Наверное, дочка права, когда говорит, что я прожектёр, придумываю свой мир, мечту найти место, где можно делать великие открытия, выдаю за действительность.
– И не доказывай свою правоту! Не стой на своём! – раздражается она моим молчанием на её обвинения. – Оставь, наконец, свой особый подход к больным! Ну да, конечно, больного любить надо! Кого ты вылечил своей любовью?!
– Я не всесилен, – оправдываюсь я. – Тем не менее у меня дети не умирали, кроме одного, его привезли, когда он уже не дышал.
– Ты фантазёр! – не унимается Наташа. – Ищешь причину всех хворей, считаешь, что несколько лекарств можно заменить одним. И каким же?!
– Ну да, хочу найти панацею, что-то вроде философского камня, – то ли себе, то ли дочке говорю я.
– А твои многолетние поиски генетических отклонений! Кому можно вступать в брак, а кому противопоказано по причине будущих дефективных детей. Придут к тебе два наконец нашедших друг друга человека, а ты им скажешь: «Нельзя вам жениться: у детей могут проявиться наследственные болезни», – злилась Наташа.
– Для подтверждения явных пороков делают УЗИ. Если есть подозрение на наследственные заболевания, изучают ДНК и проводят биохимическую диагностику. При этом следует знать, что мы ищем у плода. На сегодняшний день известно более двух тысяч ферментов, нарушение которых является причиной наследственной патологии. Невозможно провести столько проб. Почему и нужны медико-генетические консультации, ими я и занимался восемнадцать лет.
– А что, в Израиле нет такого?
Мне следовало ответить «есть», и таким образом я бы признал, что долго ломился в открытую дверь. Впрочем, из-за недоступности в Вологде достижений израильской науки эта дверь была для меня закрытой. Я промолчал, не хватило духу сделать дочку свидетельницей своего казуса. Заговорил о другом:
– За всё время, что мы живём здесь, ни разу не слышал, чтобы кто-то прошёл подобное обследование. Несколько месяцев довелось работать в министерстве спецобразования, где занимались детьми с неврологическими отклонениями. Всего было двадцать четыре таких заведения. В течение дня обязан был побывать в трёх-четырёх местах. Это физически невозможно, ведь с каждым ребёнком нужно подолгу заниматься.
– Ну да, халтурить ты не можешь, – вздохнула дочка. – Вот и сидишь без работы. Думаешь, тебя где-то ждут?!
«Где-то ждут… где-то ждут…» – вертелось у меня в голове. Вспомнил, меня ждала маленькая девочка в детском доме, над которым наш 7 «А» класс взял шефство. Этой худенькой девочке с грустными глазами было года три или четыре. Я пытался развеселить её, но это не всегда удавалось. Помню, подарил ей маленькую пластмассовую красную уточку. Воспитательница потом говорила мне: «Даже ночью Наташа не расстаётся с твоей уточкой и спит с ней; в детском доме всё общее и игрушки общие, а твою она считает только своей». Время от времени я вспоминаю ту грустную девочку, вот и дочку назвал её именем – Наташа.
Жена давно абстрагировалась от моих проблем. При возникшем нашем отчуждении она исправно ведёт хозяйство, заботится обо мне, но… Но мне не хватает участия. Конечно, жена не мама, нельзя ждать от неё такой же самозабвенной любви. Опять же, суровая старообрядческая культура её семьи не может сравниться с беспредельной преданностью, теплом моих родителей. Лариса ушла в свой мир – увлеклась эзотерикой. Насколько я понял, то своеобразная психология, именно психологией она когда-то мечтала заниматься. Сколько раз пытался достучаться до неё, до дочки – тщетно. Что я хочу им доказать? Нельзя никого убедить с помощью логики, если их убеждения приобретены не логическим путём. Вспоминаются первые встречи с женой, нетерпение в ожидании свиданий, когда мы не могли наговориться – одинаково думали, чувствовали. Милая, непосредственная девочка, мы гуляли в Саратове по трёхкилометровому мосту через Волгу, и казалось, никогда не исчезнет чувство единства, родственности. Сейчас же только и остаётся смириться с тем, что есть – каждый живёт в своём мире. И не нужно стараться взять на себя то, что не можешь изменить. Следую девизу своих родителей: «Имей сердце, имей душу – и будешь человеком во все времена». Почему полагают, что лёгкая жизнь – это хорошо? Может, и хорошо, но не для меня. Я мазохист? Или мой максимализм неистребим? Должно быть, то отголоски юности. Только в последнее время надежда сменяется ощущением потерянности, стало изменять и всегдашнее желание во всём увидеть хорошее.
А если бы остался в России? Там сейчас совсем тоскливо, кто-то из бывших сотрудников занялся бизнесом, кто-то просто дорабатывает до пенсии. Все перессорились, и ни о каких научных открытиях речи нет. Ну, где бы ни жить, главное – не изменять себе… Случается, во сне возвращаются видения прошлых лет: в утреннем, едва брезжущем рассвете после ночного снегопада покрытые высокими белыми шапками крыши домов, снег сровнял колдобины на дорогах, грязные улицы стали девственно-белыми, на них ещё нет ни одного следа. И только жидкий дымок над одной из изб оживляет картину деревянного посёлка Вахтога.
