Феликс тоже внешне вполне соответствовал попутчику, поскольку отправился в дорогу не в ставших привычными гимнастерке, шинели и сапогах, а в гражданской одежде, которую достала заботливая сестрица, – рубашке, галстуке, костюме и легком пальто. Благообразности добавляла и палочка, на которую он слегка опирался при ходьбе.
А в чемоданчике среди самых необходимых вещей были бумага и тетрадь для заметок. Дзержинский давно привык фиксировать свои наблюдения и мысли. Делить одиночество с дневником было проще и полезнее. Даже на этапах в Сибирь умудрялся вести записи на папиросных листах бумаги тоненьким карандашом и мелким почерком, стараясь вместить как можно больше на крошечном пространстве бумаги. А потом зашивал её в арестантский халат в самом низу, в рубец, чтобы при обыске не заметили.
В чемоданчике у него, как и у соседа, тоже был небольшой томик. Так что познакомились они быстро.
С профессией Василия Беклемишева, так представился спутник, Дзержинский ошибся, но ненамного – не врач, а земский агроном. Всего два года, как, получив диплом, вернулся с бурных ныне берегов Невы на тихие берега Суры в родную Пензенскую губернию. Ещё и двадцати пяти нет. Аккуратненькие юные усы, бородка, голубые глаза, располагающая улыбка.
– Хорошая у вас фамилия, – так, ради поддержания разговора, заметил Дзержинский. И как выяснилось, вот тут уж явно «попал в яблочко». Собеседник просто расцвел:
– Да, предками мне действительно можно гордиться. Род наш древний. И бояре, и воеводы, и послы в нем бывали. Причем не только мужчины, но и женщины ради славы российской постарались. Мать князя Пожарского Ефросинья Федоровна из Беклемишевых. И матушка Михаила Илларионовича Кутузова Анна Илларионовна тоже нашего рода. А мой тезка Василий Беклемишев в 1667 году государю Алексею Михайловичу текст Андрусовского договора привез. Вы ведь поляк, Феликс Эдмундович? Дворянин? Вам этот договор, конечно, тоже известен?
– Естественно, – кивнул Феликс. Даже если бы он назвался, к примеру, Ивановым, а не Дзержинским, акцент, без всякого сомнения, выдал бы тайну его происхождения.
Ему все больше и больше нравился этот искренний и открытый, хотя и полный внутренней гордости отпрыск старинного рода. Действительно, каждому польскому шляхтичу памятны то перемирие, заключенное в деревушке под Смоленском между Русью и Речью Посполитой, и сам договор, по которому граница по Днепру легла, надолго разделив Левобережье и Правобережье. Поляки отдали России Смоленск и Чернигов, а Россия отказалась от земель, захваченных в Литве. Вскоре после него и Киев русичи выкупили, дай Бог памяти, за 146 тысяч рублей, кажется. А казаков украинских к этим переговорам и вовсе не допустили.
Когда Василий узнал цель путешествия собеседника, то даже развел руками. Выяснилось, что его отец Алексей Севастьянович несколько раз ездил за тем же, только под Самару, брал сына и потому кумысолечение Василию хорошо знакомо. Он тут же рассказал, как они с батюшкой познакомились там с графом Львом Николаевичем Толстым, который тоже постоянно наезжал кумыс пить, даже усадебку небольшую прикупил.
– Там это дело хорошо и давно поставлено. Причем значительно гуманнее, чем в древности, – тут он снова продемонстрировал свою широкую улыбку. – Ведь, если верить Геродоту, древние скифы тщательно оберегали секрет изготовления кумыса. Желаешь заняться этим, месить кобылье молоко в деревянной кадке – никто не против, но будь готов, что глаза тебе предварительно выколют.
Но их зрячие наследники меж тем первую, заметьте, первую в мире кумысолечебницу открыли больше полувека назад в сельце Богдановка Самарской губернии. И почти тут же аналогичные появились у соседей – в Уфимской и Оренбургской… Эффект, скажу я вам, действительно потрясающий! Это ведь не только кумыс, но и степь, воздух! Вам можно позавидовать. Бледность вашу кумыс быстро смоет. Румяный назад поедете. Знаете, как Аксаков, тоже любитель кумыса, это описал? «Весною, как только черноземная степь покроется свежей, ароматной, сочной растительностью, а кобылицы, отощавшие за зиму, нагуляют жир, во всех кошарах начинается приготовление кумыса. И все, кто может пить, от грудного младенца до дряхлого старика, пьют целительный, благодатный, богатырский напиток…»
«Вот оно, классическое гимназическое образование, – усмехнулся про себя Феликс, – агроном цитирует и Геродота, и Аксакова, размышляет о кумысе и власти, читает в дороге Надсона (он уже успел заметить надпись на томике соседа)».
Но прочувственно и смачно произнеся последнюю фразу, Василий вдруг как-то помрачнел и добавил:
– Правда, вот что вы застанете там нынче – это вопрос… Я слышал, что многие прежние хозяева лечебниц уже продали их и уезжают вместе с докторами…
– Отчего же так?
– Боятся, – односложно ответил Беклемишев, вздохнул и отвернулся к окну, за которым нескончаемой чередой бежали вдогонку за поездом берёзы, будто на смотринах хвастаясь своей яркой свежей листвой.
– Чего боятся?
– Да приблизительно того, что я наблюдаю у себя под Пензой. У нас одними из первых созвали губернский крестьянский съезд, постановили конфисковать помещичьи земли, а весь инвентарь передать в общественное пользование.
– Ну так что ж тут плохого? Разве они не имеют на это право?
Дзержинский, не чувствуя сил говорить самому, с удовольствием слушал и потому решил расшевелить вдруг переставшего быть словоохотливым собеседника. Ему интересно было выяснить из первых уст у него, агронома-практика, что творится ныне на селе, на земле. Причем то, что ни из Петрограда, ни из Москвы не разглядеть. А то на конференциях и съездах кто только не выступает от имени крестьянства.
– Да нет, почему же? – качнул русой головой Василий. – Вполне имеют. Я хоть и дворянин, но не помещик. Да и где они, помещики? Тех-то, описанных Тургеневым и даже Гоголем, вовсе не сохранилось. Всё в залоге да аренде. Мне от отца остался дом с флигельком и сад. И библиотека, которую три поколения Беклемишевых собирали. Вот этот сад, куда я в детстве выпрыгивал прямо из окна, который что-то ласково шептал мне по ночам, собственно, и сделал меня агрономом.
Но я о другом. Революция… Перераспределение собственности… Каждому по труду… Я вовсе не против! Земля, скот, инвентарь принадлежат крестьянам. Большевики им это на губернском съезде четко разъяснили. А вот про усадьбы, видимо, забыли. Или решили, что весь этот ампир, классицизм да барокко – теперь одна морока, наследие чуждого режима… Вот и горят по ночам особняки, вместе с барскими книжками да масляными картинками на стенах… Ну мебелишку ту ещё растаскивают по избам, рамы как-никак золоченые, кое-что ещё годное на растопку прихватывают…
– Об этом писал ещё Мицкевич, – грустно заметил Феликс и процитировал:
А ты, земной артист!.. Что все твои творенья,
Картины, мраморы, глаголы, песнопенья?
И жалуешься ты, что дольняя толпа
Для пониманья чувств и дел твоих тупа!
– Знаете, я не против революции, справедливости, равенства людей и в студенческих протестах в Питере тоже участвовал, – продолжил Беклемишев. – Хотя, признаюсь, ни в одну партию и не вступал. Царь отрекся, и что? Вот Временное правительство только что прислало к нам заказ на изготовление лаптей для армии с пометкой «в неограниченном количестве». Про них народ ведь как говорит – сидел в Петербурге один самодержец, а сейчас двенадцать! Никто их не слушает. Но такая вольница может далеко зайти, очень далеко. Просто погубит Россию…
Тут Василий взглянул прямо в глаза собеседнику и четко, твердо и убежденно произнес:
– Я так думаю – власть, любая власть, пусть и народная, тоже должна быть властью. Порядок должен сменяться порядком. Не умеешь – не берись! А иначе Россия запылает и кровью зальется. Ровно двести пятьдесят лет назад по приказу Стеньки Разина, как в рапорте донесли, «воровские казаки воеводу, Семена Беклемишева, ограбили без остатку, руку ему, Семену, чеканом порубили и плетьми били». И что, за три столетия ничего не изменилось? Ничему не научились? А книг сколько написали о будущем народном счастье? Ну да ладно, вы лечиться едете, вам волнения эти вовсе ни к чему. Кстати, не хотите ли глянуть свежую «Ниву»?
Слушая своего взволнованного собеседника, Феликс вспоминал Плеханова на Стокгольмском съезде. Он тогда доказывал, что крестьянин – бунтарь, жжет помещичьи усадьбы, но затем сейчас же готов упасть на колени перед царем-батюшкой, что он раб и государственник, что мы ни за что об руку с ним не дойдем до действительно последовательно революционного правительства, что еще меньше можно надеяться на какие-то просветы в сторону социализма.
Дзержинский поколебался, вступать ли в полемику, но после стольких бурных обсуждений на недавних конференциях, а потом и в лазарете, честно говоря, устал. Говорить спокойно на эти темы он тоже не умел. А самочувствие было пока не то. После нескольких фраз могло начать першить в горле, явится кашель и боль. Испугаю ещё… Да и есть ли смысл? В словах своего молодого собеседника он почувствовал близкие ему самому нотки стремления к справедливости, к добру и миру. Без порядка этого не бывает. А потому решил воспользоваться любезным приглашением и взял в руки журнал. Путешественников во все времена выручали беседа и чтение.
На первой странице броская реклама: «ЗАЁМ СВОБОДЫ. 1917 год. Облигации приносят 5 процентов годовых, уплачиваемых два раза в год, начиная с 1922 года. До 16 марта 1927 года не будет приступлено к досрочному погашению…» А рядом почему-то фото статуи из Нью-Йорка. Видимо, как доказательство того, что свобода бывает исключительно взаймы или в кредит. Деньги-то желают взять сейчас, а отдавать кто будет? Правительство-то временное, а замахнулось далеко. Вот соседняя реклама куда надежнее, не сдержал улыбку Дзержинский: «КРУПНЫЙ ЗАРАБОТОК КРУГЛЫЙ ГОД от вязания чулок и носков».
Что там дальше? Крупные портреты Верховного главнокомандующего генерала от кавалерии Брусилова и Половцева, только что н