Какой план Творца кроется за событиями Иудейской войны? Противоречивые мысли сменяют друг друга. Долгие усилия соединить разрозненные события часто ни к чему не ведут. В ожидании прозрения и желания утвердиться в ускользающей мысли в который раз возвращаюсь к вопросу: что зависит от человека и что в воле Провидения?
Сторонники войны за независимость от римского владычества верили, что стоит им взяться за меч – и явится Машиах; Бог вмешается, и будет уничтожено военное превосходство врага. Другие, при виде мощи римской армии, ратовали за терпимость к завоевателям; надеялись, что эта чума со временем пройдёт. Всё имело место: воинственность и благоразумие, мистика и здравый смысл. По поводу здравого смысла я разделяю мнение мудреца того поколения – Иоханана бен Заккая: он говорил, что нужно верить в приход Машиаха, но никогда не забывать о реальности, то есть не рассчитывать на то, что он явится.
Пока предавался не отпускавшим меня в последнее время размышлениям, рассвело, луна побелела и переместилась в окне слева направо, теперь она просвечивает сквозь иголки подросшей сосны и кажется совсем близко. Ещё и ещё раз вглядываюсь в ставший уже едва различимым белый тающий диск на светлеющей голубизне неба и возвращаюсь к мыслям о необходимости сопротивления римскому засилью. И конечно, я на стороне восставших. Иосиф Флавий, историк тех лет, писал о том, что «Иудейская война была делом рук самих римских прокураторов, что последние, желая оправдать перед императором свой возмутительный произвол и гнусное насилие над народом, употребили все усилия к тому, чтобы вынудить его к восстанию, дабы после показать, что таким беспокойным и жестоковыйным народом нельзя было управлять иначе, как суровостью».[180] Сознавая опасность борьбы с Римом, Иосиф Флавий присоединился к миролюбивой партии фарисеев и сделал всё, чтобы избежать войны: очень уж очевидным было превосходство врага. При этом он не уклонился от поручения стать предводителем безнадёжной обороны Галилеи. Жители свободолюбивых северных окраин ценили его находчивость, благородство, великодушие по отношению к врагам и соплеменникам, которые, претендуя на власть, хотели убить его.
Будучи духовными потомками Иуды Маккавея, галилеяне рвались в бой, однако недостаточно укреплённые крепости быстро оказывались в руках римлян. Ни мужество восставших, особенно ценивших свободу, ни талант стратега Иосифа не могли спасти последний оплот – крепость Йотапата, – выдержав 47-дневную осаду, она пала. Иосифу вместе с сорока защитниками крепости удалось бежать и спрятаться в пещере. Их там ждала мучительная голодная смерть, или смерть от руки римских солдат, или они могли оказаться захваченными в плен и проданными в рабство. «И пока есть возможность умереть свободными людьми, мы не станем рабами», – решили последние оставшиеся в живых повстанцы. Поскольку самоубийство в иудаизме – преступление перед Богом, достойным выходом из безнадёжной ситуации показалось предложение Иосифа заколоть друг друга. Для чего следовало метать жребий – кто кого должен лишить жизни. Прожив три года среди ессеев, Иосиф, наверное, рассказывал об их отношении к смерти: «Умереть не страшно, отдавая свои души, мы их получим снова чистыми, безгрешными». Случилось, что, оставшись один на один с последним сотоварищем, он убедил его сдаться победителям и сохранить жизнь. Кто-то увидит в этом случайность, а кто-то – Божий промысел.
Я, подобно Иосифу, понимая пагубность войны с Римом, следую за ним – священником первой череды – во вражеский лагерь. То было не предательство, а желание спасти Иерусалим и Храм. И ещё вера в своё предназначение – оставить описание истории Иудейской войны. Читаю «Жизнь Иосифа Флавия», где он рассказывает о своём положении тех дней: «При осаде Иерусалима я много раз подвергался смертельной опасности, потому что иудеи старались захватить меня, чтобы покарать, а римляне всякий раз, когда терпели поражение, думали, что это происходит из-за моего предательства и часто обвиняли меня перед императором, прося наказать меня как продавшего и их тоже».[181]
Представляя себя на месте Иосифа, думаю, что даже унижение перед возглавлявшим римскую армию Веспасианом, презрение единоверцев, не приближавшихся к нему меньше чем на семь шагов, лучше злодеяний особенно воинственных сикариев (кинжальников), презревших в ходе войны все моральные законы – они убивали не только врагов, но и своих, не разделявших их взгляды. Не пощадили и первосвященника Ханана, который считался великим человеком и последней надеждой умеренных. В Талмуде сказано: «Храм был разрушен из-за беспричинной вражды между евреями, которая как три греха, вместе взятые: идолопоклонство, разврат и кровопролитие».[182]
Вера в переселение душ не исключает того, что в одном воплощении я был одержимым сторонником вооружённого восстания, а в другом, убедившись на собственном опыте в пагубности войны, – противником насильственных действий. Память души, живущей в том или ином теле, её ответственность за содеянное в некотором смысле определяет наше поведение в новом воплощении. Другими словами – в каждом новом земном обличье душа обогащается приобретённым опытом и знаниями, что позволяет уяснить причины и следствия поведения людей. Я уже был богатым и бедным, высоким и низкорослым, удачливым и невезучим, господином и рабом. Не потому ли с лёгкостью вживаюсь в состояние разных людей: в сомнения предводителя войска по поводу начала войны, в медленно угасающее сознание раненого солдата, в отчаянье земледельца, потерявшего свой урожай. Но не могу представить себя на месте зелота – фанатика, убивающего собрата только потому, что он видит ситуацию иначе. Впрочем, может быть, Иосиф Флавий в своих описаниях Иудейской войны не был объективен к тем, которые, в отличие от него, ради независимости не дорожили ни своей, ни чужой жизнью.
