ножиком из дерева шахматных коней, он с четырнадцати лет работает: после восьмого класса устроился на швейную фабрику наладчиком машин, теперь стал асом в этом деле. Я бы тоже мог где-нибудь подрабатывать, но, чтобы хорошо сдать экзамены за первую сессию, нужно сосредоточиться на учёбе. И я старался – добросовестно грыз неорганическую химию и историю КПСС.
Историю надеялся сдать на пятёрку, а по химии рассчитывал на четвёрку. Этого будет достаточно, чтобы статус кандидата сменить на положение студента с общежитием и стипендией. Случилось наоборот, блестящего ответа по истории не получилось. Получил четвёрку – не ответил на вопрос: «Кто издавал газету “Искра”?» – прокололся в самом неожиданном месте. А вот по химии получил отлично, и всё потому, что завкафедрой, которому сдавал экзамен, повёлся на моё знание закона Менделеева, на котором базируется вся химия. С тех пор предпочитал сдавать экзамены профессорам или завкафедрой: они обычно, в отличие от тех, кто ведёт семинар или читает нам лекции, ценят общие знания, широкий подход, дедуктивный метод познания – от общего к частному. Получив на экзаменах хорошие оценки, приобрёл права студента, то есть мне дали стипендию и общежитие.
Как-то уж очень быстро промелькнуло моё студенческое время, на последних курсах, когда нужно было специализироваться, выбрал педиатрию из любви к детям. Не мог забыть девочку из нашей многонаселённой квартиры, как звонко она смеялась, случалось, тихонечко скреблась к нам в дверь, звала меня поиграть с ней. Вдруг слегла, родители чего только не делали! На последние деньги купили ей красные ботиночки – хотели порадовать дочку, но девочка умерла, так ни разу не надев их. А хороший врач спас бы. Не мог забыть и беззащитных сирот, о которых слышал по радио и пытался представить себя на их месте. «Безгрешные дети всё равно что ангелы», – говорила мама. Вот и решил – буду лечить детей. Казалось бы, как можно определить диагноз ребёнка, если он ещё не разговаривает – не может сказать, что у него болит. Тут нужен своеобразный подход. Работа врача подобна работе следователя, распутывающего клубок преступления: сначала общие сведения, затем симптомы, анализы, далее – диагноз и лечение.
Пятьдесят лет прошло с тех пор, как определился в специализации и женился. Скоро у нас с женой будет юбилей – золотая свадьба. Сколько всего было за это время – выросли дети, внуки, а я всё вспоминаю нашу первую встречу. То был вечер танцев, увидел девочку, в отличие от других – нарядных, накрашенных? – она была без косметики, скромно одета. Пригласил танцевать. Девочка оказалась намного просвещённей меня, говорила о последних гастролях в саратовском театре, о книгах, которые я не читал. Было ощущение, что мы давно знакомы, потом отошёл от неё: приятели позвали. Когда вечер кончился, искал её, но не мог найти. Встал у выхода – теперь уж точно мимо не пройдёт. Стоял, пока все не ушли, но она не появилась. Помнил, говорила, что учится в медицинском училище, и я всякий раз искал повод пройти мимо, благо оно было недалеко от моего института. Там мы и встретились. Лариса призналась, что тогда, при выходе из танцевального зала, стеснялась своего старого пальто, почему и прошла мимо, накрывшись с головой. Мы стали встречаться. Я всё больше убеждался в её уме, оригинальности; и мне была близка её независимость, целеустремлённость, категоричность. Днём Лариса училась, а вечером работала операционной сестрой и ещё успевала заниматься акробатикой. Родители её, будучи железнодорожными рабочими, укладывали шпалы, ремонтировали пути. Жили в вагончике и всё время переезжали с одного места на другое. И только перед тем, как девочке идти в школу, осели в Саратове. В школу брали с семи лет, Ларисе не хватало полгода, но она всё равно приходила и сидела под дверью, пока директриса не сказала: «Да пустите её, наконец». Уже при мне окончила с отличием медицинское училище, сдала экстерном экзамены за десятый класс и поступила на психологический факультет Саратовского университета; у неё счастливо сочетается усидчивость с любознательностью. Серьёзная девушка, целеустремлённая, дамскими романами не интересовалась. Мы поженились; мне тогда было 22 года, а Ларисе – 20, меня привлекала в ней духовная красота – искренняя, правдивая, одним словом – натуральная. Окончила два курса на психологическом факультете и, в надежде доучиться на заочном отделении, поехала со мной в Тмутаракань – Вологодскую область. Я ею восхищался, сравнивал с жёнами декабристов, что поехали в ссылку за своими мужьями. Доучиться не удалось, заочное отделение психологического факультета закрыли, не было его и в Ленинграде, куда от Вологды сравнительно недалеко. Пришлось перевестись на филологический факультет. Такая смена интересов скрашивалась любовью к учительнице русского языка и литературы в школе. Та выделяла Ларису из всех своих учеников, отдельно от всего класса разговаривала с ней, советовала, каким образом поступить в той или иной ситуации, одним словом, была духовным наставником. До сих пор жена вспоминает ту учительницу чаще, чем свою властную мать и безропотно подчиняющегося ей молчаливого отца, с которым я всегда находил общий язык. Дяди отца, будучи кагэбэшниками, то ли по пьянке, то ли из почтения к Дзержинскому в свидетельстве о рождении записали его Феликсом Совкачёвым (сын совкача); настоящая же фамилия – Герасимов. Мой тесть – человек добрый, отзывчивый, сварщик высокой квалификации, во время войны работал на военном заводе, почему и не взяли на фронт. Лариса не свободна от влияния родителей, особенно матери, от её суровой старообрядческой культуры; хранит восьмиконечный нательный крест бабушки – истинной староверки, – на котором, в отличие от православного, нет изображения Христа, поскольку считается, что это личный крест человека.
За все пятьдесят лет нашей совместной жизни я ни разу не изменил жене, должно быть, сказалась культура моей семьи, где папа, будучи интересней и моложе мамы, был предан ей и детям; даже представить не могу, чтобы он помышлял об измене. В Израиле, как и многие гуманитарии, приехавшие в предпенсионном возрасте без знания языка, Лариса не нашла работу по специальности. Да и кому здесь нужен преподаватель русской литературы?
Наши дети уже взрослые, живут своими семьями, дочка в Беэр-Шеве, сын – в Москве. Жена могла бы и не работать, прокормил бы. Однако пошла ухаживать за стариками, заработок не велик, но для неё – хоть какой-то повод выйти из дома. Сейчас занялась эзотерикой. «Это то, что за пределами материального мира…» – объясняет она своё увлечение. Раскладывает карты Таро и даёт по компьютеру прогнозы, которые часто сбываются. Рад бы приобщиться к подобной экзотике, но не хватает у меня на это ни времени, ни воображения. Я исповедую религию действия, здравого смысла. И никакой мистики.
Мы не вольны управлять своей памятью, которая выхватывает из прошлого отдельные эпизоды. По окончании института проходил ординатуру в Вологде. Помню, шёл от вокзала в центр города по такой же прямой пустынной улице, как и от вокзала в Саратове, когда приехал поступать в институт. И тоже ранним утром, и тоже кругом была тишина, покой. Первое время трудно было после студенческого Саратова освоиться в провинциальной Вологде – привык за шесть лет к ритму большого города с его суетой, вечно переполненному транспорту. Здание областной детской больницы оказалось внушительное – понравилось. Оформил документы и получил направление в общежитие. В течение года переходил из отделения в отделение – набирался опыта; осваивал все специальности, связанные с патологией новорождённых, и радовался каждому новому открытию. Стресс испытал только в отделении раннего детства, где заведующая – грузная, крикливая баба, гроза всех интернов – самоутверждалась за счёт служебного положения. Тогда я понял: чем ничтожней личность, тем изощрённее её способы поддерживать свой авторитет.
В ординатуре набирался не только врачебного, но и жизненного опыта, из которого следовало, что полагаться нужно только на себя. В первые же дни работы попросили неделю подежурить в приёмном отделении больницы. В пятницу из областного района привезли мальчика с менингитом после удаления аппендицита. Нужно было сменить антибиотик. Не зная, какие антибиотики есть в отделении, позвонил дежурному врачу, и тот заверил меня, что всё сделает. Должно быть, он забыл о нашей договорённости, и мальчик в выходные дни остался без назначенных уколов. А я получил строгий выговор – и поделом, с тех пор сопровождаю больного с момента поступления до дня выписки. Вот и сейчас, на моём последнем месте работы – французском госпитале Сен-Луис – сопровождаю поступившего с первого дня до последнего вздоха. Редко кому удаётся уйти отсюда раньше.
Удивительно, человек живёт в настоящем и в прошлом времени, память непроизвольно выхватывает те или иные события. Чаще возвращаются воспоминания о моей первой работе в посёлке Вахтога, куда попал по распределению в институте. То Богом забытый край в восьмидесяти километрах от Вологды; два с половинной часа ехать на поезде. Инфраструктуры никакой; кругом грязь, дощатые мостки на дороге. Асфальт – что-то вроде мечты о далёком будущем. Салтыков-Щедрин говорил о подобных глубинках России: «Если я усну и проснусь через сто лет, то будет в России то же самое: пьют и воруют». Пока не освоился, жена оставалась с родителями в Саратове, приехала через полгода с семимесячной дочкой. И жили мы в маленькой комнатке, в которой едва поместилась детская кроватка. В магазине продуктов нет, достать ребёнку молоко – проблема. Боялся, что Лариса уедет к родителям. Со временем дали квартиру с печным отоплением, привезли сырые чурки, хорошо сосед помог колоть их.
В том далёком от цивилизации месте было ощущение замкнутого пространства. Никакого просвета. Всё те же коллеги, недоумевающие по поводу моей активности: или не верят, что можно что-либо изменить в нашей системе, или им неинтересны нововведения медицины, над которыми ломаю голову. А мне ни к чему распивать с ними бутылку на троих по поводу и без. Они ходят друг к другу в гости, дружат семьями, а моя жена тяготится пустыми разговорами, зряшным общением. Ей куда как интересней в школе со старшеклассниками, которым преподаёт русскую литературу: ведь в подростках живы надежды, горение души. Чтобы хоть на время сменить обстановку, глотнуть свежего воздуха, поехал я в Питер поступать в аспирантуру. Однако там сказали: «У нас своих хватает». В самом деле, зачем брать с периферии, если своих выпускников в избытке. Некуда было податься, общаться не с кем, так уж сложилось в тех краях – если ни с кем не пьёшь, значит, ты ни при чём. Вахтогу называли местом «доски, трески и тоски»; куда ни посмотришь – всюду брёвна, доски, и всё оттого, что единственное место работы населения – лесная промышленность – тяжёлый физический труд на морозе. Чтобы разнообразить жизнь, стал придумывать себе разные занятия: организовал шахматный кружок с подростками, помогал им осилить школьные предметы и радовался, когда кто-нибудь поступал в институт и уезжал из той глухомани.