– Я был единственным ребёнком у родителей, – продолжает Шломо, – отец, будучи участником Хаганы – военной организации, защищавшей еврейские поселения во время британского мандата, редко бывал дома. Мама тоже целый день на работе. Я рос один. Вот и решил, чтобы мои дети не скучали – не ограничиваться одним ребёнком. Сейчас у меня четверо внуков.
– Чтобы они были здоровы, – отозвался я.
Пока мы гуляли, солнце поднялось выше, розовеющее в утренней дымке небо посветлело. Мой собеседник, словно вглядываясь в прошедшие годы, рассказывал:
– Был у меня дядя – мамин брат; художник и поэт. Абсолютно одинокий человек. Во время пожара сгорели его картины и стихи. Не было копий картин, и стихи были только в одном рукописном варианте. Весь его многолетний труд превратился в дым… Мой молчаливый дядя, бывало, подолгу один сидел в кафе. Не женился – может быть, ему хватало самого себя, а может, была несчастная любовь. Я боялся его одиночества, думал, что дети – единственное, что привязывает нас к жизни.
– Ну да, – отозвался я.
– Мы вернулись из Америки, отец жены дал деньги на первый взнос за квартиру; скитаться в Израиле по чужим углам у нас больше не было сил. Гуманитарию трудно найти здесь хорошо оплачиваемую работу, чтобы купить квартиру. И не только гуманитарию, вот и молодёжь часто уезжает из страны, оттого что нет перспектив на своё жильё.
– Впрочем, – заговорил после некоторого молчания Шломо, – дело не только в квартире, мы вернулись ещё и потому, что не хотели, чтобы дети в дальнейшем искали себе пару среди другого народа. Мы не свободны от наших предков, культуры семьи, где наше Учение помогало преодолевать сознание своей конечности. Я по материнской линии в родстве с любавическим ребе – Менахемом Мендлом Шнеерсоном. Тем самым, которого хасиды почитают королём Машиахом. Представьте меня с бородой…
– Да, в самом деле очень похож! – удивился я. – Если прибавить бороду – одно лицо!
– Мама говорила: разница только в том, что я ростом повыше.
– Поразительно!
– У всех жизнь складывается по-разному, – продолжал Шломо, – и нередко случаются чудеса. Я знаю семью религиозных сионистов, у которых в Америке долго не было детей, а в Израиле сразу один за другим появилось шестеро – две девочки и четыре мальчика; сейчас у них семнадцать внуков.
– Климат здесь особенный, животворящий, – заметил я.
Пока мы разговаривали, солнце стало припекать и утренней прохлады как не бывало. Мой случайный и не случайный знакомый всё время смотрел на часы и ровно в восемь поспешил домой. Казалось бы, как у пенсионера у него нет необходимости считывать минуты, чтобы не опоздать на работу. Однако… чувствует ли он себя хозяином в квартире, купленной на деньги свёкра? Наверное, послушен указаниям жены. Красивый, благообразный человек – высокий лоб, выразительные глаза, но, судя по мягким чертам лица, нет в нём волевого начала, и женщину взял ту, которая сама в руки шла. Она же, должно быть, деятельная, честолюбивая, когда-то не надеявшаяся на свои прелести, сейчас верховодит в семье. Кто знает, окажись я на его месте, может быть, всё сложилось бы так же.
Иногда я встречаю Шломо в библиотеке при университете, где он пишет о границах расселения двенадцати колен Израиля эпохи Судей ХII–ХI веков до нового летоисчисления. Зная несколько языков, он свободно ориентируется в литературе, я же только и могу пользоваться книгами на русском языке. Незнание иврита и английского – моя самая большая проблема в Израиле. Пробовал учить – не получается; что-то с памятью стало – помню, что было в детстве, и забываю события недельной давности. В читальном зале библиотеки радуюсь привычному запаху книг, тишине. Вглядываюсь в сосредоточенные лица студентов и дряхлых, едва таскающих ноги стариков, которые ходят в читальный зал в силу привычки. Помню, с каким нетерпением торопил время в детстве, чтобы приобщиться к жизни взрослых, которые что хотят, то и делают. И вот я такой же обессиленный годами старик, который, подобно Сократу, может сказать о себе: «Я знаю, что ничего не знаю…»
А если бы всё сначала? Хотел бы я снова в секретном почтовом ящике, куда меня не взяли после окончания института по причине национальности, проектировать космические корабли? Пожалуй, что нет. Зачем летать на Луну, когда здесь, на земле, жизнь несовершенна. Вот если бы обладать даром слова, чтобы убедить всех жить без вражды, и тогда больше не будет войн…
Случается, мой недавний знакомый Шломо сгибается от боли в спине – то последствия ранения в войне Судного дня. При этом я чувствую себя особенно неловко, ведь я приехал в отвоёванный Израиль на всё готовое – и тебе крыша над головой, и достаточное пособие. Только и остаётся, что всего лишь мысленно участвовать в становлении страны, воображая себя кибуцником на каменистой земле и солдатом всех войн. Семьдесят лет существует государство, и семьдесят лет страна живёт или в состоянии войны, или в преддверии войны.
