Меня хватило ненадолго – иссякло воображение, ведь в каждом человеке нам представляется нечто непознанное, выходящее за пределы повседневности. Неля посвящала меня во все житейские подробности знакомых ей людей – кто с кем встречается, кто кому изменяет. Про мужа не вспоминала, только однажды обмолвилась, что он умер ещё в России. О взрослой, давно самостоятельной дочери тоже молчала – они не ладили.
Когда я заговаривал о русских классиках, собрания сочинений которых стояли на полках, хозяйка спешила поведать, кто из писателей на ком и сколько раз был женат… Рассказывает, например, о жёнах и возлюбленных Ивана Бунина, а мне вспоминается его очерк о путешествии в Палестину, где он писал о том, что «человек в бесконечности мира боится одиночества, богооставленности как в холодной России, так и в жарком Израиле…» Как только речь зашла о Льве Толстом, Неля тут же сообщила, что он приходился отцом чуть ли не половине детей его родовой деревни… У меня же всплыли в памяти слова классика о неотделимой от разума вере иудеев, о единстве Бога. При этом писатель земли русской ссылался на Христа, который на вопрос: «Какая есть первая всех заповедей?» – отвечал: «Яко первейшая всех заповедей: Слыши Израилю, Господь Бог ваш, Господь есть един».[215] О том, что Бог один, един и у него нет детей, писал и Иван Бунин в рассказе «Смерть пророка».
Я пытался перевести разговор о незаконнорождённых детях Толстого на его философские взгляды. Заговорил о том, что он искал в иудаизме Закон, согласно которому можно не только жить, но и умирать. А Бунин опоэтизировал библейские пророчества. Хотел рассказать хозяйке квартиры о своей неизменной любви к Чехову. Вопреки бытующему мнению, он не был антисемитом, о чём и говорил: «Я лично евреев – хороших людей – люблю, а нехороших не люблю».[216] Он же писал о единстве Творца: «Бог у всех один, другое дело, что люди часто слепы и глухи к прекрасным словам Святого Писания».[217]
По-разному причастны русские писатели к евреям и библейской истории. Для Ивана Бунина Палестина – память о прошлом, которое неотделимо от настоящего, вечный диалог Бога и человека. Лев Толстой ищет в иудаизме, в Торе ответ на общечеловеческие вопросы о смысле жизни здесь, на земле. Антону Чехову близки законы справедливости, добра и философия Экклезиаста, где «всё возвращается на круги своя».
Ни к чему были Неле мои умозаключения, а мне незачем был её сервис. И всё-таки, считая себя честным человеком, я не относился к ней потребительски. Стараясь сделать её соучастницей своих раздумий, делился мыслями, рассказывал о своих находках в магазине русской книги. Бывало, брал с полки нужный том классика и читал вслух. Первое время Неля терпеливо слушала, затем стала перебивать на полуслове заявлением о каком-нибудь пустяке. Все мои попытки перевести разговор на духовные поиски кончались тем, что Неля ненадолго замолкала, затем снова возвращалась к любимой теме: «кто с кем и когда». Я ждал удобного момента, чтобы улизнуть в свою комнату и закрыть за собой дверь, а она томилась ожиданием, когда мы, наконец, окажемся в спальне.
Я чувствовал себя виноватым, ведь женщина старалась угодить, готовила изысканные блюда и по праву ждала благодарности. Сколько раз говорил ей: «Зачем тратить время на столь трудоёмкие обеды? Килька, что продаётся в русском магазине, с картошкой меня очень даже устраивает». Спустя месяц затосковал. Утром, пока жара не сменила ночную прохладу, хотел выскользнуть на улицу, но тут же передо мной появлялась хозяйка квартиры: «Куда с утра пораньше?!» Я хотел найти привычное уединение в вечерней прогулке, и тут же следовал оклик: «Куда на ночь глядя?!» Одним словом, сытая жизнь в обустроенной квартире представилась замкнутым пространством; за повседневностью не проглядывал свет, который мы ищем за горизонтом.
Хозяйка, когда я засиживался за принесёнными из университетской библиотеки книгами, причитала: «Ладно бы сгодилось кому твоё усердие – выступал бы с лекциями или по радио, за что деньги платят, а так зазря зачем глаза портить». Она часто вспоминала о своём предыдущем жильце, которого называла мужем: «Сбежал! Предатель! Ну что ему, паразиту, не хватало?! Готовила, гладила ему рубашки! Как приехал в Израиль, долго не мог найти работу, я его кормила, а как устроился – сбежал. Правда, рукастым был – ремонт сделал, в кухне шкафы – тоже его работа. Ладно бы с молодой связался, а то взял на шесть лет старше себя».
Я ушёл, вернее сбежал, пока Нелли не было дома. Вот и про меня скажет: «Паразит! Ну что ему не хватало?!» Мне не хватало у неё увлечённости, интереса, выходящего за пределы кухни и постели. И в этом смысле живущий своим искусством непризнанный нищий художник привлекательней удачливого обывателя. Чтобы хоть как-то сгладить вину, купил и оставил на столе янтарное ожерелье, на которое хозяйка облизывалась в соседнем магазине, и деньги за трёхмесячное проживание. Наверное, нужно было поговорить, объяснить нашу несовместимость, но вряд ли бы она поняла, что подобной семейной жизни можно предпочесть омолаживающее душу одиночество.
