Молчал и я.
Словно вернувшись в прошлое, он продолжал:
– Когда я подошёл совсем близко, Софико закрыла глаза и едва слышно проговорила: «Какой удивительный сон!» Я узнал её аромат – запах полевых цветов, свежего сена. Нет, не Лее я изменил с Софико, а Софико с Леей. И будто не было разделявших нас лет, я снова был с той, которую когда-то признал единственной на всю жизнь.
Слушая историю любви своего соседа, я всякий раз переживаю её заново. У Давида, подобно нашему праотцу Иакову, оказалось две жены: Софико он любил, а Лея родила детей – девочку и мальчика. Развестись с Леей он не мог, сын оказался аутистом и Давид был единственным человеком, с которым мальчик общался. Так и ходил мой сосед из одного дома в другой – от семьи к Софико и обратно. Случалось, мать своих детей он называл именем той, которая была у него на уме и на сердце. Лея терпела, боялась потерять мужа, надеялась, со временем пройдёт его страсть к первой жене. Однако то была не страсть, а любовь, когда не только разговаривают, но и молчат об одном; с ней, избранницей своей юности, он был един духом и плотью.
Живи Давид со своими двумя жёнами в Израиле во времена великого законоучителя Гиллеля в конце старого и начала нового летоисчисления, пошёл бы к нему решать свои семейные проблемы. Мудрец, стремившийся к высшим духовным ценностям, понимал неоднозначность этого мира и потому толковал Святое Писание в духе терпимости, кротости и милосердия. Он говорил: «Не суди ближнего своего, пока не находился в его положении». Как бы то ни было, спор между Гиллелем и его оппонентом – суровым формалистом Шамаем – был во имя небес. Шамай, наверное, сказал бы: «Или – или, или забудешь дорогу к первой жене, или разведёшься со второй». Впрочем, в те времена было многожёнство.
Вот и у библейского Иакова было две жены – Лея и Рахель, и у каждой – свой шатёр, и ещё две наложницы – служанки жён, – они тоже рожали Иакову сыновей, и у них были отдельные шатры. Эта разумная, на мой взгляд, культура в некотором смысле сохранилась по сей день; у приезжающих в Израиль йеменских евреев часто бывает два дома – для каждой жены.
В настоящей ситуации мудрец, стараясь разрешить проблему моего соседа, наверное, сказал бы его второй жене: «В мире должна быть справедливость. У тебя есть дети – это ли не подарок судьбы? А другая одинока, у неё никого нет. Разве не выберешь ты свою, а не её участь?!» И привёл бы Гиллель слова Рахели, обращённые к Богу: «Господи, Владыка! Тебе ведомо, как велика была любовь ко мне раба Твоего Иакова. Семь лет прослужил он ради меня отцу моему, а когда пришло время мне сделаться женой его, отец решил подменить меня сестрой моей, и я не возревновала его к сестре моей…» Одним словом, сопереживание, чувство справедливости должно быть выше ревности.
Случается, мне в восемьдесят с лишним лет хочется активной жизни, хочу выбраться куда-нибудь подальше из ограниченного пространства квартиры и близлежащих одних и тех же улиц, по которым кружу как белка в колесе. Однако ноги не держат, руки дрожат, только и могу поехать с Ювалем – моим помощником, или, как здесь говорят – метапелем, – на рынок, где жадно вглядываюсь в лица идущих навстречу людей. По тому, как продавцы берут в руки свой товар – бережно или небрежно, пытаюсь отгадать, сами ли они выращивают помидоры и огурцы или всего лишь нанимаются реализовать то, что выращено другими. Бывает, вижу, что меня обсчитывают, но не могу переключиться на разговор о деньгах – то ли сил нет, то ли мне это не настолько важно, чтобы затевать неинтересный разговор.
Куда бы я ни отправился, всегда боюсь пропустить звонок Арика. Такое ощущение, будто стою на страже и всякую минуту готов броситься на выручку своему единственному внуку. Вот и сейчас долго не разгуливал с Ювалем по рынку, купив только необходимое, возвращаемся домой. В автобусе смотрю на пожилую женщину с тяжёлыми сумками овощей, что сидит напротив, и представляю её судьбу. Смуглое, в глубоких морщинах лицо, должно быть, из восточных стран – Ирана или Ирака, в Израиль приехала молодой. Натруженные руки в золотых браслетах. Наверное, готовит на большую семью с небольшим достатком. С каждым рождением ребёнка муж дарил тонкий золотой браслет, вот и хватило на две руки по несколько штук. Дома браслеты, свою единственную ценность, не оставляет, должно быть, не хочет расставаться с ощущением праздника – блеском и тихим звоном золота.
Не зря спешил: только переступил порог, и сразу звонок Арика. По голосу всегда определяю настроение своего мальчика – обидел ли его кто, или он ищет у меня подтверждения своей значимости; бывает просто одиноко, тогда звонит мне – единственному человеку, для которого он – смысл жизни. На этот раз Арик, наверное, после разговора с отцом – противником переезда из благополучной Америки в Израиль – не то с досадой, не то с чувством протеста заявляет на мои утверждения о том, что евреи в войнах с арабами имеют право на выстраданную веками землю:
– Арабы всегда жили в Израиле, а евреи вытеснили их, заняли их дома…
– Всегда здесь жили евреи, – в нетерпении перебиваю я, – даже после поражения восстания Бар-Кохбы – последней попытки отстоять независимость. Тогда сама жизнь в Израиле была равносильна всем заповедям Торы.[201] В Средние века, во времена Крестовых походов, сюда – в запущенную обескровленную страну – тянулись евреи, преследуемые христианской церковью. Здесь искали приют изгнанные из Испании и спасшиеся от погромов в Восточной Европе. В семнадцатом веке, притом что земля была в основном не заселена, мы составляли большинство населения, остальные – христиане, очень мало мусульман, в основном бедуины. Об этом свидетельствует Адриан Реланд – географ, картограф, путешественник. В 1695 году он был послан в Палестину, где по предварительно составленной карте осмотрел 2500 поселений, упомянутых в Библии. Из тех, которые сохранились, нет ни одного, у которого арабские корни, кроме Рамле! Реланд упоминает мусульман только как бедуинов-кочевников, которые приходили в поселения в качестве сезонных работников. И в девятнадцатом столетии, когда страной владели турки, земля была в полном запустении…
– А это откуда известно?! – с недоверием перебивает внук.