– Палестинцы никогда не смирятся с нашим присутствием здесь, – говорит Шломо, – непрекращающиеся теракты поддерживают их национальное самосознание. И дело не в оккупированных территориях, а в самом существовании еврейского государства на Ближнем Востоке. Скорее придёт Машиах, чем они захотят мира. Случается, правые политики делают ошибки из-за временного помутнения разума, а левые идеалисты до сих пор твердят нашим недругам: «Ребята! Давайте жить дружно!» Некоторые миролюбивые арабские лидеры ратуют о том же, но таковых – песчинка в море.
– Можно ли в некоторой степени соотнести наши войны с арабским окружением с войнами во время прихода евреев на землю Ханаанскую под предводительством Иисуса Навина? То есть задолго до нового летоисчисления? – спрашиваю я Шломо.
– В некотором смысле так, и те и другие – войны за независимость. Полагаю, что сейчас для провозглашения еврейского государства требовалась бы решимость, подобная началу восстания против Рима. Наши вожди понимали: объявление независимости спровоцирует войну с арабскими армиями, которые, подобно римским легионам, были по сравнению с израильтянами хорошо вооружены и обучены. Опять же, Америка была против, ибо полагала неизбежное поражение малочисленных не приспособленных к военному делу евреев.
Я молчал, и Шломо продолжал:
– Ещё не закончилось действие британского мандата, а иорданский легион уже начал атаку. Когда над поселением Кфар-Эцион в Хевронских горах был поднят белый флаг, его защитники были перерезаны арабами. В том кибуце есть мемориальная доска, где указаны имена… Многие из тех, которым удалось вырваться из ада войны с немцами, вскоре оказались похороненными на своей земле… На пути регулярной египетской армии был кибуц Яд-Мордехай – в нескольких минутах езды от Ашкелона. Шесть дней горстка людей с примитивным оружием сдерживала целую дивизию. Сейчас перед разрушенной в той войне водонапорной башней памятник Мордехаю Анилевичу – лидеру восстания в Варшавском гетто, в честь которого назван кибуц.
– Был там с экскурсией, – отозвался я. – Каждый, глядя на решительного бронзового Мордехая с гранатой в руке, согласится с ним, что лучше умереть в бою, чем оказаться одним из тех, кого в длинном строю ведут в газовую камеру.
– Ну да, – вздохнул мой собеседник.
Шломо для меня – подарок судьбы, и всякая встреча с ним на прогулке – нечаянная радость. Мы не договариваемся о свидании – судя по всему, он не распоряжается своим временем: у него жена, дети, внуки.
В пятницу с наступлением Шаббата улицы пустеют, только шорох моих шагов слышится в тишине, даже птицы смолкают. Невольно заглядываю в освещённые окна, где за большим субботним столом пируют отрешённые от будничных забот семьи. Первое время мне было неуютно на безлюдных дорогах с рядами замерших машин, сейчас привык, почти привык. Сворачивая на свою улицу, оглядываюсь в поисках чёрной кошки, я её часто встречаю на одном и том же месте. Зову – не появляется, и вдруг выныривает откуда-то прямо передо мной. Не обращает внимания на корм, который я обычно беру для неё, выходя на прогулку, ластится, крутится под ногами. Удивительная зверушка, живёт одна, не причастная к стае сородичей, те наведываются в общественную кормушку, куда носят им еду чуть ли не со всей округи. Снова и снова указываю отшельнице на высыпанный ей кошачий корм – никакого внимания. Иду дальше, кошка следует за мной, задирает голову: светящиеся зелёные глаза на чёрной морде удивительно выразительны. «Побудь со мной», – читаю в её молящем взгляде. «Кисенька, почему ты всегда одна?» Кошка крутится вокруг меня, трётся о мои ноги. Иду дальше, она за мной. Затем возвращаюсь к месту, где оставил корм, и снова, теперь уже решительно, приказываю моей кошечке приняться за еду. Уходя, оглядываюсь, и она оглядывается на меня.
В следующий раз, когда встретил Шломо, будто продолжая прерванную только что беседу, задал ему вопрос, ответ на который не нашёл в книгах:
– Почему ученика и продолжателя учения Гиллеля – Иоханана бен Заккая, пришедшего к римскому военачальнику Веспасиану из осаждённого Иерусалима, в отличие от пришедшего к нему же Иосифа Флавия, не считают предателем? Оба пришли к Веспасиану с пророчеством о том, что тот станет цезарем. При этом один просил пощадить наследников своего учителя Гиллеля и позволения поселиться с учениками в маленьком приморском городе Явне. Другой – о том, чтобы получить возможность написать историю Иудейской войны. И тот и другой, убедившись в обречённости противостояния Риму, были против продолжения восстания; оба призывали сикариев и зелотов к сдаче Иерусалима.
– Может быть, оттого, – задумался он, – что священнослужитель Иоханан жил скромно, поддерживая в маленьком городке огонёк нашей веры. Напротив, Иосиф на виду у всех стал приближённым римского императора; и это при том, что был предводителем восстания в Галилее. А то, что они оба предсказали Веспасиану скипетр властителя, – не нужно было быть ясновидцем, ибо на тот момент в Риме после смерти очередного цезаря, смуты в стране и смены трёх императоров в течение одного года не было более подходящего претендента.