Не прошло и года, и я затосковал по живому теплу, участию. Однажды в автобусе не мог отвести взгляд от оголённой руки женщины, держащейся за верхний поручень, не сдержался и как бы случайно дотронулся. Сейчас, по прошествии двадцати с лишним лет, мне, давно не молодому человеку, остаётся только мечтать о присутствии женщины, единомыслии с ней. И всплывает в памяти упование Пушкина: «И может быть, на мой закат печальный блеснёт любовь улыбкою прощальной…» «Блеснёт любовь…» – снова и снова как мантру повторяю я.
Читал, что перстень, талисман, который поэт никогда не снимал с руки, был украшен надписью на иврите. Сам он свою родословную считал от иудейского древа царя Соломона. В моём воображении рисуется картина: чернокожая царица Савская, прослышав о Соломоне – правителе иудейского государства, мудрость которого «была выше мудрости всех сынов Востока и всей мудрости египтян», – приехала к нему на верблюде в окружении подданных. Решив, что лучше быть правительницей аравийского государства, чем одной из многочисленных жён царя, она вернулась к себе, будучи беременной сыном и нагруженной богатыми дарами, в сопровождении тысячи еврейских мудрецов. Она одна из всех жён Соломона сказала ему: «Бог отца твоего – мой Бог». Не случайно на могиле Пушкина, согласно его завещанию, памятник с крестом и магендавидом. И не случайно в Израиле оказались эфиопские евреи – потомки царицы Савской и тех мудрецов, что были отправлены с ней, дабы поддерживать веру в Единого Бога евреев.
Воображение опережает, расцвечивает реальность. Увидев на балу графиню Керн, Пушкин написал: «Я помню чудное мгновенье: передо мной явилась ты…» А спустя несколько дней писал кому-то из своих друзей: «Вчера переспал с этой дурой Керн…» Я ли виноват, что и моё воображение приукрашивает действительность; при встрече с незнакомой женщиной, преисполненный надежд, такое придумаю, а потом оказываюсь в ситуации разочарования и тоски.
Я вовсе не соблазнитель, не ищу новых впечатлений, просто желаемое часто выдаю за действительность. Да и женщинам со мной не в радость, ибо больше размышляю о том, что выходит за пределы повседневности. И никто не станет отрицать, что человеку не по силам абстрагироваться от своих мыслей, чувств.
Давно ночь, а я всё стараюсь, но не могу уснуть. Бессонница – это когда мысли увязают и не знаешь, каким образом выйти из состояния бессмысленности, пустоты; вроде куда-то пытаешься идти, но стоишь на месте. Достаю из холодильника и допиваю оставшуюся после моего дня рождения бутылку вина. Возвращаюсь в постель в надежде, что непроизвольно всплывающие воспоминания улягутся в захмелевшей голове и я усну. Не получается. Этажом выше по ночам больная женщина, передвигаясь по комнате, стучала тростью. Недавно она умерла. Однако опять кто-то стучит наверху… Или это мне кажется. Выхожу на балкон, пытаюсь отыскать в черноте ночи звёзды. Должно быть, в такой же безмолвной темноте на этом месте две-три тысячи лет назад искал на небе звёзды пастух среди сбившегося на ночлег стада овец. О чём думал он? Не казалось ли ему, как мне сейчас, что он один в мире?
Читал, что душа припоминает те знания и опыт, которыми она обладала в прошлых воплощениях. Увлечённый представлением времён Иудейской войны, какими их описывает Иосиф Флавий, вижу себя земледельцем, спешащим убрать урожай, пока его не отобрали римляне и не сожгли свои – сикарии, мстящие соотечественникам за миролюбивое настроение. Вживаюсь в отчаяние людей, оказавшихся в осаждённом Иерусалиме, когда смерть представлялась желанней жизни. Лучше быть убитым в бою, чем долго и мучительно умирать от голода. Стараюсь представить наёмного римского солдата, воинственность и агрессивность которого умножалась инаковостью евреев; при этом варвару не было дела ни до иудейских святынь, ни до культуры Рима.
Воображая те давние времена, я вижу себя противником войны, потому что знаю её исход. Иерусалим разрушен, Храм сожжён, тысячи тысяч погибших единоверцев если не в смертельной схватке с врагом, то от голода, болезней. Сколько распятых на крестах, уведённых в рабство, брошенных на съедение львам в римских цирках. В начале же сопротивления вряд ли бы я устоял от решимости схватиться с врагом и отстоять независимость. Четыре года противостоял город мощным легионам. Римляне победили, но не в силу мужества и отваги, а по причине многочисленности и военной техники. В честь победы в Риме воздвигли полководцу Титу величественную триумфальную арку. О чём сейчас свидетельствует эта арка? О мощи исчезнувшей империи в прошлом или о свободном Израиле в настоящем?
Пытаюсь соотнести устройство еврейского общества тогда и сейчас. Законы со времён царствования Давида и Соломона те же. И если в Израиле будут жить согласно основным положениям нашей веры, исчезнет со временем непонимание между людьми, в частности между светскими и религиозными ортодоксами; у последних часто нет желания ни служить в армии, ни работать. Должно быть, считают себя избранными хранителями традиций, соотносят себя с коаним – еврейскими священнослужителями в Храме, но те были с народом, а эти сами по себе – живут отдельно и общаются только между собой.