Нежданный разлад с Сабиной приблизил Феликса к Софье Мушкат. После тюрьмы она тоже оказалась за границей и откровенно увлеклась этим молодым и симпатичным, но уже уважаемым среди эмиграции отважным революционером. Они вместе разбирали партийные документы, изредка гуляли. И он не заметил, как тоже проникся симпатией к Софье. Недаром её подпольная кличка была Чарная. Довершило все недельное августовское путешествие в курортный Закопане. Снова горы и озера… А в ноябре в краковском костеле Святого Николая на улице Коперника состоялось венчание «Феликса, 33 года, по профессии журналиста, и Софьи, 27 лет, магистра музыки».
Прямо накануне свадьбы он вдруг получил отчаянное письмо от одумавшейся и все ещё любящей Сабины, затем ещё. Ответил:
«Я не мог написать, что перестал любить, потому что если бы я это написал, то должен бы также написать, что люблю, что Вы были и есть мыслью моей, любовью моей… Без размышлений, без слов любви и без любви самой я женился и без слов отдался воле той, которая помогала мне в работе… И я совершаю подлость только в отношении жены, когда пишу Вам мою страшную правду, когда не говорю ей ничего о себе, ничего о любви… Я подавлю и вырву мою любовь к Вам – может вместе с сердцем вырву… Моя жена мне товарищ и друг».
Выписка о бракосочетании 10 ноября 1910 г. Ф. Э. Дзержинского и С. С. Мушкат в храме Святого Николая в Кракове. [РГАСПИ]
Нынешнее его семейное счастье едва ли напоминало бурное и прекрасное своей переменчивостью южное море. Оно скорее ассоциировалось вот с этой степью, тихой, неяркой, бескрайней, впитавшей в себя небесный покой и солнечное тепло и дарящей все это своим немногочисленным и суровым обитателям. Море отражает жизнь, а степь – вечность и покой. Но, впрочем, и в степи подчас бывают ураганы. Спустя несколько лет весть о свадьбе Сабины вновь на некоторое время вывела его душу из равновесия.
Необходимый курс лечения составлял шесть недель. На этом настаивали врачи. Чувствовал он это и сам. Организм восстанавливался, но медленно. Надо было взять себя в руки, смириться и выполнять все предписания врачей. Революции и партии он нужен здоровым.
Когда-то он мечтал подобно Горькому устраниться на некоторое время куда-нибудь в пущу, в степь, в деревенское затишье, подальше от аргусового глаза стражей порядка. И вот пожалуйста – степь, затишье, избушка… Но мысли-то все были там, в Петрограде, где в эти дни проходил I Всероссийский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов, делегатом которого Дзержинский вообще-то был избран и даже, как выяснилось из очередного послания, заочно стал кандидатом в члены ВЦИК.
Переписку он здесь вел активную. Письма из Москвы и Петрограда доходили, а вот от жены и сына вестей не было. Он им отправил уже несколько безответных посланий и потому заметно беспокоился.
Буквально кожей он в своей тихой степной избушке ощущал все перипетии и даже подводные мотивы столичной борьбы – ликвидаторы, плехановцы, оборонцы, народники… Старался тщательно следить за всеми событиями в России, Польше, Германии, в РСДРП и в СДПиЛ, анализировать возможные последствия тех или иных шагов. В его голове постоянно крутились планы укрепления партийных рядов, объединения с той частью ППС, которая разошлась с Пилсудским и, объявив себя «левицей», провозглашала пацифизм, участвовала два года назад в Циммервальдской конференции и в прошлом году в Кинтальской. Их возглавлял его тезка и старший товарищ Феликс Кон, приехавший в Россию в одном вагоне с Лениным и пока недостаточно определившийся с кем быть – мог примкнуть и к социал-демократам, и к Бунду.
В Социал-демократической партии Польши и Литвы еще семь лет назад произошел серьезный раскол, в результате которого образовались две почти самостоятельные группы: «жондовцы» (правленцы) и «розламовцы» (раскольники). Лидерами первых были Роза Люксембург, Ян Тышка и Дзержинский. А вторых – Якуб Ганецкий, Карл Радек и Иосиф Уншлихт, которые в поисках авторитетной опоры значительно более сблизились с Лениным. Разногласия постепенно смягчились, но далеко не во всем. И сейчас так сложилось, что в столице, в гуще событий, остались только вожди «розламовцев» и, естественно, старались позиционировать себя выразителями настроений всей польской социал-демократии.
Дзержинский слал из Оренбуржья тщательно продуманные руководства для соратников. Может быть, не всегда хватало информации, которую он настоятельно требовал от своих адресатов, но зато не было недостатка во времени для анализа событий, поступков и слов политиков:
«Одновременно я посылаю в Петроград письмо дословно следующего содержания: «Сейчас я получил из Москвы письмо о проекте создания временного Главного правления в России. Я должен протестовать против этого проекта – он неприемлем для нас. Мы не можем брать пример с подобного рода действий ППС и Бунда. Наша принципиальная позиция находится в резком противоречии с этим проектом. В России мы не можем вообще иметь Главного правления, следовательно, и временного. Мы могли бы иметь здесь Главное правление, если бы мы являлись партией. На самом же деле мы являемся здесь органической частью РСДРП, будучи слиты с ней территориально. Характер нашей организации является вспомогательным – организационно-агитационным.
