Часто за эти годы он, мысленно обращаясь к Дзержинову, вновь и вновь ощущал радость тогдашних детских настроений… Взрослые люди редко могут заглянуть себе в глаза до самого дна. Не дают появившиеся там осадки жизни – фальшь человека, даже самого правдивого. А вот ребенок может. Он чистый и всецело отдающийся природе.
Сколько раз мечтал Феликс, названный матерью этим именем Счастья, Щасны, очутиться в этих лесах! Может быть, ему и придавала силу вот эта музыка леса, музыка его детских лет, которая до сего времени играла в его душе гимном жизни.
Сейчас её сменили тягучие минорные такты скорби и ностальгии по былому. Но ненадолго. Уже назревают в глубине яростные аккорды возмущения, мобилизации для неизбежной, справедливой и праведной борьбы со злом. Это давно выбранная им стезя.
Здесь, в Дзержинове, мысли его не только отматывали годы назад, но и постоянно упирались в сегодняшнее, в мучительную практику борьбы за свободу. Вызволение из оков, увы, высвобождает в людях не только заложенное в них добро, но и припрятанное, до сего времени загнанное на задворки существа зло, желание животной мести за прежние унижения и лишения. Это почти физический закон: стремление к свету порождает ответную реакцию тьмы. Сила действия равна силе противодействия. И это снова борьба! Мало декларировать свободу, мало установить хрупкую справедливость – надо уметь надежно защитить их.
Он несколько раз задумчиво поблуждал по дому. Первую от входа большую проходную комнату у них принято было называть гостиной. Из нее несколько дверей – в столовую, в спальню родителей, в комнату для малышей. Старшие дети жили в мансарде. Раньше ступени лестницы так не скрипели… Одиночество сделало их явно разговорчивее. Впрочем, не только они постарели. При синхронном течении возраста лестницы и человека надо учитывать, что вес Феликса тоже изменился.
На прежнем месте обнаружил он многие памятные вещи – их кровати и письменные столы наверху, покрытый слоем пыли глобус… Вот сейчас на нем почти неразличимы границы между государствами и даже материками. «Глобус победившей всемирной революции» – откуда-то из подсознания пришел на ум этот шутливый образ.
Круглый стол и фортепьяно на тех же местах внизу. По вечерам мама собирала детвору за этим столом, и начинались задушевные беседы, интересные игры, а иногда и танцы, читали стихи, пели песни польских повстанцев, живо обсуждали и историю, и события дня.
Елена Игнатьевна старалась не делать скидки на возраст и не скрывать от них реального положения дел. Открыто говорила о том, что волновало и её саму. Рассказывала о контрибуциях и о налогах, которыми донимали поляков, каким преследованиям и казням они порой подвергались… А за окнами, будто тоже волнуясь и негодуя, шумел могучий лес. Вот тогда и закладывались в пареньке первые смутные очертания будущего жизненного пути. Уже с тех времен каждое насилие, о котором он узнавал, воспринималось как насилие над ним лично.
У Феликса была хорошая память, поэтому в четыре года он, поражая отца, уже декларировал наизусть большие отрывки из поэмы «Пан Тадеуш» Мицкевича, стихи Юлиуша Словацкого, рассказывал младшим сказки и басни.
Благодаря матери, или, как он ее любовно называл, «матусе», и вот этому старому фортепьяно богемской фабрики «В. Ф. Червеный и сыновья» с пожелтевшими клавишами из слоновой кости и подсвечниками дети знакомились с музыкой Бетховена, Шопена, Огинского… Феликс сейчас вспомнил, как в одном из писем сестре искренне и пылко написал: «Я благословляю свою жизнь и чувствую в себе и нашу мать, и все человечество. Они дали мне силы стойко переносить все страдания. Мама наша бессмертна в нас. Она дала мне душу, вложила в нее любовь, расширила мое сердце и поселилась в нем навсегда». Это были вовсе не высокие слова, это были высокие чувства, которые воспитала во всех своих детях Елена Игнатьевна.
«Всё так небрежно здесь, но вид всего так сладок!» – не покидала его строчка из выученного в детстве «Пана Тадеуша». Как созвучны его чувства тем, которые владели Мицкевичем, вынужденным жить вне родины!
Вовсе не случайно, что и в его душе начали рождаться поэтические строки. Но эта прелесть, эта отдаленность от обжитых мест, от цивилизации, эта естественность и натуральность окружающей природы, этого чудесного храма скитальцев, которые в детстве так радовали Феликса, теперь обернулись другой, темной стороной.
Затяжная война заставила многих местных жителей, избежавших мобилизации, бежать с семьями и скарбом на восток. Поезда ходили нерегулярно, особенно пассажирские. Феликс ехал через Минск и случайно узнал, что горожанам выдают по 4 фунта хлеба на человека на две недели. Не хватает и топлива, и предметов первой необходимости. А в волостных городах, понятно, ещё тяжелее со снабжением и продовольствием. Деньги теряли покупательную способность.
Банды расплодившихся дезертиров в поисках наживы рыскали по обезлюдившим окрестностям, грабя и сжигая брошенные имения, усадьбы, фольварки и хутора. Наглядевшись на ужасы в окопах, они не останавливались ни перед чем. Население, конечно, тоже вооружалось.
