– А в бессмертие души веришь? – перебил меня внук.
– Верю, ибо у человека есть ощущение бессмертия; «Бог вечность вложил в сердца людей».[190] Когда был маленьким…
– Что такое вечность? – снова перебил меня Арик.
– Это мир мыслей, идей, которые вне времени и над реальной жизнью, привычным бытом. Например, Авраам постиг единство Всевышнего наперекор общепризнанным в те времена воззрениям.
– Переселение души и бессмертие души – это одно и то же?
– Про бессмертие ничего не могу сказать, не знаю, что делают в другом мире души, завершившие своё назначение здесь. Может быть, они молятся за нас. А может быть, наслаждаются созерцанием вечных истин.
– Плохо молятся, а то бы в мире не было столько несправедливости, – с досадой заметил Арик и, как всегда, не прощаясь положил трубку.
Я же продолжал думать о причинах зла и смысле страданий в мире. И о самом вопиющем зверстве – Холокосте. Слышал от религиозных, что души людей, когда-то много грешивших, просили Всесильного дать им возможность оказаться в том массовом истреблении, чтобы страданием очиститься от грехов. Всевышний отговаривал, но они настаивали. И поскольку существует свобода воли, случилось то, что случилось. Иногда смотрю на красивого счастливого человека и думаю: не вернулась ли его душа из тех, что были замучены в лагерях смерти?
Мне восемьдесят семь лет, почти девяносто; ходить всё трудней, часто забываю самые простые вещи, и каждый новый день воспринимаю подарком судьбы. Когда окажусь в другом, лучшем мире, первое, что попрошу Вседержителя, – даровать моему единственному внуку счастливую судьбу: любимую и любящую жену, удачливых детей, интересную работу – всё, что делает человека счастливым здесь, в этом мире.
Не знаю, читает ли Арик письма, которые я ему посылаю по интернету, но я всё равно пишу. При этом, чтобы не казаться навязчивым, стараюсь ни о чём не спрашивать и лишний раз не звонить. Боюсь обнаружить свою зависимость от него; зависимость обязывает и может раздражать. Пишу о том, что нужно приобретать и копить знания не так, как копят деньги, а чтобы найти и реализовать себя… Пишу об оскудении Палестины в Средние века, о том, что сменяются времена, люди, а духовное устремление народа остаётся тем же. Рассказываю про тоску средневековых испанских поэтов о Палестине; их стихи сегодня актуальны, как и тысячу лет назад. Живя в цветущей Испании, грезили о руинах на своей земле, где бесчинствовали рыцари креста, от которых иудеи не ждали пощады. В течение веков у нашего народа не пропадала надежда – мечта о возрождении государства на месте, где начиналась наша история. Пишу о чувствах Маймонида – испанского учёного и философа, посетившего Иерусалим в двенадцатом веке. «Сквозь тысячу лет изгнания, – писал он, – я узнал этот запах; если бы в этот миг молния поразила меня или какой-нибудь фанатик перерезал мне горло, думаю, я умер бы счастливым».
У внука не всегда хватает терпения слушать меня, и вряд ли он читает мои длинные послания. А я не знаю, сколько времени мне ещё отпущено в этом мире, вот и тороплюсь писать ему о наших мудрецах. Филон Александрийский, живший на рубеже старого и нового летоисчисления, говорил: «Следующими вещами создан мир: мудростью, разумением, справедливостью, судом, благодатью, милосердием». Арик спросил: «Что такое благодать?» Я предположил, что это благословение небес, способности, талант, и требуются усилия, чтобы реализовать их.
Иногда мне кажется, что внуку «до фонаря» всё, о чём я ему рассказываю, он перебивает меня на полуслове и начинает говорить, например, о том, как выиграть в казино, или о разных сортах пива, которые он пробовал накануне. Всякий раз, отослав ему письмо, сомневаюсь, будет ли он читать его или, назвав меня занудой, отправится пить пиво, к которому пристрастился в последнее время.
Уже четвёртый час ночи, несколько раз ложился и вставал – не идёт сон ко мне. Может быть, бессонница – благо? Ведь прибавляются часы жизни. В который раз возвращаюсь к мыслям о том, что развитие общества, становление духовной культуры идёт своим чередом. Ведь ещё задолго до Иисуса в Риме, среди язычников, возникла тяга к единобожию. Еврейский народ, по мнению Сенеки – философа римского периода, – берёт высокой нравственностью: «Их боги не пробираются в постели чужих жён». Иудеи также не оставались глухи к языческой культуре; переняли у тех же римлян портретную живопись, скульптурное изображение человека. При взаимовлиянии культур мы сохранили свою веру среди других народов на протяжении тысячелетий. И не растворились среди эллинов, на место пантеона богов которых пришёл своеобразный монотеизм – христианство.
Мысли непроизвольно сменяют друг друга. Весьма условно можно воссоздать исторические события и в какой-то мере разделить мнение тех, кто считает, что если бы после поражения в Иудейской войне и восстания Бар-Кохбы не было бы рассеяния, то евреи вжились бы в духовную культуру завоевателей и утратили бы свою веру. Что и случилось с жителями когда-то наших, а теперь арабских деревень. Арабы селились на обжитых нами местах и обращали местное население в мусульманство. При этом изменяли названия поселений, деревень; например, Бейт-Эль переименовали в Бейт-Тим. Вот и в деревне Ята возле Хеврона, откуда вышло много террористов, когда-то жили иудеи. Увы, отдельным поселениям не по силам было противостоять насильственному обращению.
Некоторые из толкователей нашей истории видят смысл рассеяния по миру в том, чтобы улучшить нравы других народов. Полагаю, что другие народы и без того признали бы основные поведенческие заповеди обязательными к исполнению. Только вот они же, бывшие язычники, стали нашими врагами. А что касается рассеяния по разным странам, так ведь и раньше, задолго до нового летоисчисления, мои единоверцы жили со своим Богом чуть ли не во всех концах земли и в какой-то мере влияли на духовную культуру народов Вавилона, Сирии, Египта, Римской империи.
Скоро начнёт светать и прилетит на балкон старый седой ворон, посмотрит на меня сначала одним глазом, потом вторым и начнёт пить из поставленной ему кружки с водой. Иногда мне кажется, что пить ему не хочется, особенно после дождливых ночей, когда кругом полно луж, а прилетает он, чтобы сказать: «Я здесь, с тобой!» Всякий раз радуюсь его визиту, особенно сегодня – в субботу, когда мой сосед уехал к дочери и я остался в квартире один.
Представляя события Иудейской войны, пытаюсь вообразить жизнь простых людей двухтысячелетней давности. Чем, например, вдова тех времён отличалась от безмужней женщины настоящего времени? Моя с детских лет привычка вживаться в чужие судьбы с возрастом стала сильней. Увижу человека и сразу придумываю его жизнь, а с Надей – женщиной средних лет из соседнего подъезда – и придумывать не нужно, сама рассказывает.
В субботу автобусы в Иерусалиме не ходят, и Надя, в отличие от заполненных работой будней, не у дел. Обычно её время расписано по минутам, с утра спешит на уборку из одной квартиры в другую. Затем забирает из школы мальчика, которого метапелит, то есть ухаживает, уже несколько лет. Ребёнок привык к ней и называет бабушкой. Потом торопится на базар, нужно всё купить, сварить и отвезти дочке кастрюлю борща.
Передо мной сидит моложавая женщина, в часы субботнего отдыха она воскрешает в памяти события прошлых лет:
– Двадцатый год пошёл с тех пор, как муж с дочкой-подростком уехали в Израиль, я же, будучи учительницей русского языка и литературы, не могла бросить свой выпускной класс и осталась в Барнауле.
Я вижу картину, которую моя гостья застала, прилетев к ним спустя полтора года с младшей дочкой:
– Муж в депрессии лежит на постели, отвернувшись к стенке, на диване лежит тоже невменяемая старшая дочка. Не усвоив иврит за время учёбы в ульпане, девочка не смогла учиться в школе. Её папаша, будучи кандидатом технических наук, тоже страдал: не давался ему язык, хоть и учился на разных языковых курсах. В пятьдесят с лишним лет он рассчитывал на ту же преподавательскую должность, что и в Политехническом институте Барнаула. Здесь же предлагали ухаживать за стариками, больными, делать уборку. Именно за эту работу тут же, засучив рукава, взялась я. После нескольких неудавшихся попыток найти для себя достойное занятие муж вернулся в Барнаул, а затем уехал в Германию.
Надя замолкает, вздыхает, затем, словно отключившись от горестных воспоминаний, продолжает:
– А моя младшая сразу же вписалась в израильскую жизнь, будто родилась здесь. Постепенно освоилась и старшая. Теперь у них у каждой своя взрослая жизнь.
– Почему вы не вернулись в Барнаул? – спрашиваю я. – Там учительница, здесь поломойка?
– Там своя ухоженная квартира, – продолжает Надя, – а здесь, после двенадцати лет съёма чужих углов, дали крошечное полуподвальное жильё, от которого отказывались другие очередники. Увидели бы они сейчас эту благоустроенную квартирку: побелила, покрасила, прибила полки.
– Вы в прошлый раз говорили, что в Барнауле остались ваши старшие дети, сёстры.
– Старшие определились, у них уже свои семьи. Мне бы вытащить младшеньких.
– Что вам Израиль? Муж – еврей, но вы же русская, и в России достойная работа.
– В Россию не вернулась… – снова вздыхает гостья. – Может, оттого, что дети здесь освоились и люди относятся ко мне хорошо, по-родственному: рекомендуют в замечательные дома, доверяют детей, хорошо платят. Работу не ищу, работа ищет меня. Ну а то, что в Израиле одни евреи, почти одни евреи, не смущает. В Сибири не было антисемитизма, там прижились потомки евреев-революционеров, сосланных ещё при царизме. Много их было и севернее – в Салехарде. Когда я пошла в школу, каких только национальностей не было в нашем классе: местные – ханты и манси, калмыки и немцы, которых выселили из Поволжья, евреи, разные полукровки. Были молдаване, украинцы, эстонцы. Этих ссылали во времена Сталина уже после войны. Голод был страшный…
Я молчу, и гостья продолжает: