Феликс, конечно, знал эту страницу истории. Выстрел Засулич и последовавший оправдательный приговор сразу сочли символом пробуждающегося нового российского правопорядка, оправдания применения силы против силы, насилия против насилия. Немало горячих голов это привлекло в ряды боевиков-эсеров. В чиновников разных рангов и представителей императорской семьи стреляли регулярно и по всей стране. Конечно, суды уже были не столь милостивы. Да и охранка стала работать на упреждение. Незадачливых стрелков и бомбистов потом не раз доводилось встречать в тюрьмах и на сибирских этапах.
А Трепова, известного своей спесью, жестокостью и близостью к императору, многие ненавидели. Вере Засулич откровенно сочувствовали в студенческой и даже чиновной среде. Газеты недавно писали, что она сначала была за границей, затем совершенно отошла от революционного движения, вернулась и тихо доживает свой век где-то здесь, в Петрограде.
И вот теперь, стало быть, здесь будет работать ВЧК, за треповским столом, в треповском кресле расположится он, бывший смутьян и каторжник Феликс Эдмундов сын Дзержинский… В воздухе комнаты даже почудился будто бы легкий запах пороха. Феликс инстинктивно втянул его носом, что не осталось незамеченным чутким Сорокиным:
– Да, надо бы, надо бы проветрить. Но морозно, форточки надолго не оставишь… Матросы ведь тут были. Накурили, черти!
Походили по этажам, осмотрелись. Здание было действительно немаленькое, но провожатый знал его досконально, рассказал о прежней принадлежности каждого помещения, толково, уважительно, без подобострастия отвечал на все вопросы.
Феликс обратил внимание на отдельную комнату с телефонными аппаратами, на замершие под тонким слоем пыли печатные машинки фирмы «Ремингтон».
– Здесь телефонисткой моя старшая дочь, Настя, работала, – пояснил Сорокин.
Настя… Скольких же еще таких придется набрать, и где, ведь в ВЧК пока ни телефонистов, ни машинисток нет. Они и в Смольном-то на вес золота. Придется, стало быть, поначалу все документы писать рукой. А от неразборчивого почерка может многое зависеть, особенно когда в биографии большинства будущих сотрудников уроки каллиграфии и грамматики явно отсутствовали. За каракулями – судьбы, жизни…
Открывая большое помещение со столами и шкафами, провожатый деловито уточнил у Дзержинского, когда подвезут канцелярию: мол, может, стоит ещё ящики подготовить – они на складе имеются. И искренне удивился, узнав, что вся «канцелярия» Всероссийской чрезвычайной комиссии пока поместилась в единственном портфеле её председателя.
После многолюдного, суетящегося, перенаселенного Смольного, где, перейдя из комнаты в смежную, нередко попадаешь в совершенно иное учреждение, а в ВРК неподалеку от длинного стола, прямо на полу, кинуты матрацы для краткого отдыха, Феликсу непривычно было видеть такое обилие свободных помещений, слышать гулкое эхо своих шагов в коридорах. И волей-неволей снежным комом нарастали тревожные размышления о людях, которые должны занять это пространство и сразу же, без раскачки, начать выполнять поставленные ВЦИК и Совнаркомом задачи.
Кадровый вопрос был сейчас самый острый. Причем везде. Опытных и надежных товарищей буквально за рукава тащили в разные кабинеты, определяли сразу на несколько должностей. Вот едва утвердили список членов ВЧК, как из него уже начали выпадать один за другим – Аверин, Васильевский, Петерсон, Трифонов… Им ВЦИК нашел другие важные дела. Взамен Свердлов предложил недавнего члена ВРК Яковлева и члена коллегии НКВД, старого партийца Смирнова.
Дзержинский знал и того и другого. Но если к Смирнову, с подпольной кличкой Фома, относился с искренним уважением, то Яковлев, настоящая фамилия которого была Мячин, всегда вызывал у него настороженность.
Познакомились они, как ни странно, на Капри, у Горького. Мячин тогда кичился своими заслугами в пополнении партийной казны, участием в дерзких и кровавых «экспроприациях», налетах на почтовые кареты и фабричные конторы. После одной из таких акций, где погиб десяток полицейских, он под угрозой казни вынужден был восемь лет, вплоть до февраля 17-го, скрываться за границей.
Этот авантюризм, угрюмая непредсказуемость и крайняя самоуверенность так и сквозили в его узких глазах, отражались в неестественной, деланой улыбке, будто ширмой прикрывающей то, что на самом деле было на уме. В эмиграции он овладел тремя языками, но вот говорил ли на каком-то из них правду, Дзержинский поручиться не мог.
А Свердлов, видимо, мог, настойчиво рекомендуя его в замы, при этом даже не освобождая от обязанностей комиссара телефонных и телеграфных станций Петрограда. В 1905-м на Урале Мячин состоял в «Боевом отряде народного вооружения», которым руководил Свердлов. Посоветовал Яков присмотреться и к Моисею Урицкому: он, мол, по всем статьям подходит – юрист, окончил Киевский университет, надежный, боевой товарищ, сейчас он комиссар Всероссийской комиссии по выборам в Учредительное собрание, но это ведь ненадолго.
