– В начальных классах учительница-еврейка выделяла меня из всех детей, удивлялась моей начитанности. Я и правда много читала, мама работала в избе-читальне, туда ссыльные ещё при царской власти сдавали замечательные книги. Я всю классику перечитала, правда не всё понимала, но всё равно читала; в книгах была другая, красивая жизнь.
Надя вспомнила, что принесла пироги, и мне ничего не остаётся, как поставить чайник. Затем она в который раз возвращается к мысли о том, не привязывают ли её к Земле Израиля мамины рассказы о своей бабушке из Польши – Саломеи Змановской, которая знала идиш. Змановская могла быть и полькой из местечка Змановка, где, наверное, жили и евреи, и усвоившие язык соседей поляки.
– Имя Саломея – еврейское, – говорю я, – первый раз евреев переселили в Россию, в частности в Сибирь, во время раздела Польши при царской власти.
– Моя прабабушка Саломея Змановская оказалась в деревне Скрипуново Тюменской области в тысяча восемьсот шестидесятых годах. Там же родились её дети и внуки.
– Ну а вы с каких лет помните себя?
– Помню тёмную избу, холод… Мне было два года, а сестре год, когда на фронте в начале войны пропал без вести отец. Приходила баба Зина, мать отца – усадистая, крупная старуха, приносила в кулёчке слипшиеся конфеты-подушечки, у них внутри было повидло. Хорошо, если попадалась подушечка без повидла – сплошной леденец, он долго не таял во рту. «Надежда, – говорила про меня баба Зина, – пусть живёт, а маленькую хорошо бы Господь прибрал». Мама долго писала письма – разыскивала отца, наконец пришло извещение, что он геройски погиб под Ленинградом и похоронен в братской могиле. Маму вызвали в военкомат и долго стыдили за то, что получает всю пенсию за погибшего мужа, а ведь у него есть старуха мать. Ничего про пенсию мама не знала, оказалось, её получала баба Зина. Военкомат деньги разделил – две части детям и одну часть – бабе Зине; больше она не наведывалась к нам, дочкам своего погибшего сына.
Моя гостья вздыхает, словно заново переживает своё голодное детство, и продолжает:
– Приходила и мамина мама, баба Груня, тоже рано овдовевшая. В Гражданскую войну то ли белые, то ли красные забрали её мужа и коня. Все дети бабы Груни в Гражданскую войну умерли от голода. Выжила одна младшая, моя мама.
Надя, словно забыв обо мне, возвращается в долгие сибирские зимы, когда они с сестрой если и вылезали из-под вороха одеял, то только затем, чтобы добежать до ведра, потом опять спешили укрыться с головой.
– И ещё помню сумрак низкой бревенчатой избы, который не рассеивало даже летнее солнце, – возвращается в детские видения моя гостья. – А когда я заболела воспалением лёгких, врачи думали, туберкулёз – и посоветовали переехать на свежий воздух подальше от города. И мы с бабой Груней из деревянного одноэтажного города Ханты-Мансийска, куда мама вышла замуж, перебрались в родную деревню Скрипуново, откуда, начиная с Саломеи Змановской, пошёл наш род. То была маленькая деревня, одна из тех, что лепились вдоль притоков полноводной реки Оби; её местные жители ханты и манси называли Ас, что значит – большая река.
– Может быть, вам не интересно, – спохватилась гостья, – а то я всё говорю, говорю, а вы молчите.
– Очень интересно. Потому и молчу, что слушаю. Продолжайте, пожалуйста.
– Я буду говорить, а вы ешьте мои пироги, потом скажите какие вкусней – с капустой или с яйцами.
– Непременно скажу. Кстати, у одного из царей Иудеи, кажется, в первом веке до нового летоисчисления, жену звали Саломеей. И она оставила по себе добрую память – привлекала к управлению государством многих честных и умных людей.
Надя вздохнула и снова заговорила о своей деревне:
– Электричества у нас не было, пользовались керосиновыми лампами, воду зачерпывали из реки. Зато водилась всякая рыба: щука, налим, осётры, стерлядь… В больницу к врачу-чудотворцу, что лечил меня, ездили в Ханты-Мансийск. Зимой на лошади сто двадцать километров по замёрзшей Оби. По дороге останавливались в сторожке или шалаше, где отдыхали, кормили лошадей. В Ханты-Мансийске ночевали на постоялом дворе. Летом плыли на лодке, мама с бабушкой гребли по очереди. В лодке устраивали лежанки, один гребёт, другой отдыхает. До города добирались за два дня. Врач, на которого мама молилась всю жизнь, достал в военном госпитале пенициллин и спас меня.
– В вашей родовой деревне была своя изба?
– В Скрипуново мы с мамой жили у бабушкиных братьев, изба была разделена на две половины. Полгода жили в семье одного брата и полгода у другого. Они, в отличие от других мужиков деревни, не пили, не дрались.
«Должно быть, на внуках Саломеи Змановской сказалась культура еврейской семьи», – подумал я.
– Вокруг нашей деревни могучий сосновый лес, – рассказывает моя гостья, – баба Груня не могла лазить на деревья, подбирала шишки с земли, сдавала их на заготовительный пункт и покупала всем валенки. Каких только ягод не собирали в том дремучем лесу; заготавливали на зиму клюкву, бруснику… В деревне водилась нечистая сила, знахари, колдуны; могли навести порчу на человека, корову.