– Книги нужно читать. Марк Твен, посетивший Палестину в 1866 году, писал… подожди секунду, сейчас зачитаю… Вот, нашёл: «В долине Израэль невозможно встретить даже захудалую деревушку на протяжении тридцати миль в любом направлении. Имеются только два-три бедуинских кочевья, но ни одного постоянного поселения. Можно проехать десятки миль, так и не увидев живого человека». О том же спустя пятнадцать лет свидетельствовал Артур Пенри Стэнли – знаменитый картограф Великобритании: «Едва ли будет преувеличением сказать, что в Иудее на протяжении многих миль нет никакой жизни, никакого человеческого присутствия».[202] В 1848 году побывал не скрывавший своего антисемитизма русский классик Николай Васильевич Гоголь. На просьбу Жуковского «дать живописную сторону Иерусалима» Гоголь пишет: «Что может сказать поэту-живописцу нынешний вид всей Иудеи с её однообразными горами, похожими на бесконечные серые волны взбугрившегося моря? Всё это, верно, было живописно, когда вся Иудея была садом и каждый еврей сидел под тенью посаженного им дерева… Только под контролем евреев Святая земля течёт молоком и мёдом».
Арик слушал, и я продолжал:
– Когда евреи начали скупать у турок, тогдашних правителей Палестины, участки земли и сионистское движение стало вкладывать деньги в Эрец-Исраэль – появилась возможность найти работу. Вот тогда-то арабы и устремились сюда со всего Ближнего Востока и даже из Африки.
– Может быть… наверное… – проговорил в раздумье Арик и положил трубку.
Настоящее у меня перемежается с прошлым – с событиями двухтысячелетней давности. Сколько раз ловил себя на ощущении, будто когда-то жил в Иерусалиме, слушал пение одетых в белое людей на ступенях Храма, а на площадях – слова мудрецов – толкователей Торы. Сейчас Храмовая гора затоптана толпами мусульман. Должно быть, и в самом деле моя душа вернулась на то же место в новом воплощении. Если бы спросили: «Чем твоя жизнь в Израиле отличается от жизни в России?», я бы ответил: «В России я не был причастен к её истории. Здесь же вживаюсь во всё, что случилось со страной». Я жил во времена законоучителя Гиллеля, был свидетелем его бедности, когда он из заработанных за день денег половину отдавал за вход в бейт-мидраш – дом учения. Радовался я и его заслуженной славе, когда он стал главой Синедриона, обеспечивающего светское, а не только священническое судопроизводство. К нему бы пошёл Давид с вопросом, как ему себя вести с двумя жёнами.
– Время шло, – рассказывал Давид, – случалось, Лея срывалась на крик или замыкалась в себе, ходила как во сне. К пятидесяти годам стала заговариваться – то ли то была изначальная, врождённая предрасположенность к сдвигу сознания, то ли сказались переживания по поводу моей измены. Даже когда дочка вышла замуж и родила внука, Лея осталась ко всему безучастной.
Что посоветовал бы Гиллель моему соседу? Конечно, тогда было многожёнство, но мудрость его на все времена.
Может быть, развестись с женой и взять к себе сына-аутиста? Ставлю себя на место жены Давида: по мне, так даже такую определённость отношений было бы легче пережить, чем годами тягаться с соперницей.
Софико спустя пятнадцать лет после встречи с Давидом в лесу у источника с целебной водой умерла. Умерла внезапно, во сне. Говорят, так умирают праведники. Давид похоронил единственную любовь своей жизни рядом с её родителями, сам копал могилу. Рассказывал, что у него было такое чувство, будто себе могилу копает. И я чувствовал его боль, старался утешить рассказами о том, что душа бессмертна и в следующем воплощении он снова встретит свою Софико.
Когда Советский Союз развалился и открыли границу, Давид приехал с семьёй в Израиль. Говорит, что в Грузии евреев всегда почитали, и тем не менее они мысленно не расставались с Землёй обетованной. Лея к моменту переезда совсем потеряла рассудок, сейчас не узнаёт мужа и всякий раз, когда он навещает её в психбольнице, спрашивает, кто он такой и как его зовут. Дочка с детьми живёт в Кирьят-Арбе рядом с Хевроном – наследным уделом царя Давида и его первой столицей. Там даже в самые тяжёлые времена арабских погромов не прекращалось еврейское присутствие. Сын живёт в небольшом кибуце недалеко от Мёртвого моря, работает программистом у частного предпринимателя. Будучи аутистом, он весь в себе, может быть, это помогает ему сосредоточиться в работе с компьютером. Говорят, аутисты – люди со старой душой, то есть их души уже несколько раз возвращались на землю и им неинтересно общаться с людьми, потому как ничего нового не ждут – знают, что от чего происходит в этом мире.