– Никто тебе не скажет, что делать с нашими арабами, ни готовые броситься в бой правые, ни миролюбивые левые. Есть много вариантов ответа, но вопрос остаётся. И от наших с тобой разговоров ничего не изменится.
Сосед, о чём-то задумавшись, молча допивает свой всегдашний утренний кофе. Затем то ли мне, то ли себе говорит:
– Хорошо бы съездить хоть на недельку в Грузию, в деревню, в те безлюдные места, где прошли мои самые счастливые годы. Наш дом, наверное, уже развалился. Перед отъездом в Израиль хотел его продать, но покупателей не нашлось. И даром никто не соблазнился. В наших горных селениях много осталось пустых домов. Там и сейчас, по прошествии многих лет, наверное, ничего не изменилось: всё так же медведи выходят из леса и не прекращается шум горной речки… Как в опустевшей деревне справляются с жизнью несколько оставшихся в своих обветшалых домах старые женщины? Не хотят оставлять обжитые места, огороды. Или некуда им уходить. Вот бы повернуть время вспять, восстановить дом, сад и дорогу в школу над обрывом… И встречу с Софико…
– Поезжай, – отозвался я.
– Боюсь, отдам там Богу душу, – вздохнул Давид. – Кто в нашем возрасте решится на столь трудное путешествие. Из всех моих близких в Грузии уже никого не осталось.
– Тоже бы не решился, – отозвался я, складывая в раковину грязную посуду после нашего завтрака.
Давид снова вздыхает и отправляется в свою комнату. Дверь не закрывает, это значит, что чувствует себя нехорошо и, если ему станет совсем плохо – я услышу его зов или стон.
Я оглядываю кухню – нет ли какой необходимой работы – и тоже иду к себе. На моём столе две стопки книг: справа те, что уже прочёл и должен отнести в русскую городскую библиотеку, слева – те, что ещё не листал. Читать мне становится всё трудней, болят глаза. Вытягиваюсь на постели и предаюсь своему всегдашнему занятию – вживаюсь в чужую жизнь; это у меня происходит на бессознательном уровне. На сей раз вспоминается недавняя беседа с моим помощником – Ювалем. С ним неинтересно разговаривать, потому как на всё у него готовый ответ – поучения его рава. Невозможно добиться собственного мнения, только и слышишь: «Рав сказал…». Я заметил ему: «Ты нарушаешь одну из главных заповедей – не сотвори себе кумира. Человек не должен отказываться от собственного мнения». Юваль возразил: «Кумир – это идол, которому поклонялись язычники, а мой рав всю жизнь учится, ему видней».
Возражать не было никакого смысла. Куда как занимательней разговаривать с помощницей Давида – Товой. Сейчас, когда она работает со стариками, у неё достаточно времени, чтобы размышлять над сценарием своей жизни, который высветился со смертью матери. Рассказывала, что из всех маминых вещей оставила лишь ветхий кожаный портфель, где хранится мамина трудовая книжка и её единственная юношеская фотография, на которой она похожа на Сару Бернар. Фотография французской актрисы лежит тут же. У них тонкие черты одинаково серьёзных лиц, чуть прищуренные глаза – и той и другой судьба отвела трагические роли. Одной – на сцене, другой – в жизни.
– Мама мечтала стать актрисой, – рассказывала Това, – судя по маминым обмолвкам, обрывкам воспоминаний представляю её жизнь. Неуверенная в себе, она так и не решилась уехать из Ростовской области в город поступать в театральное училище. После десятого класса подала документы в педучилище, что было в пределах досягаемости от дома, и там, в отличие от вожделенного театрального, не было конкурса. Потом долго работала учительницей начальных классов. Двадцать фотографий с 1958 по 1978 год, где мама окружена первоклашками, лежат в отдельном конверте. Дети долго помнят первую учительницу, других забывают, а первую помнят.
К каждому визиту Товы стараюсь купить букет из жёлтых роз, какие она любит. И что-нибудь вкусное. Наверное, у неё кроме меня нет столь внимательного и доброжелательного слушателя.
Сегодня пятница, после уборки в комнате Давида она не спешит на другую работу, пьёт со мной чай и рассказывает про свою жизнь.
– Мне через три года будет тридцать лет… – в раздумье говорит гостья. – В моём возрасте мама вышла замуж за дважды разведённого папу, он был намного старше её. Мама хотела ребёнка. Не получалось. Я родилась спустя пять лет после того, как родители переехали из Ростовской области в Израиль, в город Арад, что недалеко от Бэр-Шевы. Должно быть, сказался благоприятный климат. Почти все мои фотографии детских лет с мамой – она не спускала меня с рук. В три года отвела в детский сад и снова пошла работать в школу. Мама рассказывала, что, оказавшись одна среди незнакомых детей, я всё время плакала. Плакала до тех пор, пока мама не забрала меня. Перед отцом она оправдывалась тем, что я необщительный ребёнок.
– Да-да, понимаю, – отзываюсь я, подвигая гостье вазу с фруктами, – у нас под окнами детский сад и каждый год первого сентября туда приводят новых детишек вместо тех, которые уходят в школу. И каждый год в течение полутора-двух месяцев, пока новенькие привыкнут, слышен ужасный рёв. Сколько раз ловил себя на желании спуститься, взять маленького на руки, прижать к себе.