Осмотрев дом, он побывал и на могиле брата на кладбище в деревне Деревная, куда его сопроводил взявший на себя заботы по похоронам местный ксендз Живицкий, сменивший Киприана Жебровского, сорок лет назад крестившего здесь, в приходском костеле, младенца Феликса Дзержинского.
Стась нашел свой последний приют рядом с отцом, на надгробной плите которого высечена простая надпись: «Покой праху Справедливого». «Покой праху Доброго» – такие слова теперь могли бы дополнить их семейный пантеон.
Поблагодарив ксендза и оставшись один, Феликс долго стоял, не поднимая глаз, вспоминал сестру, брата, мать, чья могила была не здесь, а в Вильно, и молча плакал.
Когда-то судьбу четырнадцатилетнего гимназиста Феликса, с самого детства собиравшегося стать ксендзом, неизменно имевшего высшую оценку по Закону Божию, тоже изменила трагедия. Чужая, но близко принятая юношеским сердцем. В литовском местечке Крожи власти сначала закрыли женский монастырь бенедиктинок. А затем под видом ветхости захотели ликвидировать и единственный католический храм. В ответ прихожане установили круглосуточное дежурство, чуть что звоня во все колокола. Первая попытка штурма, предпринятая жандармами во главе с губернатором Клингенбергом, оказалась неудачной. Тогда в дело вступил карательный казачий отряд. Одну из прихожанок зарубили саблей прямо на алтаре. Несколько человек утопили в реке. Всего были убиты девять человек, около полусотни ранены. Других губернатор отправил на каторгу.
И что в таком случае, даже будучи ксендзом, мог бы поделать пан Дзержинский? Как смог бы защитить свою паству? Только оплакивать и молиться? Обещать, что все это воздастся мучителям в другой жизни? А в этой? Нет, за верой должно следовать дело! Эта простая мысль многое изменила в его жизненных приоритетах, отношении к окружающему, выборе книг, друзей.
Ф. Дзержинский в гимназические годы.
1894 г. [РГАСПИ]
Ф. Дзержинский в год окончания гимназии.
Вильно, 1896 г. [РГАСПИ]
Насколько сильна твоя любовь к близкому человеку, понимаешь тогда, когда теряешь его. Это он впервые почувствовал еще ребенком, а затем, и, может быть, особенно сильно, когда несколько раз возил маму на лечение в Варшаву. Искренне верил, что болезнь пройдет, мама сможет её преодолеть, она многое в этой жизни преодолела, она сильная, и к Рождеству мы опять соберемся все вместе. Он укреплялся в мысли, что главная любовь в жизни человека – это любовь к матери. Без неё человек фактически не чувствовал бы удовлетворения и даже нужды жить. В тот момент рождалось убеждение, что значительно лучше, когда тебя не любят, а значит, и не страдают потом. Утешением для человека верующего может быть будущая встреча с любимыми людьми. А для неверующего? Память, и только память.
Полились мои слезы, лучистые, чистые,
На далекое детство, безгрешное, вешнее,
И на юность мою, неповторную, вздорную,
И на век возмужания – время страдания:
Полились мои слезы, лучистые, чистые…
Будто о нем самом, о Феликсе Дзержинском, за век до сего дня написал Мицкевич…
Разговаривая с немногими оставшимися в этих прифронтовых местах жителями, Феликс попытался восстановить картину преступления, до подробностей выяснить, как все случилось.
Усадьба в Дзержиново
Оказывается, в такие неспокойные времена знакомые и бывшие сослуживцы по банку, зная честность Стася, трусливо доверяли ему хранить их сбережения. Видимо, бандиты прознали об этом. Стало быть, если и залетные, то не все – имели наводчика. Этот наводчик мог предупредить их и о том, что дома есть и оружие, и собака. Поэтому лезть внаглую, нахрапом они не стали.
Наоборот, как рассказала чудом спасшаяся служанка Эмилька, надавили на жалость. Попросились переночевать. Добродушный Стась даже накормил их. А они потом подло убили его, ударив кинжалом в сердце. Служанка едва успела выскочить в окно. Побежала в темноте к своему брату-арендатору. Тот и спугнул негодяев, не дав им разграбить дом.
Правда, потом арендаторы тоже покинули Дзержиново, перебравшись в менее опасное место, ближе к людям. Поэтому до приезда Феликса кто-то еще успел «похозяйничать» в барском доме.
В феврале вместе с политическими заключенными на свободу вышли и многие отпетые уголовники. Феликсу довелось немало насмотреться на них. Впервые это произошло в Нижнем Новгороде, когда его вместе со студентом Величкиным и несколькими другими политическими для острастки специально посадили в общую камеру с сотней уголовников. Несмотря на протесты революционеров, и в дальнейшем подобная практика повсеместно использовалась тюремными властями – и в пересылках, и в Александровском централе, и в Бутырке. Гордому и непокорному Дзержинскому не раз приходилось противостоять им, и жалости он к ним не испытывал.
А служанка Эмилька оказалась милой, искренней девушкой. Заметно, что смерть Стася она приняла очень близко к сердцу. Да и брат, видимо, очень доверял ей. Даже показал место, где на всякий случай зарыл драгоценности, которые сестра Альдона дала ему на сохранение.