Когда ночью не могу уснуть, чего только не приходит в голову: обрывки не связанных друг с другом мыслей сменяют друг друга… Почему-то вспомнились демонстрации по поводу Первого мая и Октябрьской революции, на которые принуждали ходить в институте и на работе, они были для меня пыткой. Разговаривать с человеком один на один интересней, чем участвовать в шумных праздниках, массовках. А если случалась очередь за чем-либо, я всегда оказывался последним – не нырять же в толпу. Одиночество – наказание или благо? Никто не разделяет мои одинокие вечерние прогулки, когда можно смотреть на проступающие на небе звёзды, вслушиваться в тишину…
Вот и сейчас встал среди ночи – не было сил возвращаться в сон, – приснилась большая комната в общежитии, заставленная неприбранными постелями; их владельцы поспешили отправиться на праздник жизни, а я остался один. Я тоже порывался уйти куда-нибудь, но всякий раз снова и снова оказывался в той безлюдной комнате с разбросанными чужими вещами… Чтобы избавиться от навязчивого видения, только и оставалось встать и взять одну из длинного ряда ещё не прочитанных книг. Однако не могу сосредоточится. Всплыли в памяти слова писателя Альбера Камю: «…Самая большая заслуга человека в том, чтобы жить в одиночестве и безвестности». Почему-то подумалось о том, что некоторые со своеобразной психикой, попав в Иерусалим, представляют себя Машиахом. Моё же воображение – в пределах деяний царя Соломона, оставившего непревзойденные псалмы, государство на грани распада и «Экклезиаст» – книгу, повествующую об эфемерности жизни, о том, что старания достичь могущества и славы ни к чему не ведут – все равны перед лицом смерти.
Скоро начнёт светать, а сон всё не идёт ко мне. Пью снотворное, вытягиваюсь на постели и стараюсь проследить процесс засыпания. Нет, не спится, никак не могу избавиться от обрывков мыслей… Комната – замкнутое пространство, то ли круглое, то ли квадратное. Интересно, нирвана, то есть ощущение отсутствия причастности к жизни, помогает абстрагироваться от сознания своей ненужности? Пожалуй, нет; евреи, в отличие от индусов – страстный, деятельный народ, нирвана не для нас.
Снова пытаюсь читать… не могу сосредоточиться. Только и остаётся, что отмечать звуки, метящие тишину: рокот холодильника, нарастающий и затихающий гул самолёта, стук палки полуслепой женщины, что живёт этажом выше, – у неё тоже бессонница, вот и ходит по комнате. Завести бы аквариум с золотыми рыбками, говорят, если следишь за движениями рыбок, отвлекаешься от своих мыслей, успокаиваешься. Отвлечься бы и от нестерпимой боли в спине, пью обезболивающее – не помогает.
Мучит страх за внука: легко возбудимый, нетерпеливый мальчик ни с кем не может поладить. Я часто слышу сдерживаемый плач в его голосе. Ни к кому и ни к чему не причастный, он звонит мне – единственному, кто готов терпеть его крики, истерику. В такие минуты, что бы я ни говорил, он не слышит меня. Вспоминаю свою юношескую депрессию, длившуюся до тех пор, пока не понял: только я сам могу наполнить смыслом свою жизнь.
Выхожу на балкон, страшит чернота ночи; на небе ни луны, ни звёзд. Слышал, так бывает в минуты, предшествующие утренней заре, когда только и остаётся, что переждать этот непроницаемый мрак.
– Зачем человек живёт? – однажды спросил мой мальчик.
Я растерялся, не знал, что ответить. Сказал первое, что пришло на ум:
– Чтобы быть счастливым.
– Как быть счастливым?
– Заниматься тем, что тебе интересно. У каждого свои способности, своеобразное видение мира…
– А ты счастлив? – перебил меня внук.
– Да, я делаю то, что хочу, но по-настоящему буду счастливым, когда ты приедешь.
– Значит, любовь к человеку важнее любви к какому-нибудь делу и всяким умным занятиям?
– Нужно и то и другое. Вот только любовь к человеку не всегда бывает взаимной, а своё дело всегда при тебе.
– Ну да… – в раздумье проговорил Арик и, как всегда, не прощаясь положил трубку.
А я, как всегда, остался с ощущением незаконченного разговора и надеждой, что внук услышит меня.