Ф. Дзержинский (сзади в центре у ворот) во время бунта среди политзаключённых Александровской центральной пересыльной тюрьмы под Иркутском. Май 1902 г. [РГАСПИ]
Почти сутки чиновник не соглашался принимать эти условия. Но на иное не шли восставшие. Майское солнце уже подсушило землю, появилась травка. Пришлось-таки генералу сесть по-турецки на расстеленную перед дырой попону. Выбранная «тройка» вступила в переговоры. Все остальные собрались неподалеку во дворе. Между сходкой под председательством Дзержинского и отверстием в заборе, где заседала мирная конференция, велась непрерывная курьерская связь.
«Республиканские власти» держали себя с достоинством вполне самостоятельной стороны. Как и положено на мирных конференциях, спокойно и последовательно обсуждался пункт за пунктом. Вице-губернатор согласился в конце концов вернуть тюрьме прежние вольности, причем без каких бы то ни было репрессий. Списки с указанием, кто куда отправляется, были получены, баррикады разобраны, ворота открыты.
Дзержинского отправили в Верхоленск с большой партией заключенных. Предстояло за полтора месяца проехать аж четыре тысячи верст. Но настроение у всех тогда было, пожалуй, не менее восторженное, чем ныне, после вызволения из Бутырки. Тем более что Феликс на пару с лихим эсером Михаилом Краснопевцевым по кличке Князь и не собирался следовать до конечной. Всю дорогу так и ехали и плыли с песнями и красным флагом. Конвой не мешал. За флаг отвечали как раз Дзержинский и Краснопевцев. Они и бежать решили вместе.
Но на стоянке в селе Тасеево Феликс узнал, что одному из ссыльных угрожает смертная казнь – защищая свою жизнь, он убил напавшего на него бандита. Дзержинский недолго думая отдал попавшему в беду товарищу заготовленный для себя паспорт и часть денег. Тот успешно бежал, а собственный план пришлось на несколько дней отложить.
Когда ситуация успокоилась, они все же решились. После полуночи погасив огонь в избе, вылезли через окно во двор, а на берегу в полной темноте взяли заранее присмотренную лодку с веслами… Когда-то вот так же он в одиночку на челне по Каме бежал и из Кайгородского.
До рассвета надо было проплыть по крайней мере полтора десятка верст. Поначалу все шло хорошо. Лена – река широкая, полноводная, сама несёт. Но под утро на полном ходу налетели на какую-то подводную преграду. После резкого удара их обоих выбросило в воду. Пальто Феликса вмиг набухло и стало непомерно тяжелым. Впотьмах он ухватился за попавшуюся под руку ветку, попытался подтянуться, но та обломилась. Собрав последние силы, дернулся из быстрины и поймал второй сук. Но и он не выдержал… И тут крепыш Сладкопевцев, каким-то чудом выброшенный на камни, сумел ухватить Феликса за воротник, подтащить к дереву, а затем и полностью вытянуть на сушу.
Когда рассвело, выяснилось, что их прибежищем стал небольшой речной остров. Через пару часов проплывавшие мимо местные крестьяне за пять рублей переправили их на берег. Дзержинский и Сладкопевцев представились потерпевшими крушение купцами, плывшими в Якутск за мамонтовой костью. На телеге их довезли верст десять до села, затем на перекладных до следующего.
Но не все местные были столь доверчивы. В одной из деревень их попытались остановить. Тогда Дзержинский, подняв бровь, принял гордую позу и, явив властные интонации, накричал на старосту, имевшего дерзость задержать столь именитых купцов. Пригрозил ему всяческими бедами, а затем, взяв лист бумаги, сел писать жалобу генерал-губернатору, комментируя вслух каждое слово и призвав крестьян поставить подписи как свидетелей. В результате и мужики предпочли тихонько разбрестись восвояси, и староста пошел на попятную, даже выделил лошадей для «господ купцов». Через несколько дней они сели в поезд, и вскоре Дзержинский уже был в Литве.
Главное, не робеть и не теряться, уверенно брать инициативу в свои руки. Это у Дзержинского всегда получалось. Однажды они с Якубом Ганецким ожидали поезда на Лодзь в буфете Варшавского вокзала. Вдруг там появились жандармы. А у Феликса был большой чемодан с прокламациями, который, конечно же, не мог не привлечь внимание. Надо было действовать на опережение. И Дзержинский, одетый в дорогой костюм и выглядевший вполне респектабельно, вальяжным жестом велел подать себе шубу. Затем повелительно подозвал жандарма. Небрежным кивком показал ему на багаж и быстрым шагом пошел к поезду. Жандарм, приняв Феликса за «высокий чин», подобострастно дотащил чемодан с прокламациями до поезда и даже получил чаевые.
Многое сейчас вспоминалось… Глаза были здесь, а мысли пока ещё далеко. Он расслабленно и умиротворенно сидел в кузове, наблюдал веселые, энергичные лица и вместе с ними радовался происходящему, а память плавно скользила по прожитому. Оно воспринималось уже не столько продолжающейся жизнью, сколько биографией, наскоро пролистанной, пронумерованной и сдаваемой в архив вместе с толстым казенным делом «государственного преступника Феликса Эдмундова Руфинова Дзержинского».
