Спустя два дня мы побывали в их районе. Действительно, порядок на Хитровском рынке был непривычный. Его обитатели восторженными толпами встречали тех, кто, как и мы, с красным бантом или повязкой. Все переулки в красных флагах… Но вот мы и пришли, Феликс Эдмундович. Дом номер восемь.
Феликс представил, как поразится Ядвися. Так уже было со старшей их сестрой, Альдоной, когда братец-каторжанин зимой 1909 года почти в полночь позвонил в дверь на Полоцкой улице в Вильно. Та даже онемела от неожиданности. Уложив спать детей, она буквально перед этим развернула его письмо из Сибири, доставленное в тот же день. А тут звонок в дверь, и какой-то незнакомец с хриплым голосом, в высокой серой папахе и тулупе с поднятым воротником. Одни глаза только видны – «Пшепрашам, пани…» Вполне можно повторить что-то похожее и сегодня. В длинной шинели и солдатской шапке сестра его точно никогда не видела. Но фокус не получился. На звонок откликнулся хозяин, открыл дверь, подозрительно взглянул на Феликса, а увидев вооруженное сопровождение, отступил внутрь и показал на дверь жильцов.
Ядвигу-маму он застал за каким-то шитьем, а Ядвигу-дочь за книгой. Но всё, что находилось в их руках, в одно мгновение оказалось на полу. Обе бросились к нему.
Впрочем, долго поговорить не удалось. Феликс буквально валился с ног. Едва попили чай, и он выслушал семейные новости, рассказ о том, как Ядвига сумела пробиться к градоначальнику, плакала и умоляла его, чтобы с Феликса хотя бы временно, пока заживет рана, сняли кандалы, как этот господин пытался галантно успокаивать: «Что вы, что вы, мадам, не надо такой красивой женщине так расстраиваться! Да еще из-за кого? Из-за каторжника!» Градоначальник обещал, но своего слова не сдержал.
Наслаждаясь мелодикой польской речи, знакомыми с детства интонациями, Феликс вспоминал и другую сестру, и их чудесную мать, перед глазами возникали лица жены и сына. Сегодня успел лишь телеграммой сообщить им о своем неожиданном освобождении.
Он всеми силами старался не терять внимания, следить за словами Ядвиги. Но глаза стали мигать и слипаться, веки напрочь отказывались возвращаться в исходное положение, а подбородок настойчиво искал дополнительную опору.
Глава 3Знамена красные, а власти разные
Вставши рано утром, Феликс убедился, что вечернее ощущение от убогого жилья сестрицы было верным – комната маленькая, темноватая и сырая. А их теперь уже трое. Племянница, младшая Ядвися, заметно повзрослела, учится в фельдшерском училище, служит в военном госпитале. Последний раз он её видел во время суда и оглашения приговора. Прошло уже около года.
Да, с помещением что-то надо решать. Причём не откладывая. Может, зря так поспешно отказался от предложенных товарищами вариантов. Там им было бы лучше… Наверное, можно ещё переиграть этот поспешный отказ.
Но сейчас уже надо бежать, времени мало, «бардзо мало часу». С утра заседание в Моссовете. Давно привыкший думать и говорить по-русски, Феликс после вчерашней встречи с соратницей по подполью и вечерней беседы с сестрой, поймал себя на том, что и мысли вдруг стали перескакивать на польский.
Может быть, на это настраивало и предстоящее – наряду с делами в Московском совете, выступлениями на митингах с требованиями мира, с критикой Временного правительства, обличениями «революционного оборончества» эсеров и меньшевиков, ему была поручена работа среди осевших в городе поляков. Они и по довоенной переписи были на третьем месте среди московского люда. А теперь и вовсе их оказались здесь многие тысячи, а по России, пожалуй, и миллионы – мобилизованные в начале войны солдаты запасных полков, эвакуированные железнодорожники, рабочие заводов и фабрик, просто беженцы и такие же, как он сам, освобожденные из тюрем, возвращающиеся из ссылки.
Юзеф Пилсудский.
[Из открытых источников]
То, что в нынешней войне поляки находились в обеих противоборствующих армиях, ни для кого не было секретом. Даже однопартийцы на фронте воевали, по сути, сами с собой. Вот Юзеф Пилсудский за германцев, а член его же партии социалистов прапорщик Матушевский за Россию. И тот и другой готовы увлечь за собой ещё неопределившуюся, но вооруженную толпу.
Неразбериха творилась и среди москвичей. Царя нет. Но кто сегодня реальная власть в Первопрестольной? Моссовет, сменивший городскую думу? Или комиссар Временного правительства? А, может, бывший председатель губернской земской управы полковник Грузинов, только вчера явочным порядком возглавивший московский гарнизон и уже на следующий день обратившийся с воззванием к населению: «Дело сделано. Переворот совершен. Долг каждого вернуться к своей работе»?
Нет, революция пока только обнажила зло, разъедающее общество. И зло ещё должно погибнуть. Это будет! Обязательно будет! Чтобы ускорить окончательную победу, необходимо вселить в массы уверенность в этом, чтобы ими не овладели ни испуг, ни сомнение, чтобы они сплотили ряды. Первостепенная задача – вдохнуть мужество и сознание необходимости борьбы.
