Представление о древних поселениях Кавказа воскрешает давнишнюю мечту поездить по разным городам и странам. Может, и случится такое, но не раньше, чем вый ду на пенсию, а пока только и остаётся, что скрашивать действительность воображением. Дочка и сын, слава Богу, устроены, и за внуков спокоен. Но счастлив ли я? Есть соблазн ответить утвердительно. Это способ самооправдания или самозащиты от ощущения нереализованности? Как специалист-нейрогенетик не нашёл в Израиле применения. При этом я оптимист, а оптимисты по определению должны быть счастливы. Да ведь ощущение счастья – кратковременное состояние, оно посетило меня совсем недавно в Иом-кипур – День суда, когда на небесах каждому выносится приговор на целый год. Взрослые спешили покаяться в своих грехах, а дети в восторге катались по свободной в тот день проезжей части дороги на велосипедах, самокатах. Я тоже, желая приобщиться к их настроению вседозволенности, прошёлся по средине дороги, и мне показалось, что жизнь только начинается. Что же касается грехов – не могу вспомнить, сознательно не грешил; ну, может быть, недостаточно был настойчив, почему и не реализовался как нейрогенетик. Не покидает ощущение беспокойства, сознание необходимости сделать что-нибудь значительное… Как бы то ни было, еврейские праздники делают приехавших со всех концов земли причастными к истории страны, жизни в веках…
Самокаты на проезжей части дороги воскресили в памяти самодельные самокаты – доски на четырёх подшипниках, на них, отталкиваясь руками от земли, ездили безногие инвалиды Отечественной войны. Случалось, при быстром движении на поворотах заносило и они сваливались набок. Однажды помогал упавшему принять вертикальное положение; странно было видеть взрослого человека, который смотрит на тебя, ребёнка, снизу вверх. В те голодные послевоенные годы инвалиды в выгоревших заплатанных гимнастёрках часто просили возле базара милостыню…
Для нас с братом реликвией войны была папина полевая сумка и кожаный ремень с большой железной пряжкой.
На ремне папа точил опасную бритву, а в потрёпанной сумке хранились папины документы – военный билет, справки о ранении и лечении в госпитале, свидетельства о погибших детях, жене и медаль за победу над Германией. Там же хранились многочисленные облигации, большие и маленькие, – то была наша надежда на будущее. Мы на семейном совете обсуждали, что купим, когда эти облигации выиграют – так из года в год надежда не покидала нас. Не помню, куда делись эти разноцветные бумажки. Но однажды в денежно-вещевой лотерее я таки выиграл. То был знаменательный день в нашей семье – осуществилась моя давнишняя мечта: мы купили тортик с настоящим кремом в картонной коробке 15 на 15 сантиметров с изображением зайчика на крышке.
Видения детства сменяются воспоминаниями о нашей с женой семейной жизни, которая во многом определялась моей работой, необходимостью поездок в Ленинград по поводу Ассоциации больных гемофилией, на конференции и учёбу в Москву, Казань. Вот и сейчас, исполняя дома всю мужскую работу, не перестаю думать о своих исследованиях. Как-то незаметно мы отдалились друг от друга. Что Ларисе Израиль, к религии иудеев она не причастна, работать по специальности не имеет возможности. Будь она инженером или программистом, не было бы проблемы с отсутствием владения ивритом. При этом понимает, что в России сейчас совсем караул, но это не утешает; раздражение часто сменяется депрессией. Последнее время в занятиях эзотерикой видит некое духовное пробуждение. Я тоже старался постичь эти тайные знания, врачующие болезни души, – не получилось, не оказался в числе избранных. Будь у меня свободное время, стал бы активным членом недавно организованной в Израиле «Партии справедливости». Ведь все наши заповеди можно свести к одной – к необходимости «хранить правосудие и поступать праведно».
Наконец закончились мои мытарства: с помощью рекомендации профессора Орноя, у которого работал на стипендии Шапиро, взяли дежурным врачом в открытый французами более ста лет назад госпиталь Сен-Луис. Это больница для тяжело больных и для нуждающихся в лечении от побочных действий химиотерапии. Кроме онкологических больных есть и те, что лежат в бессознательном состоянии, но родные не дают разрешения на эвтаназию. Должно быть, не хотят брать грех на свою душу. Грех ли это? Кто знает, может быть, какие-то участки мозга ещё не атрофированы. Есть больные с разными осложнениями, хроники; мы поддерживаем их. Я не сразу свыкся с мыслью о том, что мало кто из моих подопечных выйдет из этого заведения; бывает, поступают на последнем дыхании, есть и те, что годами лежат. Пять лет лежит Мираби – молодой мужчина, чуть больше сорока, он с детства страдал эпилепсией. После тяжёлого припадка с потерей сознания – необратимое поражение мозга, вегетативное состояние; полностью обездвижен, питание получает через зонд, эмоции выражает мимикой, которая понятна только матери. Мать приходит каждый день, ухаживает, делает массаж. Не припомню ни одного раза, чтобы, придя на дежурство, не застал её у постели сына. Читает ему молитвы, напевает грузинские песни, случается, засыпает у его постели. Как-то сказала, что, когда я подхожу, сын реагирует на меня положительно, она это видит по выражению его лица. Мираби играл на нескольких музыкальных инструментах, сейчас отец играет ему на грузинской свирели. Иногда приходит жена с тремя детьми… Самое трудное в работе врача, когда чувствуешь своё бессилие.