Машина к центру города продвигалась медленно, преодолевая плотные скопления людей. А то и просто останавливалась, и недавние узники прямо с кузова произносили короткие и простые, но волнующие и зажигательные речи. Слово непременно предоставлялось Феликсу. Хворь и немощь, казалось, вовсе исчезли. Возбужденная толпа как мощный живой генератор до краев напитывала его своей энергией. Снова вспыхнул взгляд, вернулись уверенные, размашистые жесты, окреп голос. Оратором он был прирожденным и опытным.
Над памятником Пушкину был растянут большой транспарант «Товарищ, верь, взойдёт она!», и какой-то студент читал строки поэта, размахивая обнаженным жандармским палашом. У памятника Минину и Пожарскому шло торжественное молебствие. На балконе здания Думы тоже висел красный флаг. При входе какая-то девушка вдобавок к бантам дала им ещё и алые нарукавные повязки. Снова предстояли горячие рукопожатия и объятия соратников. Его тут же позвали на балкон, и он поприветствовал ликующую тысячную толпу, поздравил с революцией и свержением ненавистного царского самодержавия.
Из сумрачной одиночной камеры, из обморочной тишины и апатии он попал сначала в площадную гущу, а затем и на бурное организационное заседание Московского совета рабочих депутатов, где с радостью встретил Арона Сольца, давнего приятеля ещё с Виленской гимназии и недавнего таганского сидельца. Феликса тут же избрали членом Совета. Он выступил и там.
Ввели его и в состав только что вышедшего из подполья Московского комитета РСДРП(б), который из помещения Союза городов перешел в здание училища в Леонтьевском переулке. Комнаты и коридоры там были заполнены тюками книг, газет «Правда» и «Социал-демократ». Бесконечным потоком шли представители фабрик, заводов, губернских организаций, делегаты с фронта. Они бойко разбирали и уносили эти пачки. Везде слышались горячие споры, все стремились разобраться в смутной политической обстановке, выяснить самые неотложные задачи.
Вместе с Дзержинским в комитет вошли и другие видные члены партии – Петр Гермогенович Смидович, Владимир Александрович Обух, дед которого, кстати, был участником ещё Польского восстания 1863 года. Эта подробность выяснилась чуть позже, когда Обух, служивший терапевтом в Первой градской больнице, озаботился нездоровым видом Феликса. Опытного врача насторожило и то, что Дзержинскому прежде уже диагностировали туберкулез, и то, что его отец скончался от этой болезни. Осмотрел, дал рекомендации. У них сразу установились теплые отношения, как и с еще одним новым членом, сыном морского офицера, героя Севастопольской обороны Георгием Голенко.
А вот с секретарем комитета Розалией Залкинд найти общий язык оказалось непросто. Бледная, худощавая, с высоким лбом, зачёсанными в пучок жидкими волосами, пристальным, колким, холодным взглядом сквозь стекла пенсне. Дзержинский слышал, что она была агентом «Искры», давно курсирует через границы, транслирует мнения Ленина и сообщает ему о ситуации на местах. Всегда подчеркнуто замкнутая, говорит коротко, сухо, не снисходя даже до вежливого подобия улыбки. Сама предпочитает псевдоним Землячка, но многие, даже земляки-украинцы, называют её иначе – Демоном.
Несмотря на усталость, Феликс выступил еще и на многолюдном митинге на Скобелевской площади, с того самого балкона ампирного особняка, с которого много лет общались с народом московские генерал-губернаторы.
Розалия Землячка
(Залкинд). 1920-е гг.
[РГАСПИ]
Петр Смидович. 1920-е гг.
[РГАСПИ]
Так в митингах, выборах, обсуждениях неотложных дел и скорой выработке насущных решений, в коротких разговорах со старыми однопартийцами и прошел остаток дня. Освободился только ближе к ночи. Продолжавшая заботиться о нем Люцина Френкель предложила варианты жилья, но Феликс, улыбнувшись, ответил:
– Спасибо! А я вот так прямо… в Кривой переулок. К сестре.
Ядвига с дочерью, перебравшись из оккупированной Варшавы, обосновалась в Зарядье и аккуратно, каждую среду, ходила в Бутырку и носила ему передачи.
Не столь хорошо знавшему Москву Феликсу тут же нашлись провожатые – двое молодых рабочих-дружинников. По дороге они рассказали о недавнем событии. Московские полицейские решили на время затаиться в борделях и «малинах» Хитровки, знаменитого прибежища всяческих уголовных элементов. Пообещали завсегдатаям за молчание много настоящей водки. Но хитровцы на то и хитровцы – согласились, а узнав, где спрятаны конфискованные напитки, связали «фараонов» и привели прямо в Думу, где передали дежурным с указанием и места водочного склада.
– Это в наше дежурство и приключилось, – продолжал рассказ молодой рабочий. – И знаете, товарищ Дзержинский, что эти ребята, придя, заявили: «Это наш дар новому правительству. Мы ничем не нарушим порядка в высокоторжественные дни великой революции. Мы, мол, хитровцы, понимаем переживаемый момент. Если бы это все случилось лет двадцать назад, многим из нас не пришлось бы предстать в таком виде. И быть может, среди избранников были бы и мы».