Феликс чувствовал, что, наполняя коллегию своими людьми, председатель ВЦИК стремится напрямую контролировать всё и вся внутри ВЧК, и потому пытался аккуратно сбалансировать состав. Так появились недавние фронтовики Василий Фомин и Степан Щукин. Членам ВРК он так и объяснял, что замена одной буквы «Р» на «Ч» в названии вовсе не меняет, а лишь уточняет текущие «чрезвычайные» задачи.
И все же многие из хорошо знакомых, проверенных соратников не поддавались на уговоры, не хотели идти пусть и в революционный, но карательный орган. Дзержинский прекрасно понимал: им просто не по себе от одной только мысли, что станут похожими на тех, кого недавно сами яро ненавидели, кто выслеживал, арестовывал и гнобил их в застенках. Каково представить, что придется приходить с обысками в квартиры к эсерам и анархистам, к тем, с кем вчера ещё были по одну сторону баррикад, с кем пришлось пройти и каторгу, и тюрьмы, а теперь видеть слезы их домочадцев…
Но вот сами анархисты и эсеры этого не чурались, войдя в правительство, активно предлагали своих людей и в ВЧК. Потенциальное влияние этой структуры многие уже почувствовали, стремились не упустить момент. Приходилось быть особо бдительным, отбирать тщательно. Одно дело – путиловский слесарь Ильин, пусть и эсер. И иное – анархист-индивидуалист Федор Другов, хотя и знакомый Свердлову по Нарымской ссылке и рекомендованный Петерсом, но склонный к самодеятельности и не слишком жалующий дисциплину.
На казначейство и финансы планировался Петерс. Зять английского банкира, он некоторое время работал в британской торговой компании, но большим специалистом в банковской системе, конечно, не был. Удачей было уговорить войти в состав коллегии Менжинского, который окончил юридический факультет Петербургского университета, в эмиграции работал в солидном банке «Лионский кредит», а ныне в Наркомате финансов отвечал за борьбу с саботажем и хорошо разбирался в ситуации.
Феликс хорошо помнил, как в Смольном поздно вечером состоялось назначение Вацлава на пост наркома финансов. Узнав об этом, Менжинский с одним из товарищей принес большой диван, поставил его около стены в Управлении делами и крупно написал на листе бумаги: «Комиссариат финансов». Укрепил надпись над диваном, лег и мгновенно заснул. Тут из кабинета вышел Ленин, и Бонч-Бруевич сказал ему: «Видите! У нас уже организован и второй комиссариат, причём близехонько. Позвольте вас познакомить» – и подвел Владимира Ильича к дивану. Ленин прочел надпись, увидел спящего комиссара, расхохотался и заметил, что это очень хорошо, когда комиссары начинают с того, что подкрепляют силы.
И вот именно тогда, когда Дзержинский упорно ищет людей, чьи умения и опыт можно и нужно использовать, до него доходит приказ комиссара Петрограда Клима Ворошилова:
«…3. Уголовно-розыскное отделение немедленно ликвидируется. Это «милое» учреждение мало чем отличается от охранки, никогда не служило рабочим и крестьянам и теперь будет служить не им, а против них. Если же нам потребуется когда-нибудь создавать такие паскудные учреждения, то мы их создадим такими, какие нам потребуются.
4. Полицейский архив придется временно взять под охрану…
5. Собачий питомник необходимо сохранить…»
В другое время Феликс откровенно поиронизировал бы над тем, как Клим вместо «паскудных» профессионалов собирается со своим «пролетарским чутьём» и сворой собак носиться за уголовниками по Петрограду. Но не сейчас. Сейчас его кипучую энергию надо просто направить в нужное русло, аккуратно пояснить: то, что работает в шахтерском Луганске, не всегда годится для многоликого Питера. А для этого не надо спорить, достаточно просто по совместительству включить Ворошилова в коллегию ВЧК.
Когда, обойдя все этажи, вернулись в кабинет, Сорокин спросил:
– Кому, господин председатель, прикажете ключи под роспись передать?
Но в ответ услышал:
– А не желаете ли, Григорий Кириллович, и у нас продолжать служить? Точно так же, курьером? А дочь, если она не против, в телефонистки вернем.
Дзержинский почти с первого взгляда и слова ощутил симпатию и даже доверие к этому искреннему, простому и, кажется, надежному человеку. А первое впечатление его подводило редко. Может быть, где-то в подсознании сыграло роль и упоминание о трех дочерях, вспомнились сестры.
– Отчего же не служить? – спокойно и деловито откликнулся будущий курьер ВЧК. – Вы, господин Дзержинский, вижу, человек опытный, все правильно понимаете. Любое дело, любая карьера начинается ведь с начальника и курьера. Как только опять по столице курьеры забегают, тут и саботажу конец. И опять же чем больше в учреждении курьеров, тем оно солиднее, важнее. Так уж искони повелось. Да что я вам объясняю, вы ведь, поди, и сами Гоголя с Хлестаковым про тридцать пять тыщ одних курьеров читали?
– Читали, читали… – недовольно опередил рассмеявшегося Дзержинского Петерс.
У Троцкого в Наркомате иностранных дел из бывших сотрудников поначалу тоже остались почти одни курьеры. Ну и что? Пришли рабочие с завода военных и морских приборов «Сименса», пришли солдаты. Шифровальщиков нашли в Главном морском штабе. А потом к ним присоединились и некоторые кадровые дипломаты, прекратившие забастовку.