В ожидании гостьи смотрю в окно на раскачивающуюся на сильном ветру сосну; гнётся чуть ли не пополам, хоть бы устояла, не сломалась. Боюсь, если ветер станет сильней и пойдёт дождь, Това позвонит Давиду – попросит перенести уборку на следующий день.
Всё обошлось, она пришла, споро сделала свою работу, и мы сидим вдвоём за чуть ли не праздничным столом. Рыба удалась, и пирог вкусный.
– В детстве, – рассказывает гостья, – я представляла себя не иначе как актрисой. Вот и сейчас возвращается не только во сне, но и наяву ощущение сцены, лёгкости, новизны. Отец злился, когда я заговаривала о театральной студии. Мама когда-то тоже видела себя артисткой, но молчала – не решалась рассказывать отцу о своих мечтах, боялась его раздражения. Всегда соглашалась с ним, может, оттого, что чувствовала себя иждивенкой. Ведь с тех пор, как забрала меня из детского сада, вернее с самого дня моего рождения, не работала до тех пор, пока я пошла в школу; мы вместе пошли: она – учительницей, а я – ученицей. Мама боялась отца. Я не могла видеть его искажённое злобой лицо и мамину беспомощность, залезала под кровать. Мама не кричала, когда он поднимал на неё руку, наверное, стыдилась соседей, а может, боялась меня напугать. Я для неё была дороже жизни, а для отца – ненужным довеском; у него в предыдущих двух семьях были дети.
Това замолчала, о чём-то задумавшись. Чтобы прервать затянувшееся молчанье, напомнил ей:
– В прошлый раз вы рассказывали о неудавшейся попытке стать программистом.
– Да-да, – встрепенулась девушка и, словно возвращаясь издалека, медленно заговорила: – После того как стала очевидной моя неспособность к точным наукам, я устроилась помощницей зубного врача, у которого от старости тряслись руки и, случалось, инструмент падал в рот пациенту. Продержалась я у этого дантиста, ветерана в своём деле, целых полтора года. Больше не могла изо дня в день делать одно и то же: записывать очередников, месить гипс, мыть, подавать, убирать… В общем, я вернулась из Хайфы, куда поехала с Игалем, в свой город – Арад.
– Не довелось мне побывать в Араде, наверное, экзотическое место на краю пустыни, – заметил я.
Това вздохнула и продолжала:
– Да, в иудейской пустыне. Я люблю свой высокогорный город, там удивительно легко дышится. Глядя на красный закат солнца за простирающимися вдаль бесконечными песчаными дюнами, чувствую себя первым и, значит, единственным человеком на земле. Это чувство тотчас исчезает, когда, повернувшись, чтобы идти в обратную дорогу, видишь выстроенные в ряд однотипные трёхэтажные дома для репатриантов из России – тех, которые знают «рак руссит» – только русский. Много эфиопов с глазастыми детишками, бедуинов из окрестных селений; они привозят в банк свои деньги.
– А работа есть в вашем городе?
– Работу в Араде не найти, разве что на почте или администратором в поликлинике. Женщины, которые относятся к социальным случаям – больные или старые, – живут на пособии, остальные устраиваются горничными, массажистками и прочим обслуживающим персоналом в гостиницы на Мёртвом море, от нас близко – всего лишь пятнадцать – двадцать минут на автобусе.
– Невелик выбор, – невольно заметил я.
– Меня взяли на почту. Живу в квартире родителей, которая досталась мне по наследству. Арад далеко, но к вам всё равно буду ездить, ведь это возможность побывать в Иерусалиме, разбавить впечатления от своего родного города. Ну, и работы у вас немного. Не то что в других домах, какая-нибудь старая бабка, которая сама была в услужении, придирается по всяким пустякам, унитаз заставляет мыть, чуть ли не языком вылизывать.
Тут зазвонил мобильный телефон моей гостьи, она с кем-то договорилась о свидании, поспешно встала, извинилась и ушла.
Убирая со стола запечённую в майонезе рыбу, её Това так и не попробовала, разложенные на тарелке сладости, я думал: чем же привлекательна помощница Давида? Вчера на улице видел высокую, на редкость стройную женщину – прямая спина, длинные ноги, округлые бёдра – находка для скульптора. Я видел её со спины и всё норовил заглянуть в лицо, когда мне это удалось, очарование красотой стати вмиг исчезло. Пустое, ничего не выражающее лицо; всё в порядке, всё на месте, но… то была неподвижная кукольная красота. А Това, худощавая, угловатая, но сколько оттенков чувств в её мимике, глазах, скорбных морщинках вокруг рта; она словно прихваченный морозом, ещё не распустившийся цветок. Может быть, она, никем и ничем не защищённая, из тех, кто изначально обречён на одиночество? Куда как лучше стать опорой такой женщине, чем быть рядом с той, что успешная и не нуждается в тебе.
Наверное, чувство одиночества не только от отсутствия физического партнёра, но и от невозможности реализовать себя. Работа по призванию делает человека более устойчивым в жизни и в некоторой степени самодостаточным. Одарённые, чувствительные люди, если не могут найти применение своим задаткам, чаще «зависают», становятся невротиками, им тяжелей, чем тем, кому всё равно, чем заниматься.
Мысли о только что бывшей рядом девушке почему-то сменились на описанное Фейхтвангером в романе «Иудейская война» последнее служение в Храме. Священники, на которых пал жребий, выполнили все детали, будто и не появились уже римские солдаты и первые языки пламени. Вот священнослужители поднимаются на кровлю, под ними пламя, римляне, доносятся крики умирающих… Раскачиваясь, стали они монотонно, нараспев, как предписано, читать тексты из Священного Писания. Благословили народ, и один из них, должно быть первосвященник, воскликнул, бросив ключи от храмовых ворот в небо: «О Ягве, возьми же обратно ключи!» И все видели, как с неба протянулась рука и подхватила ключи. Затем балки затрещали, крыша обрушилась, и они нашли, что умирают милостивой смертью.[226] Хочу надеяться, что со временем будет построен Третий Храм, Ягве вернёт ключи и душу погибшим.
Нетрудно представить, что чувствовал взявший на себя роль свидетеля разрушения города, Храма и гибели соотечественников Иосиф Флавий. Его же, единственного еврея, обязали присутствовать в числе зрителей на триумфе победителей в Риме. Невольно вживаюсь в состояние правоверного иудея, сидящего на трибуне с каменным лицом перед осмеянными римской толпой пленными единоверцами. Никогда Иосиф, сын Маттафия из Иерусалима, священник первой череды, не отрекался от своего народа и своей веры. И труд, который взял на себя, описывая события тех лет, несравненно тяжелей, чем оказаться одним из тысяч убитых в той войне.
Неожиданно приходят в голову разные мысли и так же неожиданно исчезают… Слышал или читал, что у первого человека Адама появилось осознание своего «я», когда он надкусил яблоко от древа познания. В следующий раз, когда буду разговаривать с внуком, скажу ему о единстве знания и веры. Скажу, что вера заложена в нас; в истории человечества не было безрелигиозного общества. Знание переходит в веру, и наоборот. Пророческий дар не может быть отделён от разума. Ещё скажу, что, согласно нашим мудрецам – Спинозе и Эйнштейну, – «разум и интуиция позволяют человеку приобщиться к источнику всего сущего». Этим источником Спиноза считал интеллектуальную любовь к Богу, которая делает наш разум бессмертным. Когда нью-йоркский раввин спросил Эйнштейна: «Верите ли вы в Бога?» – Эйнштейн ответил: «Я верю в Бога Спинозы, который открывается нам в гармонии всего сущего»; законы мышления подтверждают божественные законы природы.
Через сотни, тысячи лет перекликаются мысли мудрецов; Барух Спиноза, помимо изучения Торы и Талмуда, читал Платона, Аристотеля и в плане не только ума, но и души был близок со своим единоверцем, жившим шестьсот лет до него, – поэтом и философом Шломо ибн Гвиролем. Их сходство не только в пантеистическом представлении о мироздании, но и в одиночестве длиною в их короткие, полные лишений жизни. Всплыли в памяти слова Пушкина: «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать».
Случается, сосед уезжает к дочери на неделю и дольше, тогда очередной визит его помощницы отменяется. Вот и на этот раз девушка прибежала только через девять дней, сразу после возвращения Давида, и тут же схватилась за швабру. Сначала моет полы, затем варит харчо; вернее, сначала варит харчо, затем моет полы. По ходу рассказывает мне свои приключения. Я напоминаю, что в прошлый раз она начала говорить о том, что устроилась работать на почту.
– Да-да, – вспоминает Това, – я там не задержалась, и всё потому, что позвонил мой предполагаемый ухажёр – спешила к нему на свидание и перепутала какие-то извещения. В любом случае эта монотонная, кропотливая работа не по мне. Мы познакомились с ним на почте: оказался последним посетителем в моей вечерней смене. Молодой человек невысокого роста, светлые жидкие волосы, бесцветные глаза – весь он в блёклых тонах, словно его долго вымачивали в щёлоке. Нам оказалось по дороге, и мы пошли вместе. Он приехал в Израиль из Закарпатья и за три года, что живёт здесь, уже квартиру купил. Такое нечасто встретишь. И работу интересную нашёл – на археологических раскопках. Когда услышала о раскопках, так он мне показался даже выше ростом, значительнее. Ведь у нас, когда начинают копать землю для фундамента нового дома, часто натыкаются на остатки старинных построек. А в Иерусалиме – ощущение, будто хожу над чьими-то сложенными из камней хижинами и дворцами. Сама назначила Севе свиданье, думала, знает что-то необычное и будет рассказывать о находках, пролежавших в земле тысячи лет. Ошиблась, он вспоминал свои удачи в области бизнеса, где он ни разу не фраернулся. Я спросила:
– Каким образом у вас проявился талант бизнесмена?
– Я начал с шести лет, – гордый своим дарованием, сказал Сева, – когда заключил договор с водителем пятитонного грузовика; тот водитель приезжал к женщине из нашего двора. Когда к его оставленной машине подходили мальчишки, чтобы отвинтить гайку или ещё что-нибудь унести, я свистел под окном той женщины. Шофёр выходил, и мальчишки разбегались. За свою службу мне всякий раз полагалась плата – половина бутылки бензина, это примерно триста грамм.