«Странные чувства рождаются во мне при приближении к Варшаве… – делится Феликс с женой, – это опасение, что Варшава сейчас уже не та, какой она была раньше, и что, быть может, встретит нас не так, как мы бы желали. Наша Варшава, терроризованная и сдавленная, молчит, и мы не слышим её ясного голоса. По-видимому, и наш ЦК не сумел овладеть ни массами, ни политическим положением. Недостает там вождя – Ленина, политика-марксиста. Одно знаю: мы на переломе; борьба в России превращается в международную – решается судьба мира…»
21 августа в Белостоке официально провозглашено образование Польской Советской республики. Но несогласованность, а скорее даже ревность в действиях двух фронтов, активность Врангеля в Крыму, заметная усталость от пятисоткилометрового боевого похода, необеспеченность в оружии, амуниции и продовольствии войск Тухачевского позволили полякам, получившим серьезную помощь Антанты, перегруппироваться и нанести контрудар. Красная армия была вынуждена отступить.
Вместо Варшавы Феликс вместе с Мархлевским оказываются в Минске, расстроенные и подавленные. Все усилия оказались напрасными. Их партия в Польше окончательно разгромлена и дезорганизована. Рабочий класс парализован и пассивно принимает репрессии Пилсудского. Члены Польревкома взволнованно анализируют неудачу, пытаются строить дальнейшие планы: «Самая важная сейчас – работа среди пленных. Надо их завоевать на нашу сторону, надо привить им наши принципы, чтобы потом, вернувшись в Польшу, они были заражены коммунизмом. Надо окружить их товарищеской заботой, чтобы наши слова не были мертвы. Надо их привлечь к работе в самой России, чтобы они почувствовали душу новой России, пульс ее жизни, чтобы все недочеты и недостатки они воспринимали как то, что мы преодолеваем и преодолеем».
Одновременно Феликс разбирает дела местной ЧК, что-то советует председателю Медведю. Но работать, как привык, энергично и собранно не очень получается – осознание недавнего провала, крушения надежд никак не выходит из головы. Настроение хуже некуда. Руки опускаются. Стала проявляться ранее незамечаемая боль в травмированной руке и бедре…
Жене 25 августа он пишет: «Опасение, что нас может настигнуть катастрофа, давно уже гнездилось в моей голове, но военные вопросы не были моим делом, и было ясно, что политическое положение требовало риска. Мы делали свое дело и… узнали о всем объеме поражения лишь тогда, когда белые были в 30 верстах от нас, не с запада, а уже с юга. Надо было сохранить полное хладнокровие, чтобы без паники одних эвакуировать, других организовывать для отпора и обеспечения отступления. Кажется, ни одного из белостокских товарищей мы не потеряли».
После того как 30 августа после длительных переговоров был подписан мирный договор между Польшей и РСФСР, Дзержинский возвращается в Москву. За окном вагона мелькают всё те же пейзажи. И колея та же. Но как непохожи эти две дороги – на запад и на восток. Как непохожи мысли, рождающиеся под тот же мерный стук колес. Как не похож на себя прежнего и сам обратный пассажир товарищ Дзержинский.
Приехав в Москву, он наводит ревизию на все дела. Как обычно, навещает арестованных, выслушивает жалобы. А в коридоре раздраженно бросает сопровождавшему его Абраму Беленькому:
– Ну что так трудно завести швабры в тюрьме? Неясно разве, что некоторым заключенным со слабым сердцем просто трудно мыть пол руками! Мы что, мучить их здесь закрыли или дела расследовать? Изоляция – это не значит издевательство!
Выговаривает Ягоде:
– Почему мы постоянно возимся с клеветой всяких заявителей, а то и вовсе анонимов? Дискредитируем честных товарищей? И себя заодно. Надо начинать с выяснения личности заявителя и наказывать клеветников самым беспощадным образом! Если мотивы в сведении личных счетов или желании расчистить путь ради личной карьеры – это и есть вредительство! Подготовьте циркуляр по этому поводу!
Ещё раз в личной беседе убеждает Менжинского быть выше внутренних обид:
– Вячеслав Рудольфович, вы должны стать патриотом ВЧК и не проводить линии обособления, а самому принять участие в укреплении её. Наши отделы должны быть едины. Это дополняющие друг друга части. Разные подходы должны служить общей цели. Товарищ Лацис приходил к шпионажу от гражданской контрреволюции, а вы к «Национальному центру», исходя из шпионажа. Отсюда у Лациса тенденция – Особый отдел сделать частью Секретно-оперативного, а у вас стать самостоятельным органом по борьбе с контрреволюцией вообще. Это должно быть делом общим, а не единоличным или двуличным. Я ужасно дорожу миром у нас. Дружность, по-моему, необходимое условие успеха и силы нашей.
Большое беспокойство Дзержинского вызывает Транспортный отдел, он всех настраивает на помощь его руководителю Зимину. От порядка на железных дорогах сейчас зависит едва ли не все. А его там пока нет. Сам убедился.
