за пределы города и расстреляли. Гоню от себя мысли о том, что некоторые оказались ранеными и медленно задыхались в общей могиле. После войны Белая Церковь был обычным провинциальным городом. Когда он стал промышленным центром, я уже учился в Саратовском медицинском институте.
Биография моей души складывалась на примере родителей; я рано усвоил, что усилием воли нужно преодолевать всякие трудности. Помню беседу с папой перед поступлением в первый класс; читать я уже умел, а вот писать никак не получалось, и поэтому наотрез отказывался идти в школу. Папа вразумил: именно для того чтобы научиться писать, я и должен пойти в школу. Никогда не сомневался в том, что нужно быть честным, справедливым, много работать и никогда не жульничать. Но однажды стал невольным участником воровства и до сих пор не знаю, каким образом следовало тогда поступить. В пятом классе предал свою учительницу, она хорошо ко мне относилась, я тоже выделял её из всех учителей. Товарищ, с которым дружил чуть ли не с детского сада, украл у неё из сумки деньги и позвал меня спрятать их. Если по справедливости, я должен был взять у него те деньги и отдать учительнице, но это означало предать товарища. Я промолчал.
В будущем видел себя не иначе как героем, я жаждал подвига. В первом классе мечтал стать пожарным, представлял, как бросаюсь в горящий дом и спасаю оттуда людей. Моё геройство заметит всегда аккуратно причёсанная молчаливая девочка, что сидит за соседней партой. Очень хотел узнать: о чём она думает? Ведь если молчит, значит, непременно думает. Во втором классе не сомневался, что буду юристом и восстановлю справедливость в отношении детей-сирот, о которых говорили по радио и писали в газетах. Когда пытался представить себя на их месте, сразу становилось холодно, неприютно. Наверное, старшим детдомовским детям легче – они вспоминают свой дом, родителей, а тем, что осиротели совсем маленькими, и вспоминать некого. В старших классах думал о технической специальности, хотел изобрести скоростной паровоз или ещё что-нибудь нужное людям. При этом давняя папина мечта стать врачом совпадала с моим желанием спасать людей.
Получив аттестат зрелости, окончательно решил поступать в медицинский. На вступительных экзаменах, кроме сочинения и иностранного языка – за эти предметы не беспокоился, – нужно было сдавать физику и химию. Из-за отношения к физичке – властной, подавляющей инициативу, было почти отвращение к физике. Увы, наша любовь к предмету зависит от симпатии или антипатии к учителю. При подготовке к экзамену просто листал школьный учебник, не в силах преодолеть ощущение беспомощности и бессилия вникнуть в суть описываемых явлений. На экзамене достался вопрос об устройстве трансформатора. Ответил, получил четвёрку.
Другое дело – химия, наша химичка понимала учеников, сочувствовала нам. Я настолько вжился в химию, что таблица Менделеева так же, как когда-то её создателю, снилась мне во сне. Это теоретический фундамент химии, да и не только химии. Одним словом, выстроил для себя чуть ли не закон познания материального мира. Мысленно погружался в электронные поля, воображал строение ядра и пытался вникнуть в усилия алхимиков одному веществу придать свойства другого. Чем больше постигал особенности каждого элемента системы, тем больше приходил к осознанию того, что всё не случайно – в мире существует закономерность. Кстати, у самого Менделеева была тройка по химии.
При всей моей вере в торжество справедливости Киевский мединститут я отверг, как и любой другой украинский вуз. Уж очень убедительны были сведения народной молвы о невозможности поступления туда евреев. Говорили, что «в Саратове берут»; было много случаев поступления туда наших. Ничто не исчезает из памяти, человек словно живёт в настоящем и прошлом времени… Помню ощущение прохлады раннего утра в день приезда в Саратов, незнакомая обстановка; иду, оглядываюсь по сторонам. Набежали цыгане с желанием погадать или что-то в этом роде. Но я уже знал, чем кончается общение с ними, и вовремя ретировался, опасаясь за свой кошелёк и чемодан. «Здравствуй, Саратов!» – мысленно приветствовал новый город, новую жизнь. Длинная широкая улица ведёт от вокзала к институту. Шагал по утреннему незнакомому городу к месту назначения – что там ждёт меня впереди…
Дошёл до институтского городка – это комплекс старинных зданий. Впечатлила надпись на одном из них, точнее дата: «Саратовский университет 1906 год». Это же царский университет! Воображение тут же нарисовало учёных, сделавших здесь великие открытия. В приёмной комиссии, узнав о моём первом разряде по шахматам, отметили: «Шахматисты нам нужны».
На время вступительной сессии всех абитуриентов разместили в спортзале института, кровати стояли чуть ли не впритык. Сразу же столкнулся с проблемой терминологии: в школе химия, впрочем, как и другие предметы, была на украинском языке. У нас в городе не было мест в русских школах, пошёл в украинскую, где русский язык и литература были как иностранные предметы. Перед экзаменом листал русский учебник и старался соотнести русские названия элементов с украинскими. И конечно, не запомнил, на экзамене вместо «щёлочи» говорил «луг», казалось очевидным, что слово «луг» должно быть известно каждому. Наконец экзаменатор меня понял, поставил четвёрку, и мы расстались довольные друг другом.
Следующий экзамен – сочинение, в школе обычно писал на свободные темы, например выражал гражданскую позицию, что-то вроде того, что «только в общем счастье можно найти своё личное счастье». Мои сочинения учительнице нравились, случалось, она зачитывала их перед всем классом. На консультации абитуриентов понял, что на свободную тему нельзя рассчитывать. Мне только и оставалось, что использовать гарантированное право для нацменьшинств – писать диктант на русском языке. В школе я, как правило, писал без ошибок, ниже четвёрки не получал. На вступительных экзаменах получил за диктант тройку. Странно… безграмотностью никогда не страдал. Короче, не прошёл по конкурсу. Зачислили абитуриентом без стипендии и общежития. Если хорошо сдам первую сессию – стану студентом. А пока нашёл крошечную тёмную комнату с низким потолком – две кровати, между которыми нужно проходить боком, тумбочка разделена пополам с соседом и на стене радио. Общение с соседом – формальное, уходил я с утра пораньше и приходил поздно; после лекций сидел в институтской библиотеке. В те дни, когда не поднимал головы от конспектов, только и было хорошего, что письма из дома. В подарок на день рождения родители прислали коричневый тяжёлый портфель из кожзаменителя и – о радость, – шариковую ручку. Никогда прежде не приходилось держать в руках такой диковины. Моя первая шариковая ручка! Как она мне нравилась! Когда сломалась, я её укоротил и сделал новую резьбу. Стержень заряжал пастой в мастерской. Первая ручка зелёного цвета так и осталась в памяти. Под кроватью у меня стояла посылка с мамиными домашними коржиками, бывало, достану и грызу, сразу уютней станет, будто дома оказался. Как я был благодарен родителям и брату за заботу: я ведь жил на ежемесячные денежные переводы, что приходили из дома. В детстве брат вырезал мне