Как бы то ни было, задача дежурного быть на страже: повысилось ли давление, температура. В экстренных случаях должен принять решение и к тому, что предписано, добавить новые процедуры, лекарства. Одним словом, продлеваем жизнь. Стараюсь быть особенно внимательным к тем, к кому редко ходят родные, ибо чувство одиночества может усилить боль. Когда лечишь умирающего, вернее, становишься свидетелем последних дней, важно уверить его в том, что врач всегда придёт на помощь.
После ночного дежурства трудно на чём-то сосредоточиться, голова чумная и спать не спится, состояние потерянности, беспокойства. Но ведь не о чем беспокоиться. Дети работают, внуки учатся – всё в порядке. Правда, живут в другом городе, я с ними разговариваю по телефону и, подобно моим родителям, стараюсь внушить им, что к жизни нужно относиться серьёзно. Наш с женой быт давно устроен; люди, у которых снимаем квартиру, выгонять не собираются. В любом случае, даже если потеряю работу, на улице не окажемся. Вернувшись домой после бессонной ночи, выхожу в свой ухоженный садик, где кроме лимонного и апельсинового дерева нашёл место и для кустика лавра. Думал, деревья послужат всего лишь для тени, однако вскоре они покрылись плодами, а лавровый кустик превратился в дерево. В России у нас был участок земли, где сажали картошку, здесь апельсины дешевле картошки. Присел на скамейку, которую недавно соорудил, и, наверное, задремал, потому что привиделось снежное раздолье Вологодской области, промёрзлые, покрытые изморозью брёвна, доски Леспромхоза, почувствовал запах снега… Когда открыл глаза, увидел снежинки, настоящие снежинки в воздухе, они таяли, не долетев до земли. Но запах! Запах настоящего снега! Не раз доводилось слышать, что приехавшим из России на постоянное жительство не хватает здесь снега.
Всё у меня складывалось само собой. Казалось бы, мы с женой отдалились друг от друга, при этом она, не считая школьных увлечений, первая и единственная любовь в моей жизни. Помню нашу первую встречу, когда я пригласил ее танцевать; мы разговаривали, и было ощущение, что давно знакомы. Лариса тогда училась в медицинском училище, а в выходные и часто по ночам работала санитаркой в операционном блоке хирургического отделения; девочке в пятнадцать лет приходилось выносить ампутированные конечности. При этом никогда не жаловалась. Не жаловалась, когда мне надолго приходилось уезжать на курсы повышения квалификации, а она оставалась одна с маленькими детьми. Не упрекала в том, что, уехав со мной в глухую провинцию, не доучилась на психологическом факультете… В последнее время стала замкнутой, категоричной – не терпит возражений, что, конечно, напрягает меня. Ни на какие вечера, в театр ходить не хочет, предпочитает одиночество. Ну да что есть. Как бы то ни было, судьба была ко мне милостива, потому как психологические стрессы обходили меня стороной. А что касается работы, нужно удовлетвориться тем, что есть. Если профилактика наследственных заболеваний, насколько мне известно, не очень практикуется в Израиле, то оперативная медицина на высшем уровне – на вертолёте доставят, сделают операцию.
Когда уезжал из Вологды, получил справку от военного комиссариата города на офицера запаса Гитера Петра Львовича, выезжающего за границу врача-генетика. В этой же справке была строка о времени возвращения… Никогда не возникало мысли о том, чтобы вернуться, хоть и пришлось в новой жизни начинать с мальчика на побегушках. Оглядываясь назад, могу сказать о себе: никогда не изменял своей юношеской установке – сделать всё, что в моих силах, чтобы помочь больному. Жизнь – бег с препятствиями. Утешают воспоминания, что при всех издержках и сопротивлении коллег нередко чувствовал себя победителем. Опять же, где бы ни работал – становилось лучше и не оставляло ощущение своей нужности. Вот и сейчас в предпенсионном возрасте, часто преодолевая собственные недуги, стал не столько свидетелем, сколько участником последних дней больных хосписа. Наверное, каждый начинает с ощущения своих, казалось бы, неограниченных возможностей, а кончает… Задача состоит в том, чтобы сохранить оптимизм и постараться приобщиться к израильской культуре, для чего нужно освоить иврит настолько, чтобы мыслить на нём.
В Вологде читал лекции о долголетии, а сейчас работаю с тяжёлыми больными и доживающими свой век стариками, теорию проверяю практикой. Удивительно, некоторые из них, будучи без сознания, проговаривают свой прошлый опыт. Прислушиваюсь к девяностолетней женщине, что была профессором микробиологии, сейчас в бреду чуть ли не лекции читает о способах пересадки кожи –