– Вот и мама не могла выдержать мой нескончаемый плач, забрала меня через несколько дней. В семь лет отвела в школу. Без знаков отличия, но и без порицаний прошла службу в армии, где из-за слабого здоровья проходила строевую подготовку в помощниках повара. Гляжу на свои фотографии тех лет: тоненькая, глазастая, светловолосая – красотка, одним словом. Именно меня выбрал тогда Игаль. Высокий мужественный сержант инженерных войск, он был завидным хавером для всех девчонок. Я гордилась его вниманием. Отбыв срок в армии, мы вместе сняли квартиру в Хайфе и пошли учиться в Технион. Не давалась мне наука программиста, а Игаль, напротив, плавал в ней как рыба в воде. О том, чтобы помочь мне разобраться в той премудрости, не заикался, а я не просила. Короче, через год меня отчислили по причине неуспеваемости, а он продолжал учиться. Сейчас заведует фирмой, жена тоже козырная дама, есть дети – есть всё, что хотел бы иметь каждый. Приложи я тогда сверхусилия, может, тоже стала бы программистом. Только всё равно ничего бы у нас не склеилось. Мы ведь и по темпераменту разные: я нетерпимая, страстная, с резкими перепадами настроений, он рассудительный, целеустремлённый. Я бы рада стать такой же, как он, но разве человек волен изменить себя? Игаль на меня, неудачницу, всё меньше тратил своё драгоценное время. Как бы я ни старалась удержать его, наши отношения были обречены. От страха, что не сегодня-завтра он меня бросит, сама торопила разрыв – откликнулась на ухаживания другого хавера. С другим тоже ничего не вышло, да он мне и не очень нравился.
– Ой! – всполошилась гостья, оглянувшись на часы, – сегодня перед Шаббатом автобусы не ходят допоздна!
Я порываюсь проводить. Она отказывается: «Нет-нет, сидите, а то мне потом придётся провожать вас, и вообще старайтесь без вашего помощника не выходить из дома».
Дверь за Товой закрывается, и я остаюсь наедине со своими мыслями. Прямо зеркальная ситуация: выйди она замуж за Игаля, и тогда, подобно мне в отношениях с женой, ждала бы крохи его нежности, тепла. У жены был стимул предпочесть меня другим студентам авиационного вуза – у меня была московская прописка, а у удачливого Игаля не было причины жениться на Тове.
Столько лет прошло, и всё помню. Помню, как первый раз провожал свою будущую жену до её общежития… Помню наше первое посещение театра – мы сидели рядом, я касался плечом её плеча и не слышал, что происходило на сцене. Помню наш первый поцелуй, будь я тогда наследным принцем, отказался бы от царства ради того, чтобы всегда быть с ней.
Только и остались, что воспоминания о любви, которая была всего лишь в моём воображении. Давно уже ничего не воображаю и не жду нечаянных радостей. Значит, свободен – в этом преимущество старости. Вот только хвори одолевают – тут болит, там болит. В прошлом году пошёл к невропатологу, жаловался на дрожь в правой руке, сказал, что не могу донести до рта ложку с супом – расплёскивается. Приходится низко наклоняться над тарелкой, как хрюшка мордой в миску. На мои жалобы врач только и сказал: «А вы всё делайте двумя руками». При этом выписал таблетки, но они отшибают память. Так пусть уж лучше рука дрожит. Если на улице ветер, не выхожу из дому, боюсь, сдует. Трудно сохранить равновесие, и спина согнулась, болит. И ни к чему не привели всякие процедуры. Кардиолог, проверяющий работу сердца, на мой вопрос: «Ну как?» – ответил: «Согласно возрасту». У каждого человека свой запас прочности, и никакие заплатки не помогут. Чувствует ли человек, когда у него останавливается сердце?
Вот и не нужно старым людям ходить по врачам; всё со временем приходит в негодность, изнашивается. Когда придёт мой последний час, я не стану просить об отсрочке. Другое дело – начать жизнь сначала, и чтобы опять рядом была моя бабушка, которая твердила: «Читай, читай!» «Зачем?» – спрашивал я. «Будешь умным», – отвечала бабушка. «Зачем быть умным?» «Чтобы много знать, знание развивает душу», – отвечала моя неграмотная местечковая бабушка. Впрочем, неграмотной она была в русской культуре, а Тору знала чуть ли не наизусть. Вот если бы всё сначала, я бы поступил на исторический факультет…
Това придёт только через неделю, я успею к этому времени забрать костюм из химчистки, впрочем, костюм ни к чему, а то дома в костюме буду выглядеть идиотом. Попрошу своего метапелета купить мне новую рубашку. Да нет, зачем новую, у меня много рубашек, успеть бы сносить те, что есть. Парикмахера приглашу. Смотрю на себя в зеркало: худое лицо – лицо аскета; теперь, когда отрастил бороду, стал похож на ветхозаветного еврея, молящего Всевышнего, чтобы соблазны этого мира не пересилили благоразумия. Как бы то ни было, я всегда ощущал себя играющим в пьесе, написанной для одного актёра. И при этом почему-то не оставляло чувство, что кто-то ждёт меня, именно меня и никого другого.
Това однажды обмолвилась, что любит запечённую рыбу в майонезе, посмотрю в интернете рецепт и сам сделаю. Если попрошу Юваля, мало ли что ему в голову придёт, я ведь не гурман, обычно довольствуюсь его незатейливой стряпнёй. Куплю цветы… Нет, не нужно цветов, цветы я покупал в прошлый раз, а то девушка подумает, что я напрашиваюсь ей в ухажёры. Пусть будет всё как есть. Об ухаживании не может быть и речи, у нас огромная разница в возрасте, она могла бы быть моей внучкой. Глядя на Тову, вспоминаю свою неприкаянность, когда было ощущение, будто стоишь один на ледяном ветру и неоткуда ждать помощи, негде укрыться. Чувство одиночества в молодости сильнее, чем в старости, когда уже ничего не ждёшь. Если я и в силах чем-нибудь помочь девушке, так только выслушать бедолагу, это даст ей ощущение участия хоть кого-нибудь.