азначенного вместо Корнилова главнокомандующим Петроградским военным округом, очерк о министре юстиции Александре Керенском. Он, кстати, земляк Владимира Ильича, тоже из Симбирска, кажется, даже в одной гимназии учились. Но Ленин о нем как политике крайне невысокого мнения, считает демагогом и шутом.
Вот еще одна фотография из Америки. Смешная. С подписью: «Служащие отеля «Балтимор» обучаются на крыше дома маршировке и строю». Да уж, на крыше отеля «Балтимор» союзнички могут победить кого угодно, это точно. А в сырых окопах там пусть русские и поляки гниют…
На следующей странице нашлась любопытная по цинизму точка зрения, взятая «Нивой» из английских газет: «Новое русское правительство формирует свои военные цели несколько иначе, чем западные союзники. Однако эти различия лишены существенного значения. Декларация русского правительства в пользу мира без аннексий и контрибуций на первое место выдвигает принцип свободного самоопределения народов и обязывает Россию сражаться за свободу Бельгии и Польши. Достижение этих целей будет равносильно решительному разгрому Германии». Вот так! А Львовы, Гучковы и Милюковы вместе с Керенским им подыгрывают.
С интересом прочел статейку «НОВАЯ НАРОДНАЯ ЭНЦИКЛОПЕДИЯ»: «Изменение существовавшего у нас до сих пор самодержавного строя вызовет расцвет свободной русской литературы. Русский читатель сумеет ознакомиться с новыми сокровищами русской свободной мысли. Появятся новые слова, новые имена, новые названия, которые до сих пор можно было произносить с опаской. Читателю, кто бы он ни был: священник, офицер, солдат, рабочий, ремесленник, приказчик и т. д., – нужно сейчас такое руководство, где он мог бы почерпнуть сведения, до сих пор не имевшие возможности получить доступ вследствие гнета полицейской и бюрократической цензуры. В энциклопедию войдут биографии всех борцов за свободу, программы всех партий, обзор революционного движения во всех странах, избирательные системы, сведения из политэкономии, рабочего законодательства. Кроме того, в энциклопедию войдут биографии всех слуг реакции и тиранов, ибо народ должен знать не только своих друзей, но и врагов. Сюда войдут и биографии разных «старцев» типа Распутина, клевретов, придворных «шептунов».
С ещё не прошедшей до конца тюремной жаждой печатного слова, наложившейся на дорожную скуку, Дзержинский пролистал почти весь журнал. Дошел до занимательного раздела – задачек, ребусов, криптограмм. Но тут одна из задачек вдруг снова заставила вернуться к услышанному от молодого агронома и к выступлению Ленина по земельному вопросу:
«Два брата получили от отца участок земли площадью в 27 десятин, имевший форму прямоугольной трапеции, параллельные стороны которой относились как 23 к 7. Желая разделиться, братья стали обсуждать вопрос, где следует провести границу, и остановились на том решении, при котором оказалось возможным разделить на две равные части. Предлагается определить на чертеже, как проходило это размежевание». Да… «Гладко было на бумаге, да забыли про овраги…» Жизнь не чертеж. Тут и брат на брата за землю может с вилами пойти.
Чтобы отделаться от тяжелых мыслей, Феликс решился взяться за криптограмму. Она курортнику сподручней. Все просто – заменяй циферки буковками и получишь… Что? А вот что:
В чем счастье?..
В жизненном пути,
Куда твой долг велит идти,
Врагов не знать, преград не мерить,
Любить, надеяться и верить.
Стало быть, получишь знакомые стихи Аполлона Майкова. После его оптимистического завета да под мерный стук колес хорошо дремлется…
Вокзал Оренбурга оказался просторным и светлым. Центральное здание, украшенное снаружи полуколоннами, балконом и лепниной, за счет башенок, напоминающих традиционные головные уборы жителей степей, и больших стрельчатых окон выглядело выше, чем на самом деле. А по бокам к нему присоединились совсем свежие двух- и трехэтажные крылья.
Ворота в Азию представали этаким сочетанием европейской классической выспренности и строгости с мягким простодушным восточным колоритом. Высокие потолки поддерживались изящными чугунными пилястрами. Но сейчас задуманные чинность и порядок были нарушены небывалым нашествием пассажиров. Поездов стало меньше, а ищущих лучшей жизни, с чемоданами, узлами и котомками, больше. С трудом пробивающегося наперекор толпе Дзержинского не покидало ощущение, что открыты эти азиатские ворота исключительно в одну сторону.
Едва отъехав от суетящегося вокзала и на контрасте почти безлюдного города, Феликс почувствовал всю прелесть Сакмарской степи. Ему почему-то мнилось, что вот сейчас он попадет в застойную и знойную воздушную сушилку, в которой постоянной животной заботой будет поиск прохлады. И уже никакой кумыс не спасет его от участи героя не раз слышанной в Сибири русской песни про «степь да степь кругом»:
И, набравшись сил,
Чуя смертный час,
Он товарищу
Отдавал наказ…
Однако все оказалось совсем не так. Солнце действительно пригревало, но его сдерживал свежий и мягкий, будто бархатный ветерок, позволявший поистине наслаждаться каждым глубоким и свободным вдохом. Буквально чувствовалось, как эта ароматная воздушная микстура обволакивает твои легкие и они полностью начинают оправдывать свое название, придавая абсолютную невесомость дыханию.