Нужны как те, кто воздействует на умы, так и те, кто вливает в душу и сердце уверенность в победе. Нужны ученые и поэты, учителя и агитаторы… Феликс вспоминал, какое впечатление произвела на него прочитанная в юности книга под названием «С поля борьбы» о страданиях, выдержке и мужестве борцов за народное счастье. Она была сильнее многих аргументов.
Да, он совсем недавно не знал, выживет ли. Но в его душе никогда не зарождалось сомнения в правоте дела. Даже после 1905 года, когда казалось, что на долгие годы все надежды похоронены в потоках крови, когда они распяты на виселичных столбах, когда тысячи борцов за свободу были брошены в темницы или в снежные тундры Сибири, он не терял уверенности. Приходил к твердому выводу: если бы предстояло начать жизнь сызнова, то начал бы так, как начал. И не по долгу, не по обязанности. Просто по органической необходимости…
На пленуме Московского совета развернулись горячие дебаты. Меньшевики и эсеры, по сути, солидаризовались с Грузиновым. Дзержинский и другие большевики с энтузиазмом и решительностью поддержали выступление Петра Смидовича:
– Временное правительство считает, что все уже сделано. Оно призывает все население возвратиться на свои места и заняться мирной работой. Мы с этим не согласны. Революцию вовсе нельзя считать оконченной! До тех пор пока требования пролетариата не будут удовлетворены, мы не должны считать дело завершенным. Мы призываем товарищей рабочих тесней сплотиться вокруг общего дела, стойко и твердо добиваться осуществления своих требований. Это немедленный созыв Учредительного собрания на основе всеобщего, равного, прямого и тайного голосования. Всеобщая амнистия. Свобода стачек и собраний. Немедленное издание новых законов, определяющих права человека и гражданина…
За поддержку широких масс шла ежедневная энергичная и ярая, а порой и кровопролитная борьба. Именно сейчас, пока нет царя ни в Питере, ни в голове, пока умы опьяняет долгожданная революционная свобода, когда анархия приравнена к порядку, когда грабь награбленное, – самое время пополнять свои ряды. В демократы записались и биржевики, и недавние ярые монархисты, и толстосумы-кадеты, и геройствующие террористы-эсеры, и трусоватые, склонные к компромиссам меньшевики. Лакомые и громогласные обещания, сопровождаемые биением в грудь, звучат из самых разных уст, на митингах и собраниях, в газетах, листовках и транспарантах.
Только что прибыл в Первопрестольную личный представитель председателя Думы Родзянко пятидесятилетний Александр Ледницкий, поляк-дворянин, родившийся, как и Феликс, под Минском. В его миссию входило проинформировать местные власти о событиях в Петрограде и заодно привлечь на сторону Временного правительства польское общество. Он был адвокатом и считался очень опытным оратором. Так что и с ним, возможно, предстояло публично сразиться Дзержинскому, за два неполных дня уже выступившему на десятке многолюдных собраний.
Буржуазные партии тоже не дремлют – ведут активную агитацию, пытаются сформировать воинские части для подавления революции или, по крайней мере, добиться того, чтобы поляки не участвовали в «чужих русских делах», а решали исключительно свои, национальные проблемы. И у них тоже есть голосистые агитаторы.
Партия Дзержинского, Социал-демократия Королевства Польского и Литвы, твердо стоит на большевистских позициях. В ней немало надежных, проверенных товарищей. Причем не только в Москве и Петрограде, но и, как сообщают, в Харькове, Одессе, Севастополе, Иркутске, Минске. Группы СДКПиЛ сложились ещё и в Курске, Самаре, Царицыне, Смоленске, Гомеле, Луганске… Нужно организационно сплотить их всех, разъяснить ситуацию и задачи, направить на массовую работу среди солдат, рабочих, переселенцев. Тогда это станет реальной силой.
Всего день пришлось Феликсу походить в шинели и сером тюремном облачении, а там сестра принесла вполне приличное пальто и костюм из Польского комитета помощи беженцам. Был и такой. И, как поведала Ядвися, активно работал. Их связи тоже могли пригодиться.
Так что 3 марта на организационное собрание московской группы членов СДКПиЛ Дзержинский явился уже в почти забытой гражданской одежде.
Первым, кто буквально бросился к нему, как только Феликс переступил порог, был недавний сосед по Бутырке Станислав Будзыньский. Щуплый, белобрысый, бледный, причем бледный именно особой такой матовой, тюремной бледностью, с пушком вместо усов, он казался ещё совсем мальчишкой. Но подпольное имя Стах этого двадцатитрехлетнего члена Варшавского комитета было уже известно, как и его искусство увлекать любую аудиторию своей энергией, азартом, мелодичным приятным говором и постоянными пословицами да прибаутками. Он и тут свой вид пояснил по-особому – «И камера, и комар – к кровососущим относятся».
Феликс испытывал к нему особое чувство – многими чертами Стах напоминал и его самого эдак пятнадцатилетней давности, и ещё одного симпатичного молодого рабочего паренька, которого три года назад определили в камеру к Дзержинскому в Варшаве.