Если бы мы могли послать в Стокгольм делегатов лишь от имени Главного правления, а не от имени групп или их Исполнительного комитета, то мы должны были бы обратиться в ЦК (с просьбой), чтобы в состав его делегации были включены наши товарищи, юридически – члены делегации РСДРП, а политически и морально – делегаты СДПиЛ. Это, кажется, все, что я могу сказать по этому вопросу.
«Правду» и «Социал-демократ» я не получил, только – «Известия», «Трибуну» и воззвание левицовцев. «Трибуна», к сожалению, очень суха. Рассердило меня заявление «От редакции», что наша газета «пойдет по следам «Нашей Трибуны». Таким образом они делают из «Трибуны» орган «розламовцев». Эти прохвосты не обладают ни капелькой такта и в дальнейшем хотят быть вредителями.
Совместные выступления с левицей, которые были возможны в свое время в Польше, – возможны у нас лишь путем присоединения их к большевикам и, поскольку они не присоединяются, необходимо с ними бороться, ибо теперь в период революционной борьбы – кто не с нами, тот против нас. Отношение к Ленину и партии здесь не может быть одинаковым с прежним отношением нашей партии в стране. Здесь такая позиция была бы расколом, ибо здесь во время революции большевики – это единственная активная с.-д. организация пролетариата, и если бы мы были вне ее, то оказались бы вне пролетарской революционной борьбы.
В польском вопросе сегодня наша позиция единая – против лозунга независимости Польши.
Я вернусь, к сожалению, в первых числах июля – хочу набраться сил, чтобы потом пойти на всех парах.
Крепко обнимаю Вас
Юзеф».
Ситуация в России осложнялась и меняющимся положением на театре военных действий. После неудачного июньского наступления русской армии в Галиции теперь началось австро-германское контрнаступление.
Вести из Петрограда приходили все более волнующие – к многочисленным протестам, забастовкам и демонстрациям присоединились вооруженные моряки и солдаты, на улицах перестрелки, правительство затаилось в Мариинском дворце, восставшие идут к Таврическому, к особняку Кшесинской, требуют, чтобы их выступление возглавили большевики, а те, считая, что еще не время, пытаются уговорить массы действовать исключительно мирно, для наведения порядка к Петрограду двигаются верные части с фронта… Захвачен особняк Кшесинской… И это все уже позавчерашние новости. А сегодня там что? Какое уж тут спокойное лечение!
Еще через несколько дней последовало правительственное постановление: «Всех участвовавших в организации и руководительстве вооруженным выступлением против государственной власти, установленной народом, а также всех призывавших и подстрекавших к нему арестовать и привлечь к судебной ответственности, как виновных в измене родине и предательстве революции».
Составить какую-то более-менее целостную и объективную картину по доходившей до провинции питерской и московской прессе было не просто. Она работала как гоголевские Бобчинский и Добчинский: главное – опередить конкурента и взахлеб сообщить что-то невероятное. «Петроградская газета» сообщала, что Ленин бежал к морякам Кронштадта. «Газета-копейка», ссылаясь на «безусловно достоверный источник», заявляла: «Ленин в настоящее время находится в Стокгольме». «Биржевые ведомости» в свою очередь утверждали, что из Стокгольма с помощью «небезызвестного Ганецкого-Фюрстенберга» он уже перебрался в Германию. Но вот чуть позже газета «Живое слово» рисует другую картину, более правдоподобную: «Ленин живет всего в нескольких часах езды от Петрограда, в Финляндии. Известен даже номер дома, в котором он живет. Но арестовать Ленина, говорят, будет не очень легко, так как он располагает сильной охраной, которая прекрасно вооружена».
Вскоре дошли вести о новом правительстве во главе с Керенским, который сразу же громогласно и самоуверенно заявил: «Фундаментальная задача – защита страны от разрушения и анархии. Мое правительство спасет Россию, и, если мотивы разума, чести и совести окажутся недостаточными, оно добьется ее единства железом и кровью».
Вот тебе и «хвастунишка Керенский», как называл его Ленин.
Занявший пост министра внутренних дел Ираклий Церетели личным распоряжением бессрочно запретил в Петрограде «всякие шествия и уличные сборища». Ему и Керенскому было предоставлено право закрывать печатные издания. Была восстановлена военная цензура и узаконены досудебные аресты.
Да, да, это был тот самый борец за свободу Ираклий Церетели, вместе с которым Феликс прошел и Александровский централ, и сибирские этапы… То, что он был против сепаратного мира с Германией, против «апрельских тезисов», в конце концов можно было и понять, и простить. На том самом I съезде Советов, на который был избран, но не смог присутствовать Дзержинский, произошла очная перепалка Ираклия с Ильичом, о которой Феликсу рассказали в письме. На безапелляционное утверждение Церетели «В настоящий момент в России нет политической партии, которая говорила бы: дайте в наши руки власть, уйдите, мы займем ваше место» Ленин ответил: «Есть!»