В напряженной, почти круглосуточной работе Феликс пытается забыть о своем здоровье, не дать повода и другим думать и рассуждать на эту тему. Но его состояние было слишком заметно. На заседании Политбюро Троцкий предложил было ввести Дзержинского вместо отпросившегося в отпуск Сталина в Реввоенсовет Юго-Западного фронта. Но вместо этого решили из армии его демобилизовать и полностью вернуть к заботам по ВЧК и Наркомату внутренних дел.
Какое-то время бледный цвет лица можно было объяснять недосыпом, кашель – курением или легкой простудой, но теперь при кашле ему всё чаще приходилось быстро отворачиваться от окружающих, а то и вовсе выходить с совещания, чтобы никто не заметил кровавые следы на носовом платке. Когда об этом узнал Ленин, он тут же позвонил Елене Дмитриевне Стасовой и в категоричной форме предложил принять решение ЦК о том, что Дзержинскому настоятельно предписан отпуск на две недели с отбытием вместе с семьёй в Наро-Фоминск.
Это были поистине сказочные и целительные две недели. В чудесных местах неподалеку от Наро-Фоминска, в бывшей усадьбе Любаново, уже два года работал лучший подмосковный совхоз. Свежие продукты, тишина, чистый воздух, осенняя природа и полное отсутствие телефонной связи… Что может быть полезнее и целительнее? Только однажды Яков Беленький привозил свежие газеты.
В уютном каменном доме с колоннами, балконом, мезонином и флигелями располагалось правление, в котором одна из комнат была полностью отдана в распоряжение Дзержинских. Из окна – вид на старинный парк. Липовая аллея с начинавшей золотиться листвой вела вниз мимо вековых дубов к реке Наре, неширокой и неторопливой. Многое здесь напоминало родное Дзержиново. Было где, не заботясь о часах, погулять взрослым и порезвиться Ясику. А когда выяснилось, что тут есть и лодка, вместе увлеклись греблей. Кстати, Феликс рассказал сыну и про тот случай, когда лодка двух беглецов на Лене перевернулась и они в потемках едва спаслись. Ясика это искренне удивило. Он думал, что сибирская река похожа на Нару. А что тут спасаться?
Показал сыну и искусство стрельбы из револьвера и охотничьей двустволки, навыки обращения с которой тоже не забылись с сибирских времен. Высоко над птичьим двором кружил ястреб, и Феликс, прицелившись навскидку, первым патроном поразил цель. Птица упала на верхушку дерева, пришлось Феликсу лезть и доставать. А потом на память сыну сделал из него чучело. В общем, за две недели авторитет и без того любимого отца вырос у Ясика до немыслимого уровня.
И хозяин тут был приятный. Возглавлял всё это передовое хозяйство старший брат наркома Луначарского Михаил Васильевич, бывший действительный статский советник и известный до революции оперный баритон.
Вечером после ужина две супружеских пары садились в гостиной у рояля, и хозяин потчевал их на десерт своим густым, приятным голосом, нередко сопровождая исполнение чуть ностальгическими комментариями:
– Моего Годунова Федя Шаляпин о-о-чень любил. А вот этот пушкинский романс… – И он вновь возвращался к роялю. —
Медлительно влекутся дни мои,
И каждый миг в унылом сердце множит
Все горести несчастливой любви
И все мечты безумия тревожит.
Но я молчу; не слышен ропот мой;
Я слезы лью; мне слезы утешенье;
Моя душа, плененная тоской,
В них горькое находит наслажденье… —
Его мне когда-то посвятил сам автор, Римский-Корсаков!
Изредка касался клавиш и Феликс. Конечно, не обходилось и без обсуждения происходящего в России и мире. Не всегда совпадали во мнениях, поскольку ранее Михаил Васильевич состоял в кадетской партии и по-прежнему был во многом либералом. Но что касается хозяйственных вопросов, земледелия и особенно железных дорог советы бывшего чиновника канцелярии министра путей сообщения казались Феликсу интересными и верными. При беседах часто присутствовали и жены. Зося однажды, не сдержавшись, даже отметила необычайную интеллигентность Михаила Васильевича. И в ответ услышала:
– Нет ничего проще стать интеллигентным человеком. Необходимо только иметь три высших образования – первое должно быть у деда, второе у отца и третье у тебя.
Когда по возвращении Дзержинский появился на очередном заседании Совета народных комиссаров, Ленин удовлетворенно оглядел его и передал записку: «Очень рад видеть Вас на обычном месте».
Уже на следующий день Феликс решением ЦК был назначен председателем комиссии по усилению охраны государственной границы, а через несколько дней стал ещё и председателем Московского комитета обороны. Потом пришлось возглавить комиссию по расследованию убийства в Петрограде финскими белогвардейцами членов ЦК Компартии Финляндии, руководить окончательным разгромом и арестом махновцев… И это только кроме временных и отдельных поручений.
Пройдясь после долгого перерыва по зданию ВЧК, Феликс направил короткую записку Ягоде: «Прошу во всех помещениях, мне подведомственных, снять мои портреты, оставить только групповые снимки. Неприлично это».
Вместе с соавтором книги «Азбука коммунизма» Преображенским Дзержинского вводят в Контрольную комиссию ЦК. При этом специально оговаривается, что это вовсе не почетная должность – на неё должно приходиться не менее трех часов рабочего времени в день. В полной мер