Воспоминания сменяются ощущениями сегодняшнего дня. В результате хождения в поисках работы взяли меня в иерусалимскую больницу «Герцог» в послеоперационное отделение. Чувствую себя там гадким утёнком: начальство не отвечает на приветствие, врачи пренебрегают моим мнением, хоть я во многих вопросах осведомлён больше их. Работаю на побегушках: делаю кардиограммы, беру анализы крови – то, что обычно делает медицинская сестра. Иду на работу как на каторгу. Апатия, депрессия стали причиной плохого самочувствия. Хватило меня всего лишь на год, сам подал заявление об увольнении. А в России был ведущим специалистом. Случается, получаю письма от своих бывших пациентов, пишут, что спустя двадцать лет после моего отъезда им дают те же лекарства, что когда-то выписал я. И хотя я не востребован в Израиле как врач, но, в отличие от моей супруги, у меня есть преимущество – я живу на земле своих предков. Хожу по улицам, смотрю на возвышающиеся вдали горы, и кажется, что когда-то мой далёкий предок ходил здесь и видел ту же картину. Вчера на автобусной остановке стоял мальчик-солдат, судя по обмундированию – из боевых частей. Он чихнул, и я, не осознавая того, пожелал ему здоровья на языке моей бабушки – идиш. Каково же было моё изумление, когда он поблагодарил меня тоже на идиш! Едва сдержался, чтобы не заключить его в объятья. А за что зацепиться моей русской жене из семьи староверов? Вот и занялась разными мистическими учениями, говорит, эзотерика – поднимающийся над действительностью идеальный мир. Я стараюсь подняться над профессиональной невостребованностью хождением с иерусалимской группой туристов, любителями горных походов. Дружелюбные, интересные люди, внимательные, умные, чувствую себя среди них на равных. Может быть, туристы-любители – особая порода? Вот и в Вологде как-то пошли в поход на байдарках. Погода была чудесная, однако к вечеру застал нас дождь. Причалили к берегу, но никакой надежды развести костёр и согреться – всё мокрое. И вдруг под деревом нашёл бережно укрытый от дождя, припасённый сухой мох и дрова. Люди позаботились о неизвестных им любителях дальних походов. Эта бескорыстная помощь согрела больше, чем костёр и горячий чай…
Всякий раз, когда мои старания найти работу кончаются ничем, невольно думаю о том, что, может быть, и в самом деле занятия эзотерикой скрашивают жизнь и помогают примириться с действительностью. Всего лишь несколько месяцев продержался в частной компании по лечению больных сахарным диабетом способом электрического воздействия на рефлекторные точки ушной раковины. Туда – в Петах-Тикву и Ашдод – обращались те, кто безуспешно лечились общепринятыми методами. Наш двухнедельный курс приводил к стойкому снижению уровня сахара, улучшению общего состояния больных и снижению дозы противодиабетических препаратов. Меня готовили для заведования филиалом компании в Иерусалиме. Но… бюрократические препоны привели к тому, что компания разорилась.
И всё-таки, если абстрагироваться от поисков работы, то, конечно же, в Израиле комфортно, есть ощущение свободы. Если и мог при советской власти состояться человек в духовном и профессиональном плане, то в основном путём противостояния. В Израиле есть то, что Путин называет «духовные скрепы», а в России их нет, потому и возвращаются к Сталину, поддерживавшего диктатуру тюрьмами и расстрелами. Здесь – возвращаются к истории народа, к Священному Писанию. Наши праздники свидетельствуют о связи времён, а пророческие прозрения поверяются разумом – пророк должен быть мудрецом, а не фантазёром.
Вчера все соседи допоздна сидели за напоминающей об обретении свободы пасхальной трапезой, сейчас в утренний час – тишина. Должно быть, отсыпаются. Никаких звуков и детей вокруг не слышно. Время словно остановилось. Сижу под апельсиновым деревом и представляю себя на этом месте в двенадцатом веке до нового летоисчисления; тогда, отвоевав обещанную Богом землю, каждый еврей сидел под своей смоковницей. Песах – праздник освобождения, впрочем, я и в России позволял себе роскошь быть свободным – никогда не поступал против совести. Однако здесь ощущение свободы больше – прибавляется сознание своего по праву рождения места.
В плане быта у нас с женой нет проблем, снимаем квартиру в хорошем районе. Дети взрослые, живут своими семьями. Эмма Аслановна – хозяйка квартиры, степенная, неторопливая в движениях женщина с явно выраженной кавказской внешностью, в отличие от других домовладельцев, с тех пор как мы поселились здесь, ни разу не повышала платы. Говорит, что лучших соседей ей не найти и пословица о том, что «лучше близкий сосед, чем дальний родственник», – это про нас. Эмма Аслановна с мужем родом из Адыгеи. Тридцать лет назад, когда покупка квартиры ещё не была несбыточной мечтой, они приобрели двухэтажный дом, на втором этаже живут сами, а первый, вместе с крохотным участком земли, на котором я посадил лимонное и апельсиновое деревья, сдают. Наша хозяйка рассказывает, что когда-то у адыгов был монотеизм, единый Бог – создатель законов мироздания, давший людям свободу воли. Представление о единстве Творца воспитывало благоразумие, все конфликты решались по совести и личной ответственности. Единобожие надолго предотвратило среди адыгов, родственного черкесам народа, проникновение христианства и ислама. В Израиле есть черкесская деревня, жители которой говорят на адыгском языке, в начале двадцатого века они помогали репатриантам из России и Польши осваивать землю.