В давней ссылке в село Кайгородское на границу Пермской и Вологодской губерний было уж куда хуже. Вокруг была не степь, а сплошные леса и болота. Летом жара под сорок градусов, миллион комаров – без сетки не выйти, не то что окно открыть. А тут… тут – просто рай степной.
Лечебница «Джанетовка», названная так по имени племянницы основателя английского доктора Каррика, представляла собой обширную территорию, обнесенную каменным забором. Внутри – несколько десятков отдельных бревенчатых домиков с небольшими террасами для больных и общими строениями – курзал, кумысная, баня с ванной и душем и даже солярий для солнечных ванн, кухня, пекарня, прачечная, конюшня, ледник…
Меблировка комнат оказалась предельно проста, что понравилось отвыкшему от излишеств Феликсу, – кровать, письменный стол, ещё один маленький столик и шкаф. На террасе – топчан с сенником «для лежанья», стол и шезлонг. Все комнаты больных соединялись электрическими звонками с помещениями для прислуги, которой, как рассказали завсегдатаи, раньше было больше.
Питаться можно было как у себя, так и в курзале. Меню являлось тоже не менее важной частью оздоровительного процесса и потому отличалось размеренностью, умеренностью и пользой – утренний чай или кофе с хлебом, маслом и яйцами плюс ещё завтрак из двух блюд, затем дообеденный чай и, наконец, обед из четырех блюд. А вот вечером только чай. Все было свежее – вода для питья добывалась из родника, куры, индюшки, яйца и масло привозились из соседних деревень. Так Феликс не ел давно. Уже на второй день мелькнула мыслишка: «А ведь возвращаться придется в том же костюме, разве что жилетом можно пожертвовать».
Ну и, конечно, главное – кумыс. Вкус его Феликсу поначалу не понравился – будто бы скисшее молоко с шампанским смешали. Но потом проявились в нем какие-то травные нотки, даже дымок костра.
Приноровился, привык. Впрочем, в этом он был неприхотлив. Испытал на себе всякую пищу и стал воспринимать её как необходимую данность или данную необходимость. Вот разве что к ненавистной с самого детства овсяной каше так и не смог привыкнуть. А кумыс, как пояснили, начинать пить надо понемногу, постоянно наращивая дневную дозу до шести шампанских бутылок. Хотя азарт некоторых старательных больных простирался и до десятка целительных сосудов в день. Потенциал стада лошадок специальных киргизских и башкирских пород, которых доили под навесом, был вполне достаточным.
Когда Дзержинский узнал, что наследник доктора Каррика в первый год войны продал «Джанетовку», вспомнил слова Беклемишева. Но печальных последствий смены хозяина пока не ощущалось. Видимо, купивший лечебницу местный купец Брагин старался поддерживать репутацию. Даже журналы и газеты для лечившихся продолжал выписывать. Пусть доходили они сюда с опозданием, но Феликс все равно внимательно изучал их, делился своим мнениям о происходящем в письмах товарищам, делал заметки в дневнике.
За первую неделю он несколько отдохнул, выспался и, привыкший просыпаться рано, уже нередко выходил в ковыльную степь встречать восход. Горизонт здесь был ровный и чистый. Предгорья Урала далеко – ни холмов, ни лесов, будто скатерть, на которую кто-то с утреннего похмелья неосторожно пролил бокал вина.
Обратил внимание, что привычной утренней росы здесь нет, хотя узенькой ленточкой по ковру трав и протекает неподалеку речушка Янгиз. Поделившись своим наблюдением с врачом, услышал в ответ, что действительно росы тут не бывает и это как раз одна из причин особой целительности здешнего воздуха.
А вечером, наблюдая с террасы степное безоблачное закатное небо, он вспоминал Альпы, озеро и город внизу при заходе солнца… Блеск пурпура вечерней зари, потом ночь, туман, встающий над долинами… Где-то там сейчас его семья… Не получая ни слова в ответ, он снова выписывал на листе: «Дорогая Зося моя!..» – и посылал в далекую Швейцарию короткий рассказ о прожитом дне.
Мысленно и сам отправлялся туда, откуда когда-то, озаренный любовью и недолгой надеждой, писал своей единственной страстно и нежно любимой Сабине: «Увидел новую прелесть моря, неба, скал и деревьев, детей итальянской земли… В душе пропел тебе благодарственный гимн за слова твои, за боль и муку твою, за то, что ты такая, какая есть, что ты существуешь, за то, что ты так мне нужна.
Мне всегда казалось, что я тебя знаю, понимаю твою языческую душу, страстно желающую наслаждения и радости. Ты внешне тихая и ласковая, как это море, тихое и глубокое, привлекающее к себе вечной загадкой. Море само не знает, чем оно является, – небом ли, которое отражает золотистые волны, звездой ли, горящей чистым светом, или солнцем, которое сжигает и ослепляет. Или оно – отражение той прибрежной скалы, застывшей и неподвижной. Но море отражает жизнь. Оно само мучится всеми болями и страданиями земли, разбивает грудь свою о скалы и никак не может себя найти, не может познать, потому что не в силах не быть самим собой. Вот такая и ты… Я хочу быть хоть маленьким поэтом для тех, которым жажду добыть луч красоты и добра».