Надя снова вздохнула, помолчала и, словно вглядываясь в прошедшие годы, заговорила:
– Окончила я семь классов и поехала в Ханты-Мансийск, где было педагогическое училище, курсы звероводов, счетоводов, фельдшерская и акушерская школа. Я выбрала педучилище. Ходила в телогрейке, жила в общежитии, там в комнате было двадцать девочек, и каждой полагалось по половине тумбочки… Ничего не исчезает из памяти… По распределению послали меня пионервожатой в школу деревни Сытомино Сургутского района. Глушь страшная.
– С тех пор там ничего не изменилось? – спросил я.
– Сейчас там началась разработка нефти и газа. Построили десятиэтажные дома, а тогда только и были, что обнесённые высокими заборами из тёса избы, обледенелые колодца, брёвна и грязь. Спустя год познакомилась с Владиленом, то первые буквы Владимира Ильича Ленина. Он только вернулся из армии – первый парень на деревне, высокий, плечистый, одной рукой меня поднимал. Работал он заведующим продовольственным складом. У нас была свадьба, всё как полагается: с показом простыни, бросанием денег, деньги я подметала в избу берёзовым веником – это означало, что жить будем в богатстве. Отец Владилена русский, а мать – ханты. Семья работящая, но пьющая. Работали без продыха и так же без продыха пили. Пили и блевали. В хате всегда стояли два-три бидона с брагой, что доходила до градуса, да так, чтобы не меньше водки. Жили, как и все вокруг: работали и пили до потери сознания. Очередная ревизия продовольственной базы Владилена обнаружила крупную недостачу, за что и посадили его на три года. Я бы ждала, но очень уж тошно было видеть пьянство. Вернётся муж из тюрьмы, и всё будет по-прежнему. А мне мерещилась необыкновенная жизнь, дальние дороги… Тогда-то я и получила путёвку в Ленинград на курсы повышения квалификации при педагогическом училище имени Герцена. Потом поступила в педагогический институт, познакомилась с Марком Гинзбургом, снова была свадьба… Мы неплохо жили, вот и сейчас звал меня в Германию.
– Почему не поехали?
– Не хочу увозить отсюда своих детей. Царство Божье наступит в дни второго пришествия Христа, когда евреи соберутся на своей земле.
Заметив, что Шаббат уже кончился, гостья поспешно поднялась и со словами, что ей ещё столько всего нужно переделать за вечер, направилась к двери. У порога оглянулась, спросила:
– Какие пироги вам понравились больше? С капустой или с яйцами?
– И те и другие замечательные, но с капустой, пожалуй, вкусней.
– В следующий раз принесу с капустой и грибами, – пообещала Надя и тщательно закрыла за собой дверь.
Я же ходил по комнате, изживая впечатления её рассказа; представлял тоненькую, худенькую девочку в телогрейке, плывущую против течения устоявшихся в тех диких краях нравов. Насчёт Христа ничего не стал ей говорить, всё сложится само собой; дети будут служить в армии, сделают гиюр и приобщатся к вере своей выселенной из Польши прабабушки Саломеи. Впрочем, в Израиле свобода вероисповеданий, каждый волен выбирать.
Опять же, не по крови, а по настрою души человек причастен к той или иной религии. Сколько раз, читая историю своего народа, вспоминал племянника основателя еврейской философии Филона Александрийского – Тиберия. Отказавшись от веры отцов, он служил прокуратором Иудеи и казнил много соплеменников. Он же в Иудейской войне способствовал успеху римских войск в разрушении Иерусалима. Хорошо, что Филон не дожил до тех дней. Есть и те, которые, не будучи иудеями, ощущали себя перед лицом Всевышнего и спасали евреев. И таких больше, чем отказавшихся от своих корней. Часто вспоминаю консула Японии в Литве – Тиунэ Сугихару. Вопреки воле правительства своей страны, сотрудничавшего с гитлеровской Германией, он до последней минуты, пока печать была в его руках, торопился выписывать транзитные визы людям, обречённым немцами на уничтожение.
Давид, мой сосед, без которого квартира кажется большой и неприютной, приедет из Кирьят-Арбы через два дня, мне только и остаётся, что вернуться к книгам и своим прерванным размышлениям о событиях нашей истории. Если Первый Храм был воздвигнут при царе Соломоне во времена высшего национального единства, то разрушение Второго Храма и рассеяние иудеев, игнорирующих предписание «возлюбить ближнего своего», стало наказанием за беспричинную ненависть друг к другу. При таком положении не может устоять государство. Снова и снова мысленно возвращаюсь к Иосифу бен Маттафия, оставившему свидетельство тех трагических дней. Будучи из знатного священнического рода, его отец добился особого признания благодаря главной еврейской добродетели – справедливости. Иосиф ещё в юности задумался об отношениях с Богом. Он пишет о себе: «Ещё когда я был подростком около четырнадцати лет, меня все хвалили за любовь к книжности… а в шестнадцать лет мне захотелось познакомиться с нашими сектами, так я полагал выбрать